«Не заводить же в самом деле было кровопролитие из-за строптивого монаха», – писал потом М.О. Меньшиков. Но по некоторым признакам можно было заключить, что власти готовы и к этому.

Снова приехал Харламов (21.III). «…я сам, в сущности, не знаю, для чего я здесь», – сознался он губернатору. Но одно присутствие вице-директора Департамента полиции уже доказывало серьезность намерений властей.

Полиция оцепила монастырь снаружи и дежурила в самой обители, внимательно следя за происходящим. Однажды полицмейстер пытался задержать закутанную в шаль женщину, подумав, что это о. Илиодор снова бежит переодетым.

В числе богомольцев были и тайные агенты полиции. Например, гражданская жена сотрудника Иванова оставалась в монастыре почти на каждую ночь. Илиодоровцы утверждали, что некоторые сыщики «переодеваются в женское платье, есть [нрзб] женщины, которые ходят сюда, все выслушивают и высматривают и сообщают газетам, а одна девушка лично докладывает полицмейстеру».

Вызванные губернатором стражники продолжали прибывать в Царицын, «двигаясь с окраин города как-то незаметно, пешком».

Среди илиодоровцев ходили упорные слухи, что на подмогу полиции прибыли казаки, которые до времени спрятаны по частным домам отрядами по 40–50 человек. 22.III после молебна о. Михаил сказал: «Возле монастыря, в каком-то дворе стоят 40 казаков, которых поят водкой и это ради Великого поста-то!». О. Илиодор утверждал, что видел из окон своей кельи не только усиленные наряды полиции, но и «бравых казаков, которых для чего-то напаивали пьяными до бешенства». Очевидно, подразумевалось, что трезвый казак против о. Илиодора не пойдет. О. Михаил даже уверял, что два казачьих отряда, один в 180 человек, другой в 120, отказались повиноваться начальству и осквернять храм.

Спустя два дня после приезда (18.III) преосвященный решил лично проверить слухи об оцеплении подворья полицией и казаками. По ироническому выражению репортеров, епископ обошел монастырь дозором. Когда владыка, сопровождаемый двумя священниками и тремя десятками илиодоровцев, вышел за ворота, то сразу же наткнулся на группу полицейских чинов во главе с полицмейстером и его помощником. Присутствие властей в поздний час (10 или 12 час.) выглядело подозрительно.

«Зачем вы окружили монастырь полицейскими и казаками?» – спросил преосвященный Василевского. Тот ответил, «что кроме тех двух-трех полицейских чинов, которых он тут видит, больше никого нет». «А вот пойдем посмотрим», – заявил владыка и направился дальше. За ним, кроме прежней свиты, последовала и полиция – полицмейстер, его помощник, пристав и несколько околоточных надзирателей.

Позже преосвященный писал, что в ту ночь нашел вокруг монастыря «массу полиции», а Василевский, наоборот, докладывал, что кроме их группы никаких других чинов здесь не оказалось. Возможно, под «массой» подразумевается именно эта группа.

По пути илиодоровцы принялись в очередной раз уверять владыку, что по соседним домам спрятаны отряды казаков. Тут кто-то сказал: «Ну-ка, идите, посмотрите». Преосвященный и полицмейстер приписывали эти слова друг другу. Так или иначе, несколько илиодоровцев побежали в соседний дом, обнаружили там какого-то обывателя, который спросонья ухватился за железный шкворень, и приволокли под руки к архиерею: вот, дескать, поймали вооруженного человека! Вышел большой конфуз, потому что этот субъект оказался вовсе не казак, а чернорабочий Кичишкин.

После этого вечера царицынские газеты расписывали, как преосвященный руководит илиодоровскими хулиганами, а губернатор поспешил донести министру внутренних дел, что владыка «едва не вызвал кровавого осложнения своим отношением к полиции, контролируя ее присутствие близ монастыря». Илиодоровцы же продолжали верить, что вокруг монастыря прячутся казаки. Двумя месяцами позже и сам владыка напишет об этом слухе как о действительном факте.

По свидетельству преосвященного Гермогена, все население Царицына ожидало «какого-то надвигающегося неминуемого бедствия». «Мы были в ожидании страшных событий, мы были накануне этих страшных событий, может быть накануне кровавых событий. В эту святую обитель уже простирали свои руки окровавленные люди, которые может быть сознательно, а может быть и бессознательно не хотели понять нас или притворялись, что не понимали».

