Император Петр Великий заменил Патриарха Синодом во главе со светским чиновником. «Поэтому теперь в Синоде не слышно голоса церкви, которой руководит сам Дух Святой, а слышно только голоса Столыпиных, Лукьяновых, Татищевых и Семигановских! … Все эти чиновники вместо того, чтобы заниматься своими прямыми делами, лезут в совершенно чуждые им дела духовные», а потому «проиграли Японскую войну, а теперь, пожалуй, проиграют и Китайскую, чего, конечно, не дай Господи». В свою очередь, члены Синода «правду Христову променяли на бриллиантовые кресты, звезды и спокойное житье и исполняют все незаконные дела светских владык». «Такой чиновный Синод я проклинаю! За Святейший Синод не признаю и повелениям его повиноваться не желаю».

О. Илиодор объявляет Синоду «священную и беспощадную брань» «за свободу церкви православной», веря, что «церковь синодальная» (то есть, очевидно, синодальный строй) «зашатается и будет побеждена».

Он не считает себя преступником.

– Я не бунтую, не убиваю, а страдаю за что – говорите.

– За правду, батюшка, – дружно закричала толпа.

Он не боится репрессий со стороны как духовных, так и светских властей. «Сюда едет сейчас целый вагон жандармов и начальства. Только [нрзб] что они будут здесь делать. В монастырь я их не пущу. Пусть они разобьют сначала все монастырские стены и тогда только могут связать меня». Что до снятия сана, то о. Илиодор не верит, чтобы обер-прокурор мог отнять у него благодать, данную при хиротонии. «Когда меня посвящали в священники, то обводили три раза вокруг престола и архиерей возлагал мне на голову руки и молился о ниспослании на меня благодати Св. Духа, а расстричь меня хотят одним росчерком пера светского чиновника-сюртучника, накурившегося табаку».

В случае лишения сана о. Илиодор намерен, по «древнему обычаю святых отцов православной церкви, утвержденному вселенскими соборами», жаловаться «епископу другой земли», а именно Константинопольскому Патриарху Иоакиму III.

Покамест о. Илиодор пригласил паству оставаться вместе с ним в монастыре или хотя бы приносить провизию для тех, кто остается. Кроме того, объявил, что с завтрашнего дня запирает ворота обители и будет пускать только своих богомольцев, а полицию, сыщиков и подозрительных не пустит.

Вопрос о сыщиках его особенно беспокоил. Он неоднократно распоряжался закрыть двери, а когда вывели очередного больного, почувствовавшего дурноту, – закричал: «Какие там больные, это не больные, а сыщики; вот я затворю двери, да и пересчитаю всех, тогда мы и увидим, больные это или сыщики».

Свою героическую речь, скорее подходящую к лицу донскому казаку, чем смиренному иноку, о. Илиодор произнес «с сильным возбуждением, каковое передавалось и всем присутствовавшим», и закончил словами «С нами Бог! Аминь!», а затем приказал хору запеть «Спаси Господи люди Твоя».

Тем же вечером (в 9 час. 10 мин.) насельник монастыря иеромонах Гермоген телеграфировал преосвященному в ответ на его просьбу уговорить настоятеля вернуться в Новосиль: «Владыко святый! Отец Илиодор непреклонен. Все уговаривали. Соглашается сана лишиться. Народ охраняет. Иеромонах Гермоген».

В полночь с 13 на 14.III монастырские ворота были заперты. Очевидно, о. Илиодор предвидел новую попытку своего ареста. К вечеру железнодорожные служащие уже, вероятно, доложили священнику, что «спициально» под его персону заготовлен экстренный поезд с прислугой. Этот поезд вообще сыграл огромную роль в «царицынском стоянии», молчаливо свидетельствуя о серьезных намерениях властей.

Ожидая, что попытка ареста приведет к повторению событий 10 августа 1908 г., о. Илиодор делился с паствой «печальным предчувствием»: «не сегодня – завтра в храме этом произойдет нечто ужасное, потому что слишком много появилось у нас врагов, все восстали против нас, и мы должны быть готовы на все.

