Девочки-ассистентки засуетились, помогая мне переодеться. Через три минуты я бежала к залу Совета. Гвардейцы распахнули передо мной двери, и я ворвалась в высокий гулкий зал с окнами на север, и оттого все время сумрачный и зябкий. Тяжелые пепельные гардины на высоких окнах и синий шелк на стенах добавляли комнате мрачности и холода.

– Заседание прошу считать открытым! – Казалось, даже мой голос превратился в осколок и отскочил от стены, как выпущенный из пращи колкий кусок льда.

Советники повскакивали с мест, а канцлер не торопясь развернулся. Наверняка только что ходил туда-сюда между окном и огромным столом и проклинал королеву за опоздание.

– Ваше Величество. – Он слегка склонил голову. В голосе явственно читалось: «Наконец-то».

– Канцлер.

Он адресовал мне красноречивый взгляд, дескать, неужели есть что-то важнее совета? Канцлер Рюдигер Баум определенно родился для своей должности: степенный и осанистый, он излучал уверенность и благодушие, под которыми таились жесткость и недюжинное упорство; он вел себя так, словно почивший король Фредерик VII оставил его своим аватаром на земле и поручил приглядывать за всем, что творилось вокруг, в том числе за юной королевой. Спорить с канцлером решался только регент, а наши с канцлером отношения за три года в Холлертау доросли до статуса настоящей войны, да и начинались нерадужно – он назвал меня шлюхой, хотя и очень вежливо и другими словами, а я собиралась отправить его в отставку. Однако мой дед, король Фредерик VII, незадолго до смерти потратил время и усилия, чтобы рассказать про Рюдигера Баума: рьяный оппозиционер абсолютной монархии, выступал идеологом нового социального строя, а при реформе власти другой кандидатуры на роль канцлера даже не обсуждалось. Выгнав канцлера, я бы сразу настроила против себя половину совета и весь парламент, который он как раз сформировал в рамках перехода из абсолютной монархии в конституционную.

Я сжала ветку, чтобы ощутить хоть какую-то опору, но она чуть не треснула под пальцами. Иссохшее хрупкое дерево сломается, если его сжать посильнее, вряд ли на эту корягу стоит серьезно рассчитывать. Почувствовать бы сейчас поддержку отца, его руку.

Я швырнула ветку на стол – она глухо стукнулась о поверхность, мелкая древесная пыль осыпалась на бумаги, в изобилии разложенные по лакированной столешнице – и уселась на свое место во главе огромного стола. Канцлер приподнял брови, с вежливым вниманием ожидая пояснений.

Все двадцать советников пялились на ветку, не решаясь нарушить тишину. Канцлер смотрел на меня, сохраняя нейтральное выражение лица. За спиной Катарина тихонько вошла в зал и остановилась у стенки.

– В двадцатом веке человечество вырубило половину мировых запасов древесины. В Европе почти не осталось реликтовых лесов, и двадцать семь процентов млекопитающих из-за этого под угрозой исчезновения. А вот так, – я ткнула в ветку, – скоро будут выглядеть наши двести тысяч гектаров Оленбаха.

Канцлер приподнял брови и серьезно изрек:

– Печальное известие, Ваше Величество. Это будет весьма прискорбно.

– Весьма! – Я следила за его лицом, ожидая первых признаков недовольства. Обычно мне становилось неуютно, когда я понимала, что раздражаю людей, но с канцлером выходило наоборот – мне нравилось его злить. Он так редко выходил из себя, что я считала своей священной обязанностью это изменить. Сейчас я совершенно точно отвлекла его от своего опоздания.

– И что же делать, Ваше Величество? – канцлер задал вопрос с такой интонацией, что его можно было принять за риторический, но в то же время проблема будто бы сильно его взволновала.

Я опустила взгляд к бумагам на столе: мертвые слова на убитых деревьях, плененная смола в чернилах.

