В час ночи о. Илиодор добрался до заводской церкви, разбудил сторожа, приказал ему открыть дверь, прошел в алтарь и стал молиться. В 2½ час. зашел вернувшийся из города о. Михаил. Вместе они вышли в его квартиру, а через 10–15 мин. о. Илиодор вернулся в храм, окруженный толпой собравшихся уже богомольцев, и местных, и городских.

Около двух часов ночи с завода были отправлены несколько телеграмм – Государыне с просьбой о милости, а также преосвященным Парфению и Гермогену, одинакового содержания, сообщая, что по «важной причине» выехал в Царицын, но «захвачен властями» и «крест за истину готов понести до смерти». У еп. Парфения просил прощения «за самовольную отлучку», а еп. Гермогену писал: «Или помогите, или не препятствуйте».

Тем временем ротм. Тарасов и исправник Брещинский сидели у последнего и ждали лошадей, чтобы поехать на завод для ареста о. Илиодора. Однако после телефонного донесения о заводских событиях поняли: «задержать Илиодора уже нельзя, т.к. во-первых он в церкви, а во-вторых если бы и вышел, то арест его вызовет неминуемое сопротивление толпы». Доложили начальству, выставили наблюдение и стали ждать.

О. Илиодор потом рассказывал, что в ту ночь молился «до рассвета». Отчасти это подтверждает ротм. Тарасов, упоминая в своем рапорте, что священник оставался в церкви до 7 часов утра, «совершая богослужение». За это время в его голове созрел такой план: «вот на следующий день соберется сюда ко мне много народа, и я с ним торжественным крестным ходом, с крестом, прямо приду в Царицын». Поэтому о. Илиодор командировал в монастырь о. Михаила, чтобы вызвать к себе прихожан, прося явиться в числе 2-3 тысяч человек.

В 7 часов утра о. Илиодор все в том же кольце толпы пошел отдохнуть в дом о. Михаила. Окна закрыли ставнями, незнакомых не впускали. На улице собралось свыше тысячи богомольцев. Им объявили, что предстоит крестный ход в город. Для о. Илиодора принесли облачение и крест.

В 7 час. 15 мин. о. Илиодор отправил в Синод длинную подробную телеграмму. Вероятно, работа над этим документом началась еще в Новосиле (о нем дважды говорится «здесь»), продолжилась в Москве в соавторстве с Плетневым (чувствуется рука политического публициста), а завершилась на Французском заводе. Тот же текст вскоре попал в газеты под видом интервью.

В начале своего прошения о. Илиодор объясняет мотивы, по которым счел возможным вернуться: 1) расследование царицынского дела, которое полиция поведет предвзято, запугивая свидетелей; 2) сохранение царицынского настоятельства. В конце прибавляется третий мотив: «здесь же в Новосиле сейчас прямое дело делать нельзя». «Прямым делом» священника о. Илиодор считает пастырскую работу, противопоставляя ее обделке «мертвых камней», т.е. строительству и ремонту храмов.

Теперь он возвращается к «возлюбленным детям», страдающим без него и нравственно, и от внешних притеснений. «Делайте со мной, что хотите, но я от Царицына теперь не поеду и не пойду никуда». «Дела, врученного мне самим Богом, я добровольно не оставлю». Следует длинное путаное обоснование права на неподчинение Св. Синоду, которое, по мнению о. Илиодора, в его случае окажется не бунтом, а «стоянием за правду». «Я не бунтарь, не мятежник, я только истинный слуга церкви, Вашего Святейшества, Царя и народа».

С обычной непосредственностью о. Илиодор подпускает несколько шпилек своим адресатам: «Зачем же владыка митрополит Антоний кладет на мои молодые плечи то, носить что он меня не учил, когда я был в Петербургской академии иноком»; «одни духовные руководители народа русского не хотят, не могут, а другим не дают заботиться об обработке живых камней – народных бессмертных душ», а затем смиренно заканчивает свое обращение так: «Простите, благословите, поклон вам до земли. Послушник иеромонах Илиодор».

