© Т. Нигматуллин, 2023

© ТОО «Издательство «Фолиант», 2023

Пролог

Сразу за густыми зарослями камыша на правом берегу Ишима лежал степной город. Осевшая за ночь пыль густо покрыла улицы и переулки серым налетом, и от этого город казался суфийским дервишем, свернувшимся в клубок под своим шерстяным плащом. Утром, когда грохот первых торговых повозок раздастся на базарной площади и зычный голос Махмута-муэдзина позовет на азан, дервиш проснется и в безумной пляске раскроет свой плащ. Закружатся в диком хороводе миллионы поднятых в небо пылинок, чтоб повиснуть над городом ржавой, глухой и душной пеленой.

Но пока тихо, дервиш спит. Спят, словно слепые разномастные кутята, сбившиеся у сиськи матери, и городские кварталы. Все как один, растянулись они по правому берегу реки, рядами выходя к Северному выгону.

Вот рыжая, как стог соломы, Рабочая слобода. Дома здесь, втыкаясь низкими саманными стенами в пологий бок Шубинской сопки, перекидывают плетеные огороды на репейные заросли бурьяна и плеши, идущие до Грязного булака^[1]. От самана – глины, мазанной с камышом, – и цвет слободы: цвет выгоревшей под солнцем степи. До старой крепости застроилась слобода, подпирая будто специально подготовленными для поджога скирдами центральную, купеческую, часть города.

Если жухлая и худая слобода еле-еле дотягивается до сиськи, то развалившийся кудрявый увалень – Купеческий квартал – сполна получает свое. Тут и храм, и базарная площадь, и каменные и кирпичные дома в два этажа, и даже мостовая с фонарями и лавками имеется. Вдоль мостовой – женское училище, а при нем не так давно театральную труппу организовали, по воскресеньям спектакли показывают. В самом центре квартала – городская управа из красного кирпича. Вокруг управы ровными застройками стоят бакалеи, банки, питейные заведения, гостиницы да обменные по пушнине и шкурам. За ними, в сторону речки, мощными, на века вколоченными в степную землю фундаментами усажены купеческие особняки, а в самом их центре – кубринская усадьба с флигелем и садом, построенная на английский манер.

За Купеческим кварталом – Татарский городок. Дома тут двой ные, спаренные, с резными деревянными ставнями и наглухо закрытыми передними воротами. Низ домов – каменный, второй этаж – бревенчатый. Здесь на краску не скупились: одна улица – словно жар-птица крыльями машет, другая – как ящерица африканская переливается, и только третья, где дома вокруг мечети стоят, поспокойней будет – зеленая. Поболее, чем у соседей, настроено в Татарском городке лавок да торговых домов, и хоть небольшие, зато на каждой улице – мясные, мучные, хозяйственные. Что ни улица, то торг, мантышные да кумысные. Сам квартал, если окинуть взглядом, раза в три шире Купеческого, в два раза Рабочую слободу обгоняет, без мала в тиски забрал правого своего соседа – казаков.

У Казачьего стана выход на Северный выгон только через Чистый булак и остался. Казаки свои срубы на нем специально ставили, чтоб татары кольцом не сжали. Избы казачьи крепкие, с подворьями не чета слободским. И амбары, и для скотины сараи поставили. Бани круглый год дымом небо коптят. Вокруг церкви плотнее всего застроились, а сама церковь куполами своими над избами висит – вроде как оберегает. Казачий стан хоть и самый дальний сосед слободки, зато самый родственный: много кто в слободу на отставку переезжает, заново быт налаживает.

Между Ишимом и двумя булаками и разбил Шубин крепость. От той крепости одни осколки остались, станица в город выросла, а в Акмолинск теперь четыре главные степные дороги ведут и в нем же сходятся.