– Для начала прекратите тратить бумагу на ненужные распечатки. – Передо мной лежала целая стопка: наверняка страниц сто с поправками к последнему законопроекту. Я подвинула кипу в его сторону. – Рассылайте ознакомительные документы по электронной почте.

– Ох, Ваше Величество, боюсь не нам с вами тягаться, – вздохнул канцлер и обвел взглядом советников. – Мы все всегда восхищались вашим умением цитировать наизусть любую строку из гражданского или уголовного кодекса, свода судебных прецедентов… К сожалению, мы не обладаем такой феноменальной памятью, как вы. Мы – простые люди.

Он сделал вид, что задумался, а я поняла, что, если тут кто и злится, так это я сама.

– Могу ли я напомнить вам о том, что мы обсуждаем уже пару месяцев?

– вежливо поинтересовался канцлер. – Планшеты.

Я вздохнула. Идея оснастить сотрудников Холлертау планшетами поднималась уже давно, но пока с ними работало только несколько человек, в том числе и фрау Хафнер. Конечно, это снизит расход бумаги, но меня смущал вопрос утилизации: батарейки с кадмием и свинцом нельзя просто выбросить на свалку, а ведь многие именно так и поступают. С другой стороны, каждый планшет может послужить лет двадцать. Это сколько же деревьев останутся жить! За это время мы точно приведем в порядок законы об утилизации.

– Так что скажете, Ваше Величество? Фрау Хафнер не тратит лишнюю бумагу, однозначно.

– Хорошо, давайте попробуем с планшетами, – кивнула я. – И еще… Поднимите все документы, которые мы готовили для процесса переговоров с ЕС. Пункт двадцать седьмой посвящен экологическим проблемам. Соберите спецкомиссию еще раз, включите туда орнитологов. Увеличьте бюджет на борьбу

с эрозией почв, нам это вполне под силу. И подготовьте мне отчет по другим инициативам: что у нас с мерами противодействия потеплению, логистикой отходов и пластиком?

По-моему, я его достала, на лице канцлера проступило легкое неудовольствие, но он выдержал удар и решительно произнес, склонив голову:

– Сегодня у нас по плану обсуждение пункта «Свободное перемещение рабочей силы», но давайте включим в повестку и орнитологов, Ваше Величество.

«Один-ноль» в мою пользу.

– Что-нибудь еще или вы готовы перейти к повестке дня? – осведомился канцлер и посмотрел на меня фирменным взглядом: легкая досада пополам с недоумением, дескать, как нас угораздило получить такую королеву, но после всех потерь, скандалов с моей беременностью, расследованием дела Ника Эберта, того самого, который предал королевскую семью, его приговором – страх перед людьми перегорел. Они могли сколько угодно прожигать меня взглядами – я их больше не боялась.

Советники застыли вдоль стола и ждали продолжения. Я только сейчас сообразила, что не давала разрешения садиться и чуть не зарычала от досады.

«Один-один».

Забавно, что поначалу я постоянно спотыкалась о грабли с этикетом: так нервничала, что даже элементарные вещи вылетали из головы – я не выказывала позволение сесть, и советники, члены парламента, да и просто посетители, стояли вокруг, выполняя волю монарха, а я боялась напутать с протоколом, и вообще боялась даже голову повернуть, не то что руками махать. За обедом сама наливала сок себе и отцу, брала что-то раньше, чем мне подадут, не придавала значения должностям и чинам, а потом не знала, как обращаться к Верховному судье (не по имени же). Вставала, когда в комнату заходили лакеи, а один раз горничная с ужасом на лице поймала меня у моих покоев: оказалось, я вышла в ночной одежде. Зачем же делать ночнушки такими красивыми и похожими на платье? Но от меня все время ждали прокола, поэтому совершать их стало даже некоей традицией. Вот как сейчас, например.

