3

Когда осенью 1793 года вандейцы, голодные, разутые, дважды наголову разбитые при Савенэ и Мансе, вместе с женами и детьми в беспорядке отступали на юг и перешли Луару, когда все их предводители аристократы – Гастон, д'Эльбе, Лескюр, Боншан – были либо убиты, либо взяты в плен и расстреляны, когда, наконец, в Нанте и Анже были учреждены военные комиссии и тысячи повстанцев казнены самым зверским образом, – тогда можно было думать: дело короля безнадежно проиграно, Вандея не поднимется больше никогда.

Тогда уже не было великой католической армии, и лишь три человека поддерживали тлеющие огоньки сопротивления: граф де Шаретт в болотистых областях Маре, Сапино и Стоффле – на востоке, в горной Вандее и Мансе.

Для того чтобы примерно наказать мятежников, Республика двинула против восставших провинций 12 колонн генерала Тюрро – колонн, получивших название «адских». Эти подразделения оставляли после себя выжженную землю, опустошенные деревни, сотни тысяч замученных женщин и детей. Когда отчаяние доходит до такой степени, что исчезает надежда, и трус становится львом. Прошло всего пять месяцев с тех пор, как Вандея была разбита, а в мае 1794 года крестьяне снова взялись за оружие. В ряды вандейцев влилось более двадцати пяти тысяч человек. Сапино и Стоффле собрали остатки великой побежденной армии, которой удалось отойти на юг от Луары, соединили ее с новыми инсургентами и в итоге получили то же самое количество солдат, каким располагали до начала восстания.

Так началась вторая война Вандеи.

Снова запылала здесь земля. Генерал Тюрро и его офицеры были повешены. В ответ на уговоры комиссаров Конвента крестьяне Нижней Луары ответили:

– Вы предлагаете нам вернуться к нашим очагам! Где же мы возьмем их? Вы сожгли наши дома и убили наших жен и детей. Теперь вы хотели бы получить наш урожай и наше оружие. Мы заявляем вам от своего имени и от имени всех солдат нашей армии, что мы не можем вас признать до тех пор, пока вы будете говорить о Республике. Мы роялисты и всегда ими останемся. Жить и умереть за нашу религию и за нашего короля – вот наш девиз, считайте его постоянным!

Могла ли Бретань и ее шуаны остаться в стороне от этого? Шуаны поддержали вандейцев на другой же день после восстания. Правда, характер их действий был другой – скрытый, лесной, партизанский, но чем меньше оставалось воспоминаний о Робеспьере, тем отважнее становились шуаны. Синие здесь явно теряли все позиции. Повстанцы действовали в краях, где республиканцы совершенно исчезли, изгнанные из деревень не только страхом перед роялистами, но и приказами из Конвента, который пытался проводить политику «умиротворения». В обширном четырехугольнике между Нантом и ландами на западе, Ниором и Шоле на востоке синие были представлены только летучими отрядами, а в Бретани и их почти не было.

Шуаны стали здесь хозяевами, и уже не только ночью, но и днем. План их действий был прост. Они намеревались вызвать голод в городах и селах, где еще скрывались республиканцы. Чтобы помешать землевладельцам возить на рынок товары, они ломали дышла и оси у телег, снимали колеса, портили дороги, угрожали фермерам местью. Если крестьянин – что случалось весьма редко – был привержен новой власти, его убивали. Большинство здешних жителей выступало заодно с инсургентами, снабжало их провиантом и гужевым транспортом.

Тысячи аристократов, ранее пребывавших в эмиграции, высадились теперь в Бретани, и руководство роялистским восстанием взял на себя граф Жозеф де Пюизэ, владевший землями в Нормандии и Перше. Заручившись поддержкой графа д'Артуа и согласием Англии, он повел дело так, что уже к осени 1794 года в высадке англичан и аристократов, десантированных с острова Джерси, не было ничего невероятного.

Республика по-своему пыталась нейтрализовать эти действия. Командование Западной армией было поручено знаменитому республиканскому генералу Гошу – поручено еще и потому, что он сам сидел в тюрьме при Робеспьере и якобы не должен был вызывать предубеждения у повстанцев. Гош повел политику умиротворения. Войска, введенные им в Вандею, никаких враждебных действий не предпринимали. Генерал обещал рядовым мятежникам самую полную амнистию, а казнями угрожал лишь их предводителям.

Эмиссары Конвента подражали ему: не брали поборов с населения, чтобы содержать армию, освобождали вандейцев, интернированных в Ниор и Фонтенэ-ле-Конт, амнистировали некоторых рекрутов и даже обещали по двадцать ливров каждому, кто сдаст свое ружье. Ни о каких расправах, трибуналах и гильотинах уже и речи не было.

И все-таки подобная политика была и запоздалой, и напрасной. Практика скоро доказала это. Ожесточенное население не поддавалось на уговоры, а рядовые повстанцы не выдавали своих начальников ради прощения. Помилование делало инсургентов еще предприимчивее. А амнистии убеждали лишь в слабости Республики.