Такая же телеграмма была отправлена митр. Антонию. Кроме того, о. Илиодор написал Государю, что не может расстаться со своей паствой.

Утром о. Илиодор понял, что напрасно вызвал паству на завод.

Полиция неусыпно искала возможность арестовать беглеца. К месту событий были стянуты все местные полицейские силы, выставлено наблюдение из переодетых городовых и одного жандармского унтер-офицера. Надзиратель завода А.Н. Розов в сопровождении городовых заходил за о. Илиодором в церковь и ломился за ним же в дом о. Михаила, но отовсюду изгонялся. «Если нужно, так сломайте дверь, – героически заявил о. Михаил незваным гостям. – У меня не преступник какой-нибудь, а иеромонах Илиодор, наш всероссийский проповедник».

Поэтому иеромонах все больше беспокоился о предстоящем крестном ходе, опасаясь столкновения между полицией и богомольцами: «мне представилось, что меня и весь окружающий меня народ встретят солдаты, окружат, станут стрелять, произойдет страшное кровопролитие». Действительно, попытка ареста священника прямо во время шествия привела бы к трагедии.

В 8 час. утра о. Илиодор телеграфировал своим друзьям – Сазонову в Петербург и Плетневу в Москву: «Предотвращайте великую беду», как будто те были в силах мгновенно повлиять на царицынские власти. Позже упоминал о телеграмме преосв. Гермогена, умолявшего его отказаться от крестного хода, поскольку все будут расстреляны. Такую же уверенность о. Илиодор не раз выражал и от себя лично, очевидно, памятуя о печальном случае 10 августа 1908 года, когда богомольцы подворья были разогнаны отрядом казаков.

Однако местные власти – исправник Брещинский и ротм. Тарасов – вовсе не желали столкновения с богомольцами, и потому в 7 час. 50 мин. исправник доложил губернатору, что не допустить о. Илиодора с крестным ходом в Царицын невозможно.

Тем не менее, о. Илиодор, не жалея красок, писал потом обер-прокурору, будто «на Французском заводе полиция безжалостно издевалась».

Тем временем к царицынской битве присоединился еще один участник – новый саратовский губернатор Стремоухов. Он въехал в губернию почти одновременно с о. Илиодором и получил первое известие о его бегстве через три часа после прибытия в Саратов. Однако не растерялся. Доложив Курлову о происходящем на Французском заводе, Стремоухов прибавил: «опасаюсь осложнений, необходимы решительные меры в отношении ослушника». Иными словами, зная о толпе и о крестном ходе, понимая возможность столкновения с богомольцами, он тем не менее просил полномочий на арест священника.

Кроме того, в тот же день 12.III Стремоухов встретился с еп. Гермогеном, который обещал помочь, предполагая вызвать о. Илиодора в Саратов. После этого губернатор доложил в министерство: «Имею некоторую надежду на благоприятный исход, но на случай неуспеха прошу полномочий».

После долгого молчания в 2 час. 55 мин. дня товарищ министра отправил ротм. Тарасову подробные инструкции: не допустить о. Илиодора в Царицын и в монастырь, не допустить скопления народа около завода, вывезти беглеца лошадьми на ближайшую станцию, там потребовать вагон и доставить священника до ст. Грязи. «Если Илиодор не пожелает подчиниться вашему требованию, заявите ему, что он будет отправлен силой, но сами в этом направлении не принимайте мер до прибытия полковника Семигановского или начальника губернии. Если Илиодор в храме, то примите меры к недопущению туда народа. Если возможно, войдите в соглашение с настоятелем храма, чтобы он убедил Илиодора оставить церковь, куда затем его более уже не допускать». Игнорируя сведения о собравшейся уже толпе, Курлов требует не допускать скопления народа. Эта телеграмма запоздала часов на двенадцать.