Видя приготовления, но не зная намерений властей, илиодоровцы готовились к худшему. Ожидали, что о. Илиодора выкрадут через крышу или, наоборот, открыто ворвутся в храм и арестуют.

Положение, в котором оказался монастырь, преосвященный Гермоген характеризовал как «своего рода облаву», а о. Михаил – как «осаду».

Неужели Стремоухов решился перейти грань, отделяющую охранение порядка от кощунственного насилия над священником, находящимся в храме? В официальных бумагах губернатор отмечал, что полиции немного: «численность чинов полиции непосредственно при монастыре весьма незначительна при огромном стечении народа». Только непосредственно? А вокруг? Губернатор признавал, что кроме «ничтожного наряда на подворье днем» существует еще, «возможно, скрытый в окрестностях монастыря более значительный ночью для предотвращения побега Илиодора». Недаром илиодоровцы так верили в легенду о спрятанных казаках!

Кроме того, Стремоухов докладывал министру, что «весьма корректная деятельность» полиции «ограничивается наружным наблюдением за подворьем» и «сосредоточенная по вашему распоряжению в Царицыне полиция доныне не использована, не демонстрировалась, никаких приготовлений к нападению на монастырь отнюдь не делалось». Позже доводы губернатора были воспроизведены Столыпиным: «Некоторое сосредоточение в Царицыне полицейской стражи имеет своей исключительной целью поддержание в городе порядка и спокойствия, особенно ввиду значительного скопления народа, на что указывает и преосвященный Гермоген».. Таким образом, светские власти решительно отрицали приписываемые им намерения применить силу.

Тем не менее, у сложившегося положения была любопытная сторона. Преосвященный неоднократно говорил, что духовенство и миряне фактически находятся под арестом, «в некоторой искусственно созданной тюрьме», что монастырь «совершенно превращен в арестный дом», и таким образом вопрос искусственно переносится на политическую почву. С о. Илиодором и его богомольцами обращаются как с мятежниками, желая выставить их политическими преступниками. Налицо «картина искусственно изображаемого полицейским режимом городского бунта».

Действительно, в глазах общества царицынский монастырь выглядел как оплот бунтовщиков. «Голос Москвы» даже размещал телеграммы и сообщения о действиях о. Илиодора под заголовком «Царицынский мятеж».

Пока власти делали свои угрожающие приготовления, илиодоровцы тоже не сидели сложа руки, будучи настроены весьма решительно. «Скорей вы разорвете Илиодора на части, чем возьмете его живого», – заявил о. Михаил 16.III.

Последний сильно выдвинулся за время «царицынского стояния». Бросив приход, он рвался в бой за своего друга, благодаря чему стал едва ли не главным персонажем рапортов полицмейстера.

Не уступавший о. Илиодору ни по силе темперамента, ни по резкости выражений, о. Михаил своими речами и действиями еще более обострял положение в то время, когда сам иеромонах слишком обессилел для сопротивления.

Особенно серьезные меры были приняты на подворье после важнейшего решения Синода 18.III (об этом далее). Монастырь перешел на осадное положение: сторожевые патрули у ворот и вдоль стен, вооруженные караулы у всех выходов, новые засовы в алтаре, веревки от колоколов спущены во двор на случай набата. Комендантом крепости стал о. Михаил, а разводящим – один отставной солдат. Стража комплектовалась из числа илиодоровцев. «…у нас своя монастырская полиция», – говорил о. Михаил. То и дело звучала просьба духовенства, чтобы в храме оставались на ночлег преимущественно мужчины. Появилась особая «дружина» – группа личной охраны о. Илиодора числом 13 человек. Многие сторожевые и телохранители были набраны из ломовых извозчиков и брусовозов, отличавшихся большой физической силой.

С 19.III ворота монастыря закрылись не только на ночное, как раньше, но и на дневное время, за редкими исключениями. Как правило, вход допускался лишь через калитку и только для своих. Среди допущенных илиодоровцы порой проводили дополнительную проверку, выискивая незнакомых, репортеров и полицейских чинов. Неизменно проверяли лиц, остающихся ночевать в храме.

