Глава 5. Дача

На даче у Кубрина играли в городки. В очерченном «городе» стояла рюха «баба в окошке», а сбивал ее сам купец первой гильдии, глава городской думы Степан Константинович Кубрин. Купец в коротких брюках-бриджах и белом вязаном свитере походил больше на жокея, чем на достопочтимого и уважаемого мецената и думского главу. Аккуратная стрижка и тонкие усики резко отличали Степана Константиновича от остальных игроков. Егоров Иван Иванович – грузный старик с бородой лопатой; Силин Калистрат Петрович бровями мохнат, из ноздрей даже волос торчит; Байщегул – толстяк с бритой головой и клочком бороды на подбородке, глаза хитрющие.

На то и гильдии разные, подумал Тропицкий, слезая с возка, что все эти доисторические, из прошлого века люди – купцы второй гильдии, а модный, как английский бизнесмен, Степан Константинович – из первой. Разве что мясистые уши да нос широкий выдают в нем сибирскую, кряжистую породу. Видно, что не дворянских кровей. А кто сейчас на это смотрит? Сейчас больше за заслуги и пользу жалуют, чем за фамильные принадлежности. Кубрин ведь и на приеме у царя был. Трижды причем. В первую очередь, он поставщик двора его Императорского Величества. Муку двор только акмолинскую берет: белую, самого тонкого помола. Во второй раз за построенное на свои средства женское училище орден Святого князя Владимира первой степени получал. А третий раз… Вот по третьему сейчас и придется разбираться.

– Кто так рюху ставит? – замахиваясь битой, звонко прокричал Кубрин и метнул ее с кона, выбивая сразу все фигуры на площадке. – Тихон! У тебя не баба в окошке. Знаешь это?

– А кто? – к «городу» подбежал слуга Кубрина, Тихон, чтобы расставить новую рюху – «рак». – Всю жизнь баба в окошке была.

– Хрен в лукошке, – Кубрин увидел уездного начальника и покрутил битой в руке, – я только замахнулся, а она развалилась. Ставь нормально! Крепко!

От Ишима тянуло прохладой, на самом берегу меж выруб ленных полос камыша на искусственном пляже из завезенного с Алексеевского карьера крупного песка стоял столик с фруктами. Кубрин издалека махнул Тропицкому и сам пошел к столику. Тихон, поставив фигуру «рак», посмотрел на Байщегула. Тот поморщился и передал свою биту Силину.

– Эх… – Бита, перескочив «город», вылетела прямиком к даче, разбив оконце на веранде. – Ее-е-е!

– На ногах еле стоишь, – заметил Егоров, – иди лучше к бане, поспи. Тропицкий приехал! Ермухамет, бросай играть. Хватит!

Байщегул пожал плечами:

– Дурацкая игра. Я и не играю. Тихон! Уведи Калистрата Петровича спать и нам накрой у бани.

Тихон, взвалив на себя обмякшего купца, потащил его к даче, где уже были поставлены лавки для отдыхающих.

– Поговорят сами сначала, – Егоров поглядел, как уездный начальник садится за летний столик и как напротив него с битой в руке о чем-то задумался Кубрин, – потом советоваться будут. Обождем! Вчера англичанину крупно продулись. Калистрат до сих пор отойти не может – я векселя всадил, а он у сартов занял.

– Зачем сарты? Сами не могли?

– Степана не было. У меня все в товаре. Векселя заложил! Отыграюсь завтра! А Калистрата пьяного остановишь разве? Англичанин рот разинул, глаза выпучил, а он орет «еще, еще!» – вот к сартам и понесло. Ты-то ведь не ходишь! Боишься проиграть?

– Нам нельзя в азартные, – хитро улыбнулся Байщегул и подергал себя за бороду, – Карабек так говорит: «Играть в азартные игры – харам».

– Татарской мечети старик мулла?

– А знаешь, что он казанлы своим еще говорит? – вдруг стал серьезным Байщегул. – Что в карты своим между собой играть нельзя, а с русскими можно. Газават вроде бы как. Но проигрывать нельзя. Раз сел играть с иноверцами, то выигрывать нужно. Вот!

– Хитро, – согласился Егоров, выглядывая из-за бани, как обстоят дела у столика, – хитрый у вас мулла.