Через пару дней среди богомольцев прошел слух, будто о. Илиодор получил ответную телеграмму от Иоакима III, следствием чего должен был стать разгон Синода. На самом деле священник, вероятно, не пытался и писать в Константинополь, поскольку намеревался это сделать лишь после указа о лишении сана.

На следующий день после объявления войны у о. Илиодора было некоторое колебание. Возможно, в связи с телеграммой, полученной из Петербурга: «Послушнику Александру. Мужайтесь, просите губернатора, пусть просит властей оставлении. Батюшка пусть ручается спокойствие». По крайней мере, священник постарался успокоить свою взволнованную паству и сам немного успокоился.

В 11 час. утра о. Илиодор объявил, что обитель снова открыта, и попросил паству не вмешиваться в случае его ареста. В три часа повторил эту просьбу, однако прибавил, что, мол, «когда его понесут, то их дело», получив в ответ: «Не выдадим». Наконец, вечером обратился к народу со следующим кратким словом: «Сюда едет сейчас по моему делу саратовский епископ Гермоген и ожидается московский митрополит. Враги мои оклеветали меня перед Государем и наговорили, что у меня в здешнем монастыре происходит разврат и творятся всякие безобразия. Что у меня нет никаких поклонников. Вы сами видите, что это неправда! Поклонников у меня много и никаких безобразий нет. Прошу вас только молиться и вести себя как можно тише и скромнее!».

В тот же день о. Илиодор дал яркое доказательство своей способности к послушанию, телеграфировав (в 1 час. 22 мин.) преосвященному Гермогену: «Дорогой владыка, из вашей телеграммы видно, что Синод запретил мне служить. Если так, то, конечно, я служить не буду. Правил соборных и апостольских нарушать не дерзал и не дерзну. Простите. Послушник иеромонах Илиодор». Действительно, с этого дня он перестал служить и даже проповедовать, ограничиваясь краткими обращениями к богомольцам «с амвона, а то просто на ходу».

Но колебание было недолгим. Монастырь окружила полиция. Прошел слух о телеграмме Курлова с предписанием арестовать о. Илиодора в 24 часа. Газеты уверяли, что перед вечерней службой священник насмехался над «слишком легкими перьями», которыми подписывают приговоры светские власти, и грозился послать им «перо в тридцать пудов весом». Во всяком случае, очевидно, что сущность распоряжения Курлова о применении силы стала известна илиодоровцам.

Уже вечером 14.III о. Илиодор снова распорядился закрыть ворота. Такого порядка придерживались и в последующие дни: на ночь монастырь запирался, причем посторонние лица изгонялись, а утром открывался.

При открытых воротах о. Илиодор старался находиться в алтаре, куда полиция пока не осмеливалась войти. Здесь за шкафом находился лаз в подземную келью, где иеромонах рассчитывал укрыться в случае нападения. В алтаре выбили окно, чтобы пустить врагов по ложному следу.

В свою келью о. Илиодор переходил по коридору, не выходя даже во двор. «Я две недели не показывался на Божий свет и даже не ходил по земле», – жаловался он впоследствии. Тем более не выходил за ворота, памятуя, как его «выманили» в Сердобск: «не выйду из монастыря, если даже меня будет звать отец родной». От алтаря до кельи священника провожала толпа, не давая полиции приблизиться к нему.

На случай штурма кельи в ней был разобран потолок, а на крыше приготовлена веревочная лестница, чтобы спуститься в пономарку и оттуда пробраться в храм.

Таким образом, все возможные опасности были предусмотрены, и неприятель получил бы добычу лишь в том случае, если бы догадался ловить ее в двух местах одновременно.

«Народ охраняет», – писал о. Гермоген, и народ действительно охранял своего пастыря, как мог, дежуря при нем день и ночь. В первую же ночь с 13 на 14.III в монастыре осталось ночевать несколько сот богомольцев, в следующую – от 600 до 1000 человек, по разным оценкам. На следующий день здесь было до 7 тыс. чел., «преимущественно женщин», а на ночь остались певчие и до 2 тыс. богомольцев. О. Илиодор просил, чтобы оставались больше мужчины, так что дело принимало серьезный оборот. Полицмейстер докладывал губернатору, что «приверженцы иеромонаха Илиодора решили, в случае его арестования, воспротивиться этому силой».