– Можете садиться, – милостиво разрешила я, сделав вид, что тянула специально. Советники с готовностью уселись и бодро зашуршали бумажками, будто боялись, что я отниму их прямо сейчас. Канцлер, как всегда, садиться не стал, а застыл напротив, ожидая моего слова. Я обратилась к протоколисту: – Советник Гермхольт, огласите повестку собрания.

Я старалась на него не смотреть, потому что в некоторых ракурсах он напоминал Чарли. Особенно когда опускал голову, и я видела только его лоб и макушку с темными, чуть вьющимися волосами.

– С вашего позволения, Ваше Величество, – советник Гермхольт с готовностью затараторил.

Под его бубнеж я медленно досчитала до десяти, пытаясь успокоиться и переключиться на совет. Подспорьем стала бы дыхательная гимнастика, а еще лучше помогли бы веселые глаза сына. В его присутствии всегда становилось спокойнее, но Рик гулял в парке, а дыхательная гимнастика не укладывалась в расписание. Тогда я попробовала по-другому: представила всю компанию в новых образах, которые вспыхивали в голове.

Канцлер-журавль вышагивал величаво, с достоинством переставляя ноги. Крылья за спиной, спина – ровно. Подумал, покачал головой для важности, подал голос. Советник-иволга запрыгал на месте, заволновался, защелкал клювом быстро-быстро. Журавль развел крылья, от возмущения длинная шея изогнулась, но потом он степенно продолжил с того места, где его прервали. В беседу вступил пересмешник, красиво подпел журавлю и застыл, удовлетворенно топорща хохолок. Советник Гермхольт, как настоящий пересмешник, обладал удивительным даром подпевать разным людям, при этом никто не знал, что он думает на самом деле. Наверное, он и сам не знал, пытаясь угодить всем подряд. Одно время я казалась себе таким же пересмешником, забывшим свои истинные желания: соглашалась со всеми окружающими ради сохранения спокойствия. Теперь желания разрывали меня на части, и я чувствовала себя птицей-песчанкой, которая бегает по берегу моря в поисках корма и периодически уворачивается от волны.

Когда советник остановился и перевел дух, канцлер повернулся ко мне с озадаченным видом:

– Что ж, Ваше Величество, как вы сами видите, деньги нужны на все. Плюс – текущие реформы. Плюс – благотворительность. И вы много раз настаивали, что поддержка медицинских проектов в приоритете. – Он застыл, делая вид, что раздумывает.

Бюджет на медицину был неприкасаем, и канцлер об этом знал, просто испытывал мое терпение. Он сам с удовольствием поддерживал развитие исследований, потому что это входило в программу научного преимущества.

Я побарабанила пальцами по твердой, чуть шершавой мертвой древесине столешницы. Хорошо, что мой сын родился тогда, когда технологии уже способны помогать глухим детям, хорошо, что он слышит мой голос, музыку, пение птиц и шелест листвы, но это все равно не успокаивало: кто знает, чего он все-таки лишился, ведь технологии не совершенны. Я ничего не могу поделать с этим и со своим бессилием.

– К тому же вашей семье помогли именно технологии. Мы с вами не хотим лишить других такой возможности, – веско заключил канцлер.

Пока он говорил, я разглядывала ветку, и мне становилось все тоскливее, словно помогать детям-инвалидам можно лишь потому, что это позволит нам вступить в Евросоюз.

Шуршание затихло, и все уставились на меня. «Два-один» в пользу канцлера. Я почувствовала себя злодейкой, только и мечтающей лишить надежды на жизнь всех инвалидов. Черт, сама себя загнала в угол! Канцлер вплел моего сына, а я терпеть не могла, когда разговор переходил на личности. Покосилась на место отца, которое сейчас пустовало, и пожалела, что его нет. И куда его понесло так некстати?