Св. Синод в тот же день предписал саратовскому преосвященному убедить беглеца вернуться, не позволяя ему совершать богослужения в пределах Саратовской епархии, а также решил просить светскую власть «просить об оказании содействия к недопущению иеромонаха Илиодора в г. Царицын и к водворению его в Новосильский монастырь Тульской епархии». Длинная телеграмма о. Илиодора не растрогала отцов Синода. Они лишь заинтересовались ссылкой на пресловутый указ о двойном настоятельстве и затребовали объяснений у тульского преосвященного.

Вслед за этим епископы Парфений и Гермоген поочередно телеграфировали о. Илиодору настоятельное требование вернуться в Новосильский монастырь, грозя лишением сана. Преосв. Гермоген, как и обещал губернатору, просил беглеца заехать в Саратов по пути в Новосиль.

Утром в монастыре объявили о приезде о. Илиодора, и в заводской поселок хлынули новые потоки богомольцев – всего собралось 10 тыс. чел. Приехало духовенство, привезли хоругви и иконы для предстоящего крестного хода. Но о. Илиодор уже понял, что от этой идеи придется отказаться, и лихорадочно размышлял: «нельзя ли будет как-нибудь мне одному пробраться в монастырь».

Дальнейшие события требуют пера Дюма-отца, но придется ограничиться карандашом ротм. Тарасова. Согласно его рапорту, около 10 часов о. Егоров съездил в город и привез оттуда икону, около полудня толпе объявили, что крестный ход будет после богослужения. Из квартиры о. Михаила вышел «монах, похожий на Илиодора» и отправился в храм, сопровождаемый толпой.

«Монах, похожий на Илиодора»! Вероятно, это был один из его братьев.

«…когда двинулась за иконой толпа, то к заднему выходу со двора квартиры Егорова подъехал извозчик, которых стояло вокруг до 80, со двора вышли четыре женщины, закутанные в большие платки, две из них вели еще одну под руки, по-видимому, больную, также закутанную в большую шаль-платок; больную положили на середину повозки и прикрыли, а остальные четверо сели по бокам повозки».

Потом Сергей Труфанов будет уверять, что в тот миг полиция отошла погреться на солнышке. Но кроме обычных стражников за домом следили переодетые чины полиции, и женская процессия от них не укрылась.

«Бывшие в наблюдении городовые Козлов и Солдатов видели все это, – продолжает ротм. Тарасов, – Козлов даже спросил у близ стоящих, что это такое, на что получил ответ, что к батюшке привозили душевнобольную; так как привоз к священникам больных здесь явление частое, то городовые и не придали этому должного значения, тем более что видели идущего за иконой монаха и не допускали мысли, чтобы Илиодор мог скрыться переодетым».

Бедные благочестивые городовые, которым не могло прийти в голову, что священник унизится до переодевания!

Сам о. Илиодор уверял, что не помнит, как переместился из дома о. Михаила в монастырь. На следующий день рассказал пастве, что у него была рвота и сильное головокружение, в забытье он почувствовал, что его голова окутана чем-то черным и мягким, ощутил тряску, а очнулся от прикосновения к своему лбу холодной железной двери монастырского храма. В других случаях предпочитал кратко говорить, что был перенесен «чудом Божией Матери», икону Которой привез на завод о. Михаил.

Дурнота и забытье вполне объяснимы после бессонной ночи, вместившей в себя долгое путешествие по шпалам и затем многочасовую молитву. Но, судя по рапорту Тарасова, о. Илиодор шел до повозки, следовательно, был в сознании. Да и сам он однажды написал: «Вспомнивши корзинку Апостола Павла, я хитростью проник в свой монастырь, хотя в светскую одежду не переодевался».

Исчезновение о. Илиодора обнаружил надзиратель Розов. Войдя в храм, он увидел, что служит кто-то другой. Доложив исправнику, наведался к о. Михаилу. Тот не позволил Розову войти, но заявил, что о. Илиодор находится здесь и придет в церковь. Надзиратель понял, что дело неладно, расспросил лиц, стоявших на улице, и от одного из торговцев узнал о загадочной повозке. Вдогонку послали стражников, но беглеца не поймали. По слухам, преследователи дважды проезжали мимо той самой повозки, не догадавшись о ее пассажире.