Караульщики ночевали прямо в храме. Кое-кто оставался здесь и днем.

«Среди церкви, в которой совершается богослужение, стоят молящиеся, вокруг них расположились на полу ярые поклонники, по большей части, женщины.

Тут же груды различных съестных припасов, сосуды с молоком, водой и квасом», – писал один репортер.

Другие илиодоровцы дежурили снаружи, занимая оба монастырские двора.

«Монастырь теперь – настоящий бивуак», – отмечал другой.

Таким образом, о. Илиодор находился под защитой крепких монастырских стен и своих верных чад. «…взять меня – нужно разрушить мой монастырь до основания, а ведь Царицын – не Иловля и монастырская крепость, наполненная народом, – не вагон пустой железнодорожного поезда».

В тот же вечер 13.III, когда о. Илиодор объявил свою священную брань, из Саратова в Царицын выехала делегация – губернатор и полк. Семигановский, только в субботу вернувшийся из Петербурга. Они приглашали и преосвященного, но он предпочел ехать отдельно, чтобы не казалось, что архиерей действует под их давлением. «Ни мои просьбы, ни перспектива ехать в удобном директорском вагоне не разубедили Гермогена».

Тем не менее, перед отъездом губернатор получил от преосвященного «обещание вывезти Илиодора из монастыря при условии, что тот не будет подвергнут задержанию». «Вывезти» – не опечатка, поскольку повторяется и в другой телеграмме Стремоухова. Следовательно, владыка намеревался не «вывести» священника из храма для передачи светским властям, а увезти из города, оберегая от нового ареста.

Стремоухов и Семигановский приехали в Царицын поздним вечером понедельника 14.III. Поначалу губернатор ничего умнее не придумал, как послать за о. Илиодором полицмейстера. Тот вернулся один и передал Стремоухову приглашение в монастырь. Этот визит не представлял для губернатора-новичка, в отличие от ненавистного народу Семигановского, никакой опасности. На худой конец, можно было бы дождаться преосвященного и посетить ослушника вместе с ним. А составить личное мнение об о. Илиодоре было куда как полезно. Но Стремоухов не поехал в монастырь, сочтя полученный ответ «прямой дерзостью» и заботясь больше о престиже власти, чем о плодах ее деятельности. Поэтому при дальнейших распоряжениях смотрел на о. Илиодора глазами газетных репортеров и полицейских чинов.

В мемуарах Стремоухов утверждает, что на следующий день полиция намеревалась арестовать ослушника, но тот приказал своим поклонникам изгнать «фараонов» из церкви, что толпа немедленно и сделала. Едва ли этот эпизод, к которому мемуарист по ошибке приплетает имевшую место зимой голодовку, произошел именно в такой форме. Несомненно, полиция присматривалась, нельзя ли как-нибудь арестовать священника, а тот неоднократно высказывался против ее присутствия. Но попытки ареста не могло быть ввиду инструкции Курлова о недопустимости введения в храм полиции и обещания самого губернатора «выжидать воздействия епископа, если Илиодор в церкви».

В соответствии с распоряжениями Курлова Стремоухову оставалось не принимать никаких мер по отношению к священнику, дожидаясь, когда это сделает архиерей. Поэтому план обрисовался в таком виде: владыка выводит ослушника из монастыря и увозит из города, причем «в том же поезде будет следовать полк. Семигановский для арестования Илиодора в случае попытки бежать в пути».

Стремоухов вспоминал, что «с нетерпением ожидал приезда Гермогена», рассчитывая на его помощь.

Оставалось еще, согласно начертанной Курловым программе, «очистить подворье и церковь от народа», и губернатор распорядился не допускать в монастырь «новых посетителей».