Советники сидели с непроницаемыми лицами и ждали. Чертовы лизоблюды, и не поймешь на чьей они стороне. Всегда вежливые и обходительные, они терпели все, что я творила, с этой точки зрения канцлер точно был мудрее: указывая на промахи, он делал меня лучше. Хотя иногда хотелось скинуть его с лестницы.

– Ваше Величество, как вы предлагаете решить эту проблему? Куда мы направим бюджет в первую очередь? – Канцлер застыл напротив, ожидая моего ответа.

– Давайте обсудим доклад медицинской комиссии на следующем совете, – выдавила я.

– Верное решение! – просиял канцлер и махнул стражнику, указывая на ветку, которая так и лежала на столе.

Стражник осторожно ее забрал и быстренько смылся с глаз долой. Я ему позволила, ветка свою роль уже отыграла. Вернее, проиграла.

Вряд ли мои чувства по отношению к канцлеру тянули на ненависть, все-таки он ни разу не пытался меня убить, но его многочисленные попытки нащупать границы моего самообладания подтачивали терпение. Думаю, он вовсе не пытался меня оскорбить, он служил своей стране, а я стояла у него на пути. Может, я все себе придумала, но на советах мне всегда казалось, что я ему мешаю – мешаю вести страну к светлому будущему вопросами или непониманием.

– Итак, Ваше Величество, мы потихоньку двигаемся к реформам, которые начал король Фредерик VII, ваш дед. Путь к конституционной монархии долог и тернист, но это путь прогресса. Пятнадцать пунктов из тридцати пяти мы уже проработали, остались самые сложные.

Канцлер переключился на режим мудрого наставника и заговорил о разумной экологической политике Этерштейна, переработке мусора и контроле промышленных отходов, о том, что такой подход короля Фредерика VII позволил нам легко проработать пункт «Окружающая среда и изменение климата». Делясь со мной мнением о примитивных методах американцев, он ходил туда-сюда и чуть ли не тыкал в меня пальцем, напоминая, что экологические проекты должны быть содержательны, а не походить на броскую тему для газетных заголовков.

Что-то канцлер уже не очень напоминал журавля. На новом совете примерю к нему образ козодоя: больно он важно вертит головой.

Как бы я ни старалась, никогда не стану одной из них, настоящей уроженкой Этерштейна, и канцлер с радостью будет напоминать об этом раз за разом. Иностранка на троне хуже вырубленных лесов. Мне казалось, от стресса у меня начали выпадать волосы, и проблемы со сном по сравнению с этим выглядели детским лепетом. Я придвинула к себе копию протокола: чем быстрее и эффективнее решим все вопросы, тем счастливее будем мы с канцлером.

Во время паузы, пока он читал выписку из фонда и делал в ней пометки, советники слева тихонько обсуждали новости. В Мюнхене пропало двое детей: семилетняя девочка и шестилетний мальчик исчезли из интернатов в разных концах города, и у полиции не было зацепок. Вчера я просматривала газеты и надеялась, что детей уже нашли, но, похоже, нет. Если бы дети знали друг друга, можно было предполагать, что они сбежали вместе, но эту версию отмели еще вчера. Неужели объявился какой-нибудь маньяк? Желаю ему сгореть в огне, а детям – поскорее вернуться к опекунам. Чуть ли не впервые за три года я порадовалась, что за Риком ходит толпа охранников.

Интересно, во что сейчас няня играет с Риком? Скорее всего, в мяч. Рик недавно в полной мере осознал его чудесные свойства укатываться, прыгать и отскакивать и теперь с восторгом испытывал их на стенках, лавочках, фонтанах и сотрудниках Холлертау.

Через два часа канцлер произнес:

– Закрывайте совет, Ваше Величество.

Мысли, загруженные юридическими терминами и цифрами, пока еще буксовали. Я отбросила клочок бумажки, который истрепала до неузнаваемости, и вскочила, чтобы стряхнуть оцепенение.

– Совет прошу считать закрытым! – выпалила я, не обращая внимания на укоризненный взгляд канцлера. По его представлениям королеве не полагалась такая бойкость.