Часть первая. Гроза

Глава 1. «Караван прибыл-с»

Уездный начальник Акмолинска полковник Андрей Иванович Тропицкий с утра был нездоров. Оно и понятно: всю ночь играли в карты. В общественном собрании, что проходило вечерами в доме купца Сипатова, уже неделю шла большая игра. Играли против англичанина в бридж. И надо признать, местные купцы летели в пух и прах. Горный инженер из Тоттенхема успел за короткое время выиграть чуть ли не у всей достопочтенной верхушки Акмолинска. Купец второй гильдии Калистрат Силин дважды залез в долг к сартовским^[2] ростовщикам и все же не смог отыграться. Его партнер по скотопромышленному торгу, по совместительству думский гласный Иван Егоров и того круче попался – заложил векселя с правом недельного выкупа. Неделя заканчивалась, выиграть местные так и не смогли. Сам Тропицкий не устоял и то ли от азарта, то ли от обиды за своих влез в игру, о чем нынче сожалел, растирая коркой лимона гудевшие виски. Он посмотрел на массивные, обитые коваными вензелями часы. И вправду, лечись не лечись, а на работу пора, хоть бы и с несвежим дыханием.

Тропицкий аккуратно отодвинул тарелку с основательным завтраком – яичница с кровяной колбасой, приправленная тушеной капустой, – и нарочито громко крякнул.

– Не дам, и не просите, Андрей Иванович, – раздался из-за двери женский голос, – вы потом сами жалеть будете. В том месяце мне строжайше наказали не слушать вас по утрам. Не дам. Не просите.

– Смилуйтесь, матушка, – сказал Тропицкий, хмурясь от головной боли, – вам ли не знать, что сегодня за день… Ведь не смогу на людях стоять – задрожу.

Двери в обеденную залу, служившую в доме Тропицких одновременно и гостиной, открылись, и в комнату вошла женщина невообразимо больших размеров, напоминавшая фигурой самовар, готовый вот-вот лопнуть. В ее руках был зажат поднос с графином и хрустальным бокалом.

– Воля ваша, Андрей Иванович, но если вы опосля снова изволите умирать и просить меня кланяться этим противным бухарцам, знайте: не бывать тому!

Тропицкий молча вздохнул, перекрестился и, откупорив графин, наполнил бокал до краев.

– Фу… – выдохнул он и запрокинул наголо бритую голову, заливая в себя спасительный напиток.

– Была бы Матрена Пална жива, да разве бы такое позволила, – с сожалением проговорила женщина и, не дожидаясь, когда бокал вернется на поднос, развернулась на выход.

– Теперь можно и на работу.

Тропицкий отер пшеничные усы. Он и впрямь оживился. Помолодел. Вытянулся в струнку.

За долгую службу он не сгорбился, в полку, считай, самый высокий был, да и в руках сила осталась: когда не болел, то двухпудовую гирю по утрам с дюжину раз кидал. На вид и пяти десятков не дашь, а ведь уже шесть с гаком. В этом году на ярмарке, что по весне у брода разбивают, с приезжим борцом-башкиром состязание устроили. Борец не Хаджимукан, конечно, но тоже титулованный. По чину самому Тропицкому бороться не пристало, так фельдфебель Кривец предложил на руках силой померяться. И что? Положил борца, хоть и схитрил немного (за стол придерживался), но ничего: если кто и заметил, промолчал.

Уф… полегчало!

Обычно Андрей Иванович пить осторожничал. Знал, что остановиться трудно. Избегал: в компаниях порой и в ковер лил, и за плечи вымахивал. Но раз на раз не приходится, да и случаи, опять же, бывают, что отказать грех али совсем нельзя. На первых годах службы, еще при генерал-губернаторе Колпаковском, в Омске, пили-то как – сутками да с куражами… Но тогда дело было молодое, многое организм вытягивал, а где сбой давал, там баня с девками помогала.

Потом остепенился. Женился, двое сыновей родилось. Должность получил – не ахти какую, конечно, по сравнению с обещанными санкт-петербургскими портфелями: умер Колпаковский, а новый генерал-губернатор Таубе старую гвардию не жаловал – отправил Тропицкого в киргизские степи да и забыл про него. Но и тут жизнь есть. Худо-бедно, но город в порядке держится и с купцов прибыток есть. Жить можно, если разумно.

Сыновья выросли, уехали в Москву. Андрей Иванович тоже было за ними собрался, но жена, Матрена Павловна, слегла. Два года лечили-лечили в уездной больнице, место за счет городской казны держали, не помогло – померла… Вот и остался один в Степном краю.

– …С верной Никитишной, – прервал свои мысли Тропицкий. – Верно же говорю, а? Никитишна?

Не дождавшись ответа бывшей няньки детей (а теперь уже и самого Тропицкого), он снял халат, надел военный мундир, присобачил к ремню саблю, разгладил усы и натянул до блеска натертые сапоги.