– Да он не наш, – беря с подноса стакан с водкой, сказал Байщегул, – надоел всем. За здоровье!

– Угу, – подхватил Егоров и смачно закусил соленым огурцом.

Кубрин, слушая Тропицкого, смотрел на свою дачу. Строил долго, каменную, с длинной верандой из темного толстого стекла. Хотел, чтоб как на Волге видел: дача с чердачком, белым цветом покрашена, а с дачи выход на речку сразу, пирс. Рядом с пирсом баня рубленая. Так и вышло. Стоит дом со входом при колоннах, с верхними поясами и угловым рустом по всем сторонам. Перед входом газонная трава, вдоль реки пляж. Можно бы в бадминтон или теннис играть. А получается только в городки. Силин еле на ногах стоит, приехал за помощью денежной, да Егоров бородатый с Байщегулом рядом всегда крутятся, играть не играют, а слушать любят… Но такое, как сегодня, не для их ушей – Тропицкий дело говорит, ротмистра Асанова с караваном нет, а это значит, что с секретным документом могут начаться большие проблемы!

– И выходит посему, – заканчивал Тропицкий, – Василий Христофорович либо сам сбег, либо убит. Но об этом узнаем, когда караванщик ко мне в управу придет.

– Караванщика как величать?

Кубрин наконец-то оторвался взглядом от дачного дома и, взяв графин, разлил по фужерам ягодное вино.

– Документы как должны были передать тебе?

Уездный начальник пригубил вино.

– Халил. По договоренности ротмистр должен был… – Тропицкий слегка замялся, – убрать Халила и сам документ к вам на дачу доставить. А зашел только Халил и…

– И?

– И три верблюда.

– А почему три? – Кубрин тоже отпил из фужера. – Зачем ему для одного документа целых три верблюда?

– Прикрытие, – Тропицкий закинул ногу на ногу, – Асанов, опять же, страховался по дороге. Мало ли что.

– Дела!

– Дела! – повторил за Кубриным Тропицкий. – Дела-а…

– И как решать эти дела? – Степан Константинович вопросительно взглянул на Андрея Ивановича. – Ты вот сам говоришь, что вместо одного документа два вьюка привез бумаг.

– Во-первых, – Тропицкий зажал мизинец, – Кривца, помощника своего, за Халилом отправлю. Во-вторых, – он зажал сразу безымянный и указательный пальцы, – если Асанов и вправду сбег или убит, то выпытаю у Халила, где это случилось, ну и, в-третьих, разворошу вьюки, найду что треба.

Кубрин сжал биту так сильно, что костяшки пальцев побелели.

– А если затерялся документ в туркменских мешках? Зачем этого Халила убирать нужно было? Нельзя все по-нормальному делать? Привез, доставлен документ, караванщика на покой… А теперь, я уверен, ни от Халила ничего не узнаем, ни ротмистра нет! Ты, Андрей Иванович, не засиделся ли на своем месте? А?

Тропицкий выпрямился на стуле, хрустнул шеей.

– Считаете, не справляюсь с обязанностями? Воля ваша! Сегодня же рапорт на стол положу-с. Но, прошу заметить, доставка секретных документов не входит в обязанности уездного начальника! Город – да! Порядок в городе за мной. А вот игры шпионские, это увольте. Убийство Халила не моя прихоть, на нем настаивал ротмистр. С документом секретным я тоже не ознакомлен. Вы поручили найти способ доставки, я нашел. Как вы знаете, в долгу-с у вас, за помощь с лечением Матрены Павловны. Вы попросили, я отказать не мог. Но давить и шантажировать меня этим не дам!

– Будет! – миролюбиво ответил Кубрин. – Сгоряча! Полно, Андрей Иванович… Я же сказал, документы прибудут – никаких больше долговых тем. Да и Матрена Павловна, упокой господь ее душу, мне не чужая была, так что от чистого сердца тогда помогал. Жаль, конечно, что не помогло. – Не отпуская биту, он шепотом продолжил: – Ты пойми, – он прочертил битой у шеи, – вот где сидят эти бумаги. Там же, в столице, не слезут. Каждый день теребят по телеграфу. Ну как, Степан Константинович, ну что, Степан Константинович, ну когда, Степан Константинович… И это еще мягко давят. А бывает, что душить начинают. Как им откажешь? Вчера намекнули, не дашь ответ – с поставками муки можешь не торопиться. Про обещанный в Санкт-Петербурге торговый ряд с гостиницей тоже забудь. Каково? Ты думаешь, один за город печешься? А вот представь, что будет с городом, когда муку продавать не сможем да в столице ряды не получим? Кто в городе училища да театры строить будет? Эти? – Кубрин, не оборачиваясь, кивнул в сторону стоящих у бани купцов. – Эти да, эти настроят. Правда, в тех постройках кроме водки да требухи жареной ничего на продажу не будет. Так что, ты не серчай, я тоже в заложниках у ситуации. Бумагу найти надо. И передать ее от греха подальше в столицу. Согласен?