Несколько происшествий – обвал статуи, принятый за нападение казаков, слух о появлении провокаторов, попытка вооруженного субъекта добиться встречи с о. Илиодором – доказали бдительность этой импровизированной крепости.

Проведя для корреспондента «Русского слова» экскурсию по монастырю, о. Михаил с удовлетворением заключил: «Нами все предусмотрено, все заготовлено. Приняты на случай нападения все меры. Взять отца Илиодора, как видите, будет нелегко. Ведь войско у нас тоже свое имеется».

О.о. Илиодор и Михаил неоднократно обращались к народу, прося поддержки в случае нападения. В ответ слушатели неизменно уверяли, что постоят за своего пастыря. Защитники монастыря были готовы биться «до последней капли крови». Например, Андрей Ковалев «сильно желал умереть за спокойствие обители и за батюшку Илиодора, которого он, как Ангела Божия, несказанно любил».

Наконец, некоторые гарантии безопасности о. Илиодора давало присутствие архиерея. «Царицынская мысль» передавала следующий диалог преосвященного со своим подопечным, будто бы имевший место на амвоне в ночь с 21 на 22.III:

– Если вы боитесь, то я останусь в монастыре.

– Нет, я никого не боюсь. Со мной много верного народа…

Позже о. Илиодор писал, что боялся в эти дни не за себя, а за своих защитников – «за судьбу моих возлюбленных духовных детей, невинных святых младенцев, кротких, мирных русских людей, ибо я уже видел 10 августа 1908 года».

Если раньше караульщики-добровольцы могли уходить домой обедать, то теперь, когда выход и вход был затруднен, возник вопрос об организации их питания в монастыре. К счастью, доброхоты подвозили для них провизию, порой в огромных количествах. Сам преосвященный Гермоген пожертвовал с этой целью 40 пудов хлеба. Часть съестных припасов пришлось хранить в монастырской канцелярии.

Илиодоровцы либо просто раздавали богомольцам провизию, либо приглашали их в трапезную, либо расставляли столы в монастырском дворе.

По ночам в храме читали Псалтирь или, для разнообразия, что-нибудь об о. Илиодоре – газетные заметки, выдержки из «Правды об иеромонахе Илиодоре» – любопытной брошюры, привезенной заглавным героем из Москвы. По сведениям газет, однажды в роли чтеца выступил преосвященный.

Картину ночного бдения илиодоровских защитников изображает «Царицынский вестник»: «В храме народ расположился по всему полу: остались свободными только небольшие дорожки среди массы лежащих и сидящих человеческих тел. Заняты были даже свечные ящики. Одни спокойно спали, другие, расположившись кружками около чайников с кипятком, пили чай, третьи занимались чтением газеты и духовно-нравственных произведений, особенно интересовались книжечкой "Видение монаха". В центре храма поместились певчие и по временам пели церковные песнопения».

Из этого описания видно, что число добровольных защитников о. Илиодора по-прежнему было огромно. По словам той же газеты, в ночь на 24.III в монастыре ночевало более 2 тыс. чел., в следующую – более 4 тыс. Одни ограничивались ночлегом, уходя утром на работу, другие жили здесь безотлучно. По оценке «Царицынской мысли», число последних достигало 200-300 чел.

Места в храме внизу не хватало, поэтому богомольцы заняли хоры, превратившиеся в «форменную ночлежку», и свободные монастырские помещения – типографию, странноприимный дом. «Дружина» дежурила в канцелярии ввиду ее соседства с кельей о. Илиодора, спала на полу и свободных столах.

Несмотря на боевой дух илиодоровской паствы, пребывание тысяч людей на не приспособленной для этого территории не могло продолжаться долго. Газеты отмечали ухудшение санитарного состояния монастыря. Несмотря на холод, двери храма держали открытыми для проветривания.

Присутствие полиции в монастыре и особенно в храме илиодоровцами не поощрялось. Например, 24.III караульные не впустили на всенощную пристава и околоточного надзирателя. О. Михаил лично выгонял полицию из храма, не стесняясь в выражениях. «…священник Егоров, в присутствии молящихся, взяв околоточного надзирателя Кочана за рукав, стал выводить его из церкви, [нрзб] чтобы полиция и сыщики убирались вон отсюда».