– Каждый день тру да тру их, – неожиданно оказалась рядом Никитишна, – а толку? В этом городе грязь да пыль одна, пошто, спрашивается, их так натирать? Было б куда ходить, то еще ладно.

– А куда ходить? – поинтересовался Андрей Иванович. – В синему ты ни ногой, чертей боишься. Сколько раз билеты давал, все одно твердишь: «Свят, свят!» И платье тебе купил, и платок.

– Да разве в синему вашу нормальный пойдет? В театр – другое дело. Я бы с радостью.

– Нету у нас театров в городе!

– С такими начальниками и не… – осеклась Никитишна.

– Разговорчики в строю! – сказал Тропицкий и, взяв фуражку, вышел во двор.

До управы по грязи идти два переулка. Сначала Церковный, с построенным на личные пожертвования самого императора Николая Второго собором Александра Невского, а затем Конюшный, в котором ничего примечательного, кроме конского помета, и нет вовсе. За переулками начинался Купеческий квартал с его каменными белыми особняками и парковыми аллеями. За ним место службы – городская управа, стоящая в самом центре города.

Привычно перепрыгивая через лужи, Тропицкий быстро добрался до первых купеческих домов и зашагал вдоль самого большого, с кудрявыми грифонами на парапете, кубринского особняка. Кубрин, как и подобает городскому главе, обнес свой дом крепким кованым забором, дабы никто не шастал по разбитому внутри уютному дворику в английском стиле. Не задерживаясь возле купеческих построек, Тропицкий вышел к управе, проскочил мимо откозырявших начальству писаря-казаха и фельдфебеля и зашел в свой кабинет.

Лет десять как построили каменную управу взамен старой из сруба, а не пришлась по душе: чужая какая-то, холодная, словно склеп. По ночам одному там жутко, будто воет в стенах кто-то. Потому и сердце не лежало обживаться: казенный стул со скамьей, стол из мастерской по дереву, что на Шубинской сопке, приволокли да шкаф соорудили для бумаг – вот и весь кабинет. А Тропицкому больше и не надо – служить ходил, но подолгу не засиживался.

Сегодня, впрочем, дел многовато, придется поработать. Приказ о мобилизации местного населения на германский фронт – окопы рыть. Считай, по всем аулам да джайлау теперь гоняются с казаками за этими новобранцами, ловят. Приказ дурацкий, необдуманный, на кой они там нужны, киргизы, – непонятно. Недовольство со стороны местных растет с каждым днем. На Тургае бандит местный, из кипчаков, Иманов, армию собирает: вслед за казаками по аулам скачет, народ подбивает на бунт.

Запрос в Омск уже отправлен, нужно усиливать Акмолинский гарнизон. Иманов – заноза, но сами виноваты: не раздавали бы таких приказов, не было бы проблем.

В дверь постучали.

– Заходи, Кривец, – опередил входящего Тропицкий. – Новостей за ночь много?

– Здравия желаю, ваш благородие, – по-военному отчеканил дежурный фельдфебель, поправляя сползающую с плеча винтовку. – Вы соколом пролетели, не успел доложить. Извиняюсь, значитца.

– Говори.

– Особо, значитца, немного. В слободе пара упырей друг друга ножом покромсали. В лазарете померли. Сарты мантышную после намаза открывают. Вы добро им зимой давали.

– Джалил? – сняв фуражку, спросил Тропицкий. – Куда им столько мантышных, кто ест эти манты?

– Пить-то им нельзя! – весело ответил Кривец. – Я, значитца, напомнил им, чтоб с вами согласовали. Точка в добротном месте, у мечети Татарской сразу. Эти сарты, если им не напоминать, всё вмиг забывают. Как ни приду за деньг… – фельдфебель запнулся и спустя мгновение закончил: – Ну, за нашим напоминанием, значитца, то всегда глаза – во! – Он сложил пальцы колечками над носом. – Ей-богу, сычи.

– Еще что? – хохотнул Тропицкий. – Тебе, Еремей Петрович, в цирке хорошо выступать. Как Вертинский. Петь умеешь?

– Нет, – посерьезнел дежурный, – после окопов голос отсырел… Еще что… А, вот. Караван прибыл-с.

Тропицкий привстал и впился глазами в Кривца.

– Какой именно?

– Бухарский, тот, что весной повел Халил по Туркестанскому тракту.