Вскоре о. Михаил объявил богомольцам об отъезде о. Илиодора в монастырь и сам повел туда крестный ход с иконой.

Через несколько дней Розов был уволен по распоряжению губернатора.

Около 2 час. дня о. Илиодор наконец вернулся в свою обитель: «Я приехал к вам, дети мои, и останусь здесь навсегда».

Прежде всего он вошел в храм и отслужил благодарственный молебен. Затем обратился к богомольцам, которых к тому времени собралось 4 тыс. чел., с речью:

«Божья Матерь совершила чудо: Она наложила повязку на глаза сторожившей полиции, дав мне возможность перенестись сюда. Она предотвратила преждевременную нашу смерть, ибо если бы я вышел с крестным ходом, то полиция в нас стреляла бы, убивая своих братьев».

«Несмотря на запрещение правительства я, по воле Божией, опять здесь и теперь отсюда никуда не пойду. Меня два раза захватывали в пути обманным образом и поступали со мной как с разбойником, употребляя грубую силу, и если со мной и теперь так сделают, то я поступлю, как Иоанн Златоуст. (В толпе раздаются голоса: не дадим тебя, батюшка). Повторяю, что добровольно из Царицына никуда не пойду и буду жить здесь до гробовой доски».

Исполняя приказ ген. Курлова (телеграмма в 2 час. 55 мин.), ротм. Тарасов посетил о. Илиодора в 6 час. и потребовал выехать из Царицына, получив категорический отказ. Конечно, это требование, имевшее определенный смысл на Французском заводе, в монастыре было тщетно.

Вечером, в канун Крестопоклонной недели Великого поста, в обители отслужили всенощное бдение при огромном стечении народа – 6 или 7 тыс. чел., словом, полный храм. Богослужение началось в 7 час. и закончилось в 12½ час. ночи. В проповеди о. Илиодор охарактеризовал свое сопротивление Синоду как стояние за правду, несение креста вслед за Спасителем.

«Я тоже страдаю! Тоже гоним за правду, оклеветан, высмеян. Унижен, переношу нравственные заушения, меня два раза арестовывали жандармы как разбойника, но только арестовали не здесь, не в этой святой обители, а обманным образом в дороге! И вчерашнюю ночь я под арестом жандармов должен был легко одетый, в темную ночь, в сильный мороз под холодным леденящим ветром пройти пешком 10 верст по железнодорожным шпалам. Но это пустяки, я готов пройти еще не 10 верст, а 1000 верст пешком» – потому что «гоним за правду».

«Из Санкт-Петербурга Св. Синод прислал мне известие, что если я не выеду из Царицына, то меня расстригут и предадут суду. Святые отцы! Делайте, что хотите, я иду по стопам Спасителя, беру на себя крест Его и иго». Напомнив, что с Христа тоже сдирали ризы, о. Илиодор объявил, что предпочтет остаться в своем монастыре простым иноком, а проповедь продолжит в письменной форме. Покинет же обитель лишь в том случае, если его свяжут и вынесут.

Как видим, все проповеди о. Илиодора в этот день увековечены дословно, поэтому Стремоухов поступает опрометчиво, уверяя читателей, будто священник именно в этот день говорил, что Столыпина надо драть розгами по средам и пятницам.