Полицмейстер был в монастыре персоной нон грата и неоднократно оставался снаружи у ворот, потому что внутрь его не впускали.

Василевский докладывал начальству, что духовенство настраивает народ против полиции: «как иеромонах Илиодор, так и его креатура – священник Михаил Егоров, – по-видимому, не только в угоду епископу, но и с одобрения его всеми средствами возбуждают ненависть и вражду к полиции и стараются оскорбить ее на глазах у толпы».

Узнав о подобных обвинениях, о. Михаил демонстративно поинтересовался у монастырских богомольцев, правда ли, что он возбуждает народ своими речами, и получил отрицательный ответ.

В мемуарах Стремоухов уверяет, что преосвященный Гермоген стал идейным вдохновителем сопротивления монастыря против властей, призывая народ «сплотиться около иеромонаха и грудью защищать его от возможности какого бы то ни было над ним насилия» и даже сам «заявил, что не допустит ареста Илиодора и что он встанет между ним и слугами сатаны и не даст им дотронуться до святого человека, ограждая его Святым Крестом… пусть только дерзнут к нему прикоснуться». Ничего подобного в полицейских рапортах нет, и сам Стремоухов в те дни лишь глухо писал, что «образ действий преосвященного … возбуждает толпу против власти», а его неприязненное отношение к полиции «усиливает враждебное настроение». В действительности подобные заявления («я первый подставлю свою грудь») не раз делал о. Михаил Егоров.

В дни противостояния между Василевским и о. Михаилом произошло несколько публичных перебранок.

18.III они поспорили из-за запертых монастырских ворот.

– Что вы фантазируете? Зачем настраиваете народ? От кого вы стережете батюшку? Никто его не хочет брать.

– Что вы мне рассказываете? Как же нас со ст. Иловля увезли обратно?.

Уже через несколько часов они бранились снова. Это было в ту фантастическую ночь, когда процессия из илиодоровцев и полицейских чинов ходила вокруг монастыря во главе с преосвященным. О. Михаил жаловался владыке на полицию, а Василевский – на о. Михаила. «Да, я не пущу полицию в храм, там ей нечего делать», – кричал священник.

На требование Василевского указать конкретные случаи некорректного поведения полицейских чинов о. Михаил напомнил, как в храме недавно появились два подозрительных субъекта, один из которых, имея при себе револьвер, добивался встречи с о. Илиодором, а второй, положив себе на голову крест, хотел войти в алтарь. По мнению священника, это были сыщики. Полицмейстер возразил, «что оба эти лица никакого касательства к полиции не имеют».

Преосвященный Гермоген, неожиданно оказавшись в роли арбитра между двух противников, напомнил, что у илиодоровцев есть причины для опасений: «Мы все напуганы 1908 г., когда полиция здесь била нагайками и топтала мирно настроенную богомольную толпу, и естественно, что в данное время все, находясь под старым впечатлением, боятся повторения этого». Затем владыка призвал полицейских чинов к миролюбию, отметив таковое качество у илиодоровцев, словом, осторожно намекнул полиции, что виновата именно она.

Вскоре (20.III) за воротами монастыря вновь разыгралась некрасивая сцена. О. Михаил, обращаясь к народу, стал вышучивать полицию, в ответ из толпы полетели прибаутки, и все это вынуждены были слушать находившиеся тут же в наряде полицейские чины. В конце концов пристав не выдержал и сделал священнику замечание, «что нехорошо место у подворья обращать в цирк».

Напряжение между двумя лагерями быстро нарастало, угрожая открытыми столкновениями.

На следующий день после приезда преосвященный Гермоген получил от Синода предписание «усугубить» воздействие на о. Илиодора. Возможно, эта телеграмма и побудила владыку наконец встретиться с ослушником.

Встреча стала возможной благодаря тому, что в своей подземной келье, оказавшейся сырой, о. Илиодор заболел ревматизмом – «простудил руки и ноги» – и был вынужден вернуться в прежнее жилише.

18.III еп. Гермоген совершил в монастыре литургию, очевидно, преждеосвященную, и затем пришел в келью о. Илиодора. Их встречу народная легенда рисовала так: «приехал архиерей, стучится: "Милосердный Илиодор, отвори!". Батюшка отворил, а архиерей бух ему в ноги».