– Найдем, – твердо заверил Тропицкий и залпом осушил фужер приторного ягодного вина, – сам все перерою. Вам не говорили, в чем суть бумаги?

– Документ, переданный царем хану Кенесары, – деловито произнес Кубрин, – Асанов то ли выкрал его у Коканда, то ли купил. И этот документ, ни больше ни меньше, может изменить ход вой ны. Там очень плохо дела обстоят. Немец давит, и свои анархисты не хуже немца. И если этот документ окажется не в тех руках, то хана России.

– Так уж и хана? – приподнял брови от удивления Тропицкий.

– Не всей, конечно, – согласился Степан Константинович, – но нашей степной части точно хана. Хочешь честно? Меня лично предупредили: не доставлю бумагу – могу попрощаться не только с должностью, но и с торговлей. В банк уже распоряжения пришли, приостановить выдачу денег для дел Кубрина. Знаешь, что это такое?

– Найдем, – не ответил на вопрос Тропицкий, – Россия без Степного края – как гусеничка без лапок, кто ее толкать-то будет?

– Вот-вот. Точно, гусеничка, она и есть. А без банка купец первой гильдии Кубрин Степан Константинович тоже гусеничкой станет. Длинной и мохнатой. И каждый петух склевать захочет.

– У банка вчера свет горел ночью, – вспомнил Тропицкий. – Я наряд отправил. Говорят, ревизия. Документ за вашей подписью показали. Степан Константинович, я поначалу удивился, ревизия – и ночью, но теперь понимаю. Надо-с!

– Глазастый, чертяка, – Кубрин потрогал свои усы, сбивая налетевшую пыль мизинцем, – вынужден был проверить все остатки, чтоб, не дай бог, на нас ничего потом не списали. Эй… Ермухамет Валиевич, Иван Иванович, айда к нам. Давай, Андрей Иванович, налегай!

За столом уже колдовал Тихон – составлял тарелки с подноса. Тощий как жердь, с длинными волосами, обрамленными цветастой повязкой, и в расшитой красной рубахе – по мнению Кубрина, на даче слуга всегда должен был так одеваться. Тихон – свой человек, лет двадцать служит. Что ему пьяные купцы? И до всякого другого глух и нем. Стол накроет, в сторонку отойдет, в бане дровишек подкинет. Опять же, на Волге такого официанта видел, тот стерлядь ему подносил. На Ишиме стерляди нет, но Тихон и тут найдет, чем удивить – чтоб по-дачному, без вычурности. На столе одно за другим появлялись заготовленные на обед блюда: отварные щучьи головы, залитые густым, жирным бульоном с перетертым чесноком; жареные караси на скворчащей сковороде, обсыпанные молодой подваренной крапивой; вяленый золотистый лещ-горбач, размером с небольшой зонт; копченые лини, раскрытые по хребту и сложенные стопками друг на друга; в суповой глубокой тарелке дымилась уха, только что снятая с костра, и аромат черного душистого перца, запах лаврухи и петрушки сводил с ума не только собравшихся возле стола людей, но и пчел, которые дружно атаковали Тихона, разливавшего уху по тарелкам.

Ели молча. Кубрин, отложив биту под плетеное кресло, густо загребал баской и дул на уху, выжидая, когда остынет. Байщегул с Егоровым повторяли за ним, но старались растянуть уху в своих тарелках – неизвестно, что после еды ждет! Тропицкий же ел быстро, не дул. Ложка у него была расписная, хохлома, оттого, наверное, и пчел у рта кружило много, как у цветка собирались нектар взять.

– Проглотил, – изумился Кубрин, – Андрей Иванович, ты ж пчелу проглотил! Егоров, ты видал?