И в этот вечер, и при других случаях о. Илиодор неизменно обосновывал свое право не подчиняться Св. Синоду следующими положениями:

1) 

решение Синода о его переводе несправедливо. «Такое начальство, которое само нарушает законы, творит неправду, я за начальство не признаю и признавать его, пока жив, не буду!». В противном случае он «не только не заслуживал бы звания пастыря стада Христова, но даже звания христианина». О. Михаил Егоров однажды выразил эту же мысль так: «Распоряжение незаконное. Может быть, Синод прикажет иконы рубить»;

2) 

поскольку Синод действует под давлением светской власти, то неподчинение в данном случае есть неподчинение этой светской власти. «Говорил и теперь говорю, что святыню вашу почитаю, благоговею пред нею как высшей церковной властью, руководимой Духом Святым, но чиновничьему, противному Богу, засилью, особенно проявленному в царицынском деле, не подчинюсь, что угодно претерплю, но добровольно не подчинюсь вместе с Иоанном Златоустом. … Ваше Святейшество, я готов трудиться везде, где вы, а не светские чиновники прикажете. Я готов трудиться и в Новосили»;

3) 

он борется не только за себя но, главным образом, за принцип свободы Церкви и вообще за правду. Личные упорство, задор или гордость не при чем. «Во мне гордости никакой нет! и я только стою за правду. Я хочу только пострадать, сколько угодно будет [нрзб] моим врагам! Пусть это они слышат!».;

4) 

поэтому сопротивление о. Илиодора нельзя считать бунтом. «Совесть моя чиста, она говорит мне: ты стоишь за правду».

Обращение Св. Синода за помощью к министру внутренних дел развязало руки светским властям. Поздно ночью ген. Курлов наконец дал Стремоухову полномочия, которых он неоднократно в этот день просил: «Во исполнение приказания г. министра благоволите, ваше превосходительство, выехать лично в Царицын и принять меры к возвращению Илиодора в Новосиль силой, предварительно согласившись с преосвященным Гермогеном». Губернатору поручалось стянуть в город полицию, «очистить подворье и церковь от народа», но самого о. Илиодора брать лишь тогда, когда владыка убедит его снять облачение и покинуть храм, «так как введение полиции в храм недопустимо».

Получив полномочия, губернатор тут же, в 1 час ночи, распорядился собрать в Царицыне всю конную стражу уезда, 40 конных стражников из Камышинского уезда и 50 пеших из Саратова.

Одновременно Курлов, получивший ложные сведения, будто о. Илиодор «не в храме, а гуляет по Царицыну», повторил свой приказ ротм. Тарасову доставить священника на первую станцию и оттуда в отдельном вагоне отвезти в Новосиль. Поэтому с 13.III жандармы держали наготове паровоз, вагон и тройку лошадей.

Потом Стремоухов будет вешать всех собак на Курлова, который-де склонял бедного губернатора штурмовать монастырь, и даже процитирует якобы полученную телеграмму: «Предлагаю к неуклонному и немедленному исполнению. Прикажите наряду полиции ночью войти в монастырь, схватить Илиодора. Заготовьте сани и шубу и по Волге отправьте его в X.» Курлов действительно дважды приказывал ротм. Тарасову произвести подобную операцию, но каждый раз требовал, чтобы задержание происходило на нейтральной территории. Кроме того, документы показывают, что губернатор сам просил полномочий, рисуя положение в мрачных красках («На мирный исход не надеюсь») и настаивая на «решительных мерах».

Какие «решительные меры» мог принять Стремоухов, видно уже из тех двух его проектов, которые увековечены в его мемуарах – запретить подвоз в монастырь продуктов и арестовать о. Илиодора на собрании, оттолкнув священника от еп. Гермогена в руки агентов.

Воскресным утром 13.III после обедни о. Илиодор «произнес проповедь чисто религиозного содержания, призывая к смирению», а затем объявил, что вечером после акафиста «скажет свою обычную духовно-патриотическую беседу, а может быть скажет и необычную беседу».

Вечером собралось до 10 тыс. чел., заполнивших, кроме храма, коридоры, лестницы и двор. От духоты людям делалось дурно, их выносили.

Полицмейстер утверждал, что беседа носила «характер революционного митинга», и даже красному цвету облачения о. Илиодора приписывал какой-то тайный смысл.

Свою длинную беседу иеромонах начал с рассказа о том, как бежал из Новосиля и добрался до Царицына. Затем объяснил положение дел приблизительно так.