У выхода из зала ждали Курт и Катарина. Курт перехватил мой взгляд и двинулся по коридору следом. Как и Катарина. Ее цель – утвердить расписание, но сейчас меня больше волновала моя – успеть к сыну до обеденного сна, потом не увижу его до вечера.

– Фрау Хафнер, будьте так любезны, узнайте у моей камер-фрау⁵, какое платье мне подобрали для встречи с еврокомиссаром. – Надеюсь, мой любезный тон станет ей поддержкой по дороге на другой конец Холлертау, но мне очень надо было поговорить с Куртом. – И для поездки в Лангдорф.

– Да, Ваше Величество.

Катарина ушла. Курт шагал рядом, пока мы не свернули в боковой коридор без гвардейцев.

– Лагари перевозит их в Лёф. Отключи там сигнализацию и напиши ему. Потом проверь, что они добрались. Они ждут документы.

– Хорошо. Я все сделаю.

Я отправила Курта по личной просьбе на другой континент вместо того, чтобы послать в помощь на нашу спасательную операцию. Если бы в эту ночь что-то случилось с теми, кого прятал Лагари, виновата была бы я. Моя первая попытка спасти носителя от инквизиции провалилась: Курт привел австрийского студента, но тот не захотел ждать документов на новое имя и рванул во Францию. Через неделю Курт принес мне сводку криминальных происшествий XIV округа Парижа. Веиты почти всегда узнавали, кто носитель, а кто нет. Они всегда знали. Как, черт подери, они это делали?

Курт нахмурился и подошел вплотную. Пришлось задрать голову: он почти такой же высокий, как отец. Внешне они даже немного похожи: крепкие, как древние деревья, и несгибаемые, как вереск, но, в отличие от отца, он казался более меланхоличным. Я по инерции положила руку ему на плечо, но ощутила лишь теплую, плотную, мягкую ткань, а под ней – тугие мышцы, твердые, как камень, непоколебимые. Еще когда я владела эмпатией, знала, что Курт и внутри бесстрастен, как скала. За неполные три года он не проявил эмоции ярче легкого волнения.

– Зря ты поехала на встречу одна.

– Думаешь, Лагари на меня бы напал?

– Не Лагари, – отчетливо произнес Курт.

У него сжались губы, чуть опустились кончики рта, а крылья носа затрепетали. С тех пор как я однажды проснулась и поняла, что эмпатия пропала, мне оставалось только вглядываться в лица, стараясь угадать эмоцию. Волнение явно есть и что-то еще. Страх?

– Ты сказал, что Ордену обо мне неизвестно, что данные обо мне и моей матери утеряны. С чего им нападать?

– Чем глубже ты в это влезаешь, тем больше людей узнают о тебе. Просто поумерь пыл.

Он прав, мне больше нельзя ошибаться и подводить людей, но пыл я поумерю, только когда выясню, кто убил мою мать. Три расследования подтвердили самоубийство, и Курт говорил то же самое, но не покидало чувство, что здесь что-то не сходится. Приплетать личные интересы я тоже не имею права, но все же приплела, хотя несколько раз уговаривала себя остановиться.

– Как прошла поездка?

– Все в порядке. Отчет там, где обычно, – сухо сообщил Курт. Он никогда не показывал личного отношения к моим просьбам, и даже не знаю, что услышала бы, попроси я его высказаться откровенно.

В коридоре раздались шаги. Судя по бодрости – шагал канцлер. Ну уж нет. Увидит меня и захочет что-нибудь обсудить, потом начнется официальный обед, и я снова все упущу.

Поумерить пыл, значит? Не лезть?

– Сообщи мне, когда Лагари и семья будут в безопасности. И в охранку зайди, – махнула я Курту и ринулась по коридору. – Позже нужно поговорить. Хочу влезть в это еще больше.