Егоров закивал в знак согласия, хотя ничего не видал, кроме своего красного носа и ложки с ухой под ним.

– Переварится, – согласился Тропицкий. – Я однажды воробья проглотил! А тут пчела!

Всем стало не до ухи. Смеялись долго, то хлопая в ладоши, то отгоняя полотенцами пчел. А Тропицкий все рассказывал, как тот воробей сдуру залетел к нему в рот, а он, нет чтоб выпустить его, взял и сглотнул…

– Не знал бы тебя, – вытерев руки о полотенце, сказал Кубрин, – не поверил бы! Иван Иванович, что, вчера игра была? – неожиданно обернулся он к Егорову. – Силин много задолжал?

– Много, – подтвердил Егоров, – уйму.

– Джалилу?

– Да, – встрял в разговор Байщегул, – англичанам как не отдать. А этот хитрец всегда рядом. Вот Калистрата и понесло.

– Андрей Иванович, из казны возьмите за Калистрата и Джалилу отдайте. Как отрезвеет, начнет отдавать, – защелкал пальцами Кубрин. – Силин – дурак, конечно, но быть у сартов на поводу не годится. Сам ты, Иван Иванович, при своих остался?

– Так-то да, – отодвигая от себя тарелку с ухой, произнес Егоров, – я к сартам ни ногой.

– А векселя? – уточнил вопрос Кубрин. – С векселями что делать будешь? Городские расписки же. Неделю срока вроде ты давал.

Егоров угрюмо насупился и пробурчал:

– Степан Константинович… Векселя выкуплю в крайнем случае. Товаром перебью, если надо будет! Лошадей отдам!

– А обязательство? Какое закрепил в них?

– Городской парк!

Кубрин усмехнулся:

– Силен! Точно выкупишь? Может, помочь?

Егоров замотал головой и, схватив щучью голову, разломил ее надвое.

– Я этих инженеров сегодня же обыграю. Голышом уйдут из города…

Словно потеряв к Егорову интерес, Кубрин повернулся к Байщегулу:

– Ермухамет, дела как обстоят?

Байщегул, насаживавший на вилку карася, отложил ее в сторону и вытер салфеткой губы.

– Учителям денег даем. Биям даем. Среди имановских людей своих имеем. Хорошо бы муллу убрать, как кость в горле застрял, – он пальцем показал на разломанную Егоровым щучью голову, – вечно народ баламутит. С поэтом о чем-то постоянно беседует. Театр задумали на днях устроить. Всех приглашают. Говорят, первая народная пьеса. Ой, не к добру оно, не к добру. Разом бы их там всех и грохнуть: болтунов и смутьянов. Не знаю… По мне, вот я бы, Степан Константинович, бомбу туда кинул и все. Чтоб не видеть больше их. А вы все либеральничаете.

– Бомбу? – Кубрин потрогал свои усики. – Жестоки вы, однако. Вы что ж, убить всех предлагаете?

– Не мы, так они нас, – твердо ответил Байщегул, – в беседах мулла с этим поэтом говорят…

– Садвакасом? – Тропицкий, отмахиваясь от роя пчел, переставил поближе к Байщегулу стул. – Они о поэзии говорят.

– Какая поэзия! – воскликнул Байщегул. – Ты, Андрей Иванович, совсем ничего не видишь? Не сегодня-завтра война в степи начнется… а ты о поэзии. Слушай… Я на казахском прочитаю!

 
Сені ойлап күні-түні туған жер,
Қаны қашты һәм сарғайды ет пен тер.
Бие байлап, қымыз ішіп қызған соң
Азаматтар мәжіліс құрған мезгілдер.
Өзен өрлеп, суға қармақ салғаным.
 

– Это не просто поэзия, Андрей Иванович, – Байщегул перевел дух и заговорил на русском языке, – это призыв. А вы его не слышите. Почему?

Тропицкий ухмыльнулся.

– Почему?