Полиция приступила к исполнению этого приказа вечером 15.III. Первыми с новым порядком столкнулись приехавшие вскоре из города о.о. Михаил и Порфирий. Они застали любопытную картину – монастырские ворота охранял снаружи лично полицмейстер в паре с городовым. Оказалось, что Василевский хотел войти, но илиодоровцы, заперевшись на ночь, не сделали исключение даже для него.

Полицмейстер заявил священникам, что не пропустит их в монастырь: «Что это за ночные моления!». После препирательства разрешил пройти о. Порфирию, который, как-никак, шел домой, и тогда «о. Михаил прорвался за ним».

Тем же вечером полиция пыталась не пропустить певчих, а наутро – богомольцев, пришедших на службу. За народ заступился все тот же о. Михаил, иронически поинтересовавшийся у полицейских чинов, «не завоевана ли Россия Китаем» и «не отданы ли храмы в аренду евреям». Настояния священника вкупе с угрозой обратиться к губернатору возымели успех, и полиция уступила.

После этого губернатор не стеснялся телеграфировать министру (19.III), что после возвращения о. Илиодора «никакого препятствия стечению народа в монастырь не было».

14.III преосвященный Гермоген получил от Синода предписание «самолично воздействовать на иеромонаха Илиодора в видах незамедлительного отбытия его к месту служения и, буде окажется нужным, подвергнуть иеромонаха Илиодора врачебному исследованию в состоянии его психического здоровья». Впрочем, еще накануне владыка заявил Стремоухову, что выезжает в Царицын на следующий день.

Перед отъездом еп. Гермоген переслал Синоду телеграмму о. Илиодора о его решении не служить, вероятно, желая расположить священноначалие в его пользу. Кроме того, попросил предоставить время для воздействия, «так как в кратчайший срок – 24 часа или двое суток – справиться с такой сильной натурой как отец Илиодор, к тому же в такой момент, когда он убит тяжким горем и скорбью, считаю весьма затруднительным».

Другой телеграммой владыка известил о своем предстоящем приезде о. Илиодора, а тот сообщил пастве.

Преосвященный не хотел въезжать в Царицын на одном поезде с губернатором и Семигановским, но по оплошности железнодорожных чинов чуть было не произошло еще более скандального инцидента. Начальник станции Поворино решил прицепить вагон с вызванной губернатором стражей к тому самому вечернему поезду, которым следовал владыка. То-то картина была бы на царицынском вокзале! К счастью, Боярский вовремя спохватился и принял меры.

Владыка приехал утром 16.III. О. Илиодор выслал паству его встречать, но сам, по понятным причинам, остался в монастыре: «попав на вокзал, пожалуй, совсем уедешь отсюда». Кроме того, о. Илиодор сказал, что и в храме встречать архиерея не будет, не желая расстраивать этой встречей ни его, ни себя, а просто будет сидеть, запершись в келье, пока его не оставят здесь навсегда.

Почему же о. Илиодор не хотел видеть своего архипастыря? Потому что твердо решил остаться в Царицыне и не желал слушать никаких увещеваний. Однако в силу глубокой привязанности к преосвященному боялся огорчить его отказом.

Прямо с вокзала преосвященный поехал в монастырь и отслужил там молебен. Богомольцы встретили владыку коленопреклоненной просьбой о помощи. Преосвященный сначала не отвечал, но после богослужения обратился к пастве, которой собралось до 10 тыс. чел., с кратким словом:

«Дети мои! Знаю, насколько велика для вас потеря Илиодора и перевод его в другой монастырь, но вы знаете, как мучились и страдали евреи в Египте. Они, в конце концов, вышли все-таки победителями. Мы сейчас также находимся в Египте бедствий, несчастий и напастей. Будем молиться и просить заступничества Пресвятой Богородицы; Она нам поможет, и мы также останемся победителями».

По неоднократному употреблению местоимения «мы» и по горестному тону речи чувствуется, что преосвященный и сам скорбел. Он даже сознался Косицыну и другим илиодоровцам: «Я сам не меньше вас страдаю». Однако откровенно заявил, что ничего не может сделать.

Владыка был глубоко встревожен присутствием полиции вокруг подворья и внутри него. Еще на перроне он «в повышенном тоне» заявил полицмейстеру: «Если в монастыре есть полиция, я туда не поеду». Затем он увидел ее там своими глазами и, кроме того, узнал от илиодоровцев, что положение гораздо серьезнее: в частности, богомольцы не допускаются в церковь. Поэтому он несколько раз обратился к полицейским чинам, требуя уменьшить наряд до 4–5 человек и не препятствовать людям приходить молиться. При этом еп. Гермоген просил полицеймейстера не вмешиваться в дела монастыря, поясняя, что за все отвечает о. настоятель.

Жалобы илиодоровцев на действия полиции звучали фантастически: Косицын и его товарищи убеждали владыку, что монастырь оцеплен, что храм полон сыщиков и т.д. Еп. Гермоген отказывался в это верить. С самого начала он «громко даже запретил им говорить об этом, заявляя во всеуслышание, что это неправда и ложь». После молебна, встретившись с ними наедине в пустовавшей келье о. Илиодора, «преосвященный убеждал некоторых лиц из духовных детей батюшки не доверять ложным слухам о чрезмерном дозоре за монастырским подворьем и сыске в нем со стороны полиции. При этом владыка категорически заявил всем присутствующим, что он всю надежду свою возлагает на помощь Божию, а не на людей». Но собеседники были убеждены в своей правоте: «Владыко, вы не знаете, что делается вокруг монастыря».

Как ни странно, приехав для увещания о. Илиодора, владыка с ним-то и не повидался. В алтаре его не оказалось. После молебна преосвященный отправился искать иеромонаха в его келье, но и там его не застал.

Где же был о. Илиодор? Он осуществил свой план, заготовленный на случай нападения, – нырнул в подземную келью и отсиживался там до отъезда еп. Гермогена, после чего немедленно появился на амвоне.

Не произошло встречи и на следующий день, 17.III, когда владыка отслужил в монастыре молебен, сказав народу: «Придет время, и слезы наши в радость обратятся».

О. Илиодор не хотел видеть еп. Гермогена, а тот, по-видимому, не решался настаивать. Как отмечал газетный сотрудник, «оба они боятся тяжести встречи».

Синоду владыка объяснил, что просто не представилось случая увидеться с о. Илиодором: «он не служит, не проповедует, согласно данной мною запретительной телеграмме, притом болен».

Вечером 16.III еп. Гермогена посетил губернатор. Владыка повторил свое обещание вывезти ослушника из города, но поставил два условия: 1) отсрочка; 2) невмешательство гражданской власти, причем пригрозил, что в противном случае уедет. Вероятно, именно при этой встрече было сделано упомянутое на следующий день Стремоуховым «категорическое заявление» преосвященного, «что полиции Илиодора он не выдаст». Впрочем, таков был план епископа Гермогена с самого начала переговоров с губернатором.

Так для преосвященного начались дни, которые он впоследствии назвал «царицынским стоянием».

Сострадая о. Илиодору, преосвященный Гермоген, тем не менее, видел свою задачу в примирении обеих сторон – полиции и богомольцев. Но губернатор рассчитывал, что владыка займет его сторону. «…по-видимому, – писал преосвященный, – полицейские власти этого именно и ожидали, чтобы я стал во главе лиц, руководящих полицией, для ускорения ареста иеромонаха Илиодора… лица, стоявшие во главе полиции, хотели, по-видимому, лишь того, чтобы я решительно и бесповоротно действовал только в сфере полицейских задач».

Не получив от преосвященного ожидаемой помощи, губернатор заподозрил его в ведении двойной игры. Дескать, тянет время, ожидая помощи из Петербурга, а на удалении полиции настаивает с целью «устранить свидетелей и свалить свою ответственность на администрацию, мешающую ему работать».

Ввиду позиции, занятой преосвященным Гермогеном, оставалось либо арестовать о. Илиодора самым кощунственным образом, прямо в храме, либо постепенно отступить. Но губернатор-новичок не мог позволить себе начать свою деятельность в Саратове с поражения.

С каждым днем положение принимало все более угрожающий характер.