– Да потому, что ни ты, ни твои жандармы не понимают языка. А кто понимает? Правильно, Карабеки всякие. Вы их – казанлы, башкортов и других – переводчиками берете. У тебя сколько казахов при службе? Трое? Двоих из них ты по аулам гоняешь, по призыву народ собираешь. А одного писарем у себя держишь. Кто, по-твоему, эту поэзию разбирать будет? А у этих анархистов да эсеров каждый знает язык, каждый готов выслушать и поговорить. К кому народ пойдет? К тебе, что ли? Того же Карабека если дернуть, столько информации посыпаться может, всю свою каталажную заполнишь, да еще на улице останутся. В городе, кого ни тронь, все всё знают. Один ты ни сном ни духом. Иманов где?

– А где Иманов? – закрутил бородой Егоров. – Разве не у себя в Тургае?

Кубрин тоже прищурился и внимательно посмотрел на Тропицкого.

– По моим сведениям, где-то в районе Атбасара. Сведения собраны с казачьих застав. – Тропицкий встал со стула и вытянулся во весь рост. – А по твоим? Чего молчишь?

– Молчать поздно, – с горечью сказал Байщегул, – под городом Иманов. Бойцов с ним около тридцати. Все при оружии. Стоят уже дня три… чего-то ждут…

– Казаков в городе больше тысячи! – уверенно произнес Тропицкий. – Куда соваться им?

– Говорят, через три дня начнут! – Байщегул, взяв вилку, ткнул ею в карася. – Откуда я знаю, зачем на рожон лезут. Это, Андрей Иванович, твоя епархия. Что-то нужно бишаре^[20], значит!

– Час от часу не легче, – присвистнул от удивления Егоров, – выгнать взашей эту свору. Ты откуда знаешь-то?

– А деньги мы из общей купеческой казны кому платим? Они и говорят. Вот этих поэтов гнать с Карабеком нужно! – Байщегул замахал от возбуждения руками. – Иначе завтра сто Имановых будет, и денег у нас не хватит на всех. Казахи пока по нашим аулам спокойные, тут тургайские воду мутят. А если местные начнут? У меня не сто жизней. Часть аулов уже снялись и уходят в Китай. А это, между прочим, наши с вами деньги. На ярмарках без лошадей не жирно будет. На одной муке каравай не такой большой… Мне вот в Китай неохота только лишь потому, что кто-то там, – он указал пальцем вверх, – в столице, придумал казахов на войну брать! Казахов на вой ну! Им никто подсказать не может, что от этого приказа только хуже в степи будет? На вой ну эту не пойдут, зато здесь войну устроят! Куда мне бежать, если кровь начнет литься? К халха? Не хочу к ним!

– Я тоже. – Егоров не удержался и отлил из графина водку. – В слободе вообще непонятно кто живет. Народу набилось тьма. И у каждого рожа – во! – он поднес руки к щекам и растопырил пальцы. – Ты сам, Степан Константинович, чего молчишь?

Кубрин вздохнул и, достав из портсигара белую длинную папиросу, прикурил ее.

– Иманов стоит у города. В слободе рожи. Силин проиграл англичанам. Поэты и муллы читают стихи и устраивают театры. Мы играем в городки. Аулы бегут в Китай. Тропицкий все проспал. Все верно?

Андрей Иванович закашлялся от идущего на него дыма.

– В столице, в Санкт-Петербурге, тоже зыбко. Партий много. Мартовы, Троцкие… Вой на. – Затянувшись, Кубрин кольцами выпускал дым. – Можно, например, покататься на катамаране, – он кивнул в сторону пирса, к которому был привязан покрашенный в желтую краску железный катамаран с большим зонтом между сидений, – отвлекает от дум! Андрей Иванович, записку возьмите.

– Эх! – раздался громкий крик, и заплывшее жиром голое тело проскочило мимо столика, со всего размаху грохаясь в воду. – Е-е-ей!

– Или как Силин – нажраться, – подытожил Кубрин, делая знак Тропицкому, что тот может ехать заниматься своими делами. – Ермухамет Валиевич, Иван Иванович, спасайте Калистрата, а то Джалил с горя повесится!

Тропицкий показал кучеру пальцем вверх и, захватив записку и стопку стоящих рядом с ней копченых линей, пошел к возку. Время намаза уже закончилось. Пора заниматься делом!

Уже в возке, на выезде через дачный охранный пост, уездный начальник развернул письмо Кубрина. На бумаге было написано всего два коротких предложения: «В театре непременно быть. Муллу убрать».

– В управу, – вытирая пот со лба, произнес Тропицкий, – живее, Михаил Саныч, живее!