Чуть позже эмиссары Конвента оставили тщетные попытки оторвать шуанов от их предводителей и провозглашали полное и всеобщее прощение. Шуанские и вандейские военачальники вступили в переговоры с синими. Это, впрочем, вовсе не означало, что они пошли на попятный и решили распрощаться с тяготами военной жизни. Они видели, что англичане могут высадиться только после больших приливов в начале апреля, поэтому хотели усыпить бдительность синих, не допустить крупных военных действий до решающего момента и, выражая республиканцам свою покорность, в то же время писали в Лондон о необходимости денег, оружия. «Мы никогда не сдадимся», – вот что чувствовал каждый белый, участвовавший в переговорах. Синих удавалось водить за нос с легкостью, которая не делала чести их проницательности.

Мирные переговоры шли, а каждый шуан напевал:

 
Созвал ополченье Бретани
Наш герцог, ее властелин,
От Нанта до самой Мортани
Собрал он на подвиги брани
Всех воинов гор и долин…
 

И в такое время мельник Бельвинь решился купить с торгов земли принца де ла Тремуйля и пользоваться ими! Ей-богу, предстояло всерьез задуматься, уж не безумен ли он.

Шаткость его положения я чувствовала. И самым важным, что нужно было сделать, разумеется, после встречи с крестьянами деревни Сент-Уан, я считала разговор с самим Бельвинем и знакомство с предводителем гравельских шуанов ле Муаном.

4

Крестьян явилось человек пятнадцать, среди них – две женщины, и никого из них я не знала, ни в лицо, ни по имени. Они были облачены в обычную для этих мест зимнюю одежду: несколько кацавеек, одна длиннее другой, деревянные башмаки с железными подковками и козий мех до самых пят – своеобразная шуба, у которой вместо пуговиц были деревянные сучки. Мужчины были лохматы и длинноволосы, у женщин на головах красовались диковинные огромные чепцы из накрахмаленного сукна.

Холодная дрожь пробежала у меня по спине. Я ощутила вдруг всю огромную разницу между мной и людьми, стоявшими в пяти шагах от меня, почтительно сжимающими в руках шляпы. Я не знала и не понимала их. Что они могут чувствовать ко мне, кроме враждебности? На миг, признаться, мне стало немного страшно. Но потом я вспомнила, что меня окружает: разрушенный замок, сожженный парк, жалкая живность, полуслепая Стрела – сплошное разорение… Они, эти люди, забрали у меня землю, вырвали кусок хлеба изо рта моего ребенка, и, подумав об этом, я ощутила, как волна злости подкатывает к горлу. Я разозлилась; решив, что не буду говорить с этими людьми долго, ступила шаг вперед, и лицо мое имело самое что ни на есть холодное и высокомерное выражение.

– Надеюсь, вы знаете, кто я, – сказала я резко и громко по-французски, не желая, говоря по-бретонски, хоть немного приблизиться к крестьянам. – Мой отец, мой дед и все мои предки шестьсот лет были здесь сеньорами, этот край принадлежал им за те услуги, которые они оказывали королю. Леса, луга, поля, пашни и угодья – все здесь принадлежит нашему роду, вплоть до хвороста в Гравеле и рыбы в реках. И что же увидел мой сын, когда вернулся вчера домой? Он – принц, а вы посмели посягнуть на то, что ему принадлежит!

Я сжала руку Жанно. Он стоял рядом со мной очень прямо и гордо. Я не учила его, как следует держаться перед крестьянами, это кровь была его учителем. Бретонцы стояли молча; было видно, что моя речь пока ничего для них не прояснила и они ждут, чего же я потребую.

Я заговорила снова, высоко вскинув голову:

– Мой сын многого мог бы потребовать от вас. Вы хозяйствуете на наших землях и ничего не платите; вы, крестьяне, ничего не платите своему сеньору! Но я готова на время стерпеть это. Я не собираюсь отбирать у вас землю, я готова забыть то зло, которое вы причинили не только мне, но и маленькому принцу. За это каждая ферма в Сент-Уане должна приносить нам то, что она имеет, – яйца, мед, воск, мясо, цыплят, приносить столько, сколько будет нужно моему сыну, и, видит Бог, это самое меньшее из того, что я могу потребовать от вас!

– Ну, слава богу! – произнес один крестьянин.

Я обвела их всех холодным взглядом.

– Это мое последнее слово. Кто не пожелает сейчас воспользоваться нашей добротой, тот впоследствии горько пожалеет!

– А часто ли надо будет приносить? – отозвалась по-бретонски крестьянка.

Не глядя на нее, я произнесла разгневанно и громко:

– И передайте всем в деревне – тем, кто не пришел, и тем, кто станет говорить, будто не слышал моих слов, – что не за горами тот час, когда вернутся аристократы и всем станет ясно, кто остался верным бретонцем и честным католиком, а кто продался новой власти, наплевал на Бога, предал короля и обманул своего сеньора!

Последние слова прозвучали явно угрожающе, с намеком на возмездие. Чтобы усилить это впечатление, я добавила:

– Ле Муан в Гравеле будет мне защитой, если право и закон ничего для вас не значат, – Ле Муан и отец Медар!

И как раз в этот миг я увидела, что у полуразрушенной ограды остановилась высокая фигура в сутане и плаще, наброшенном на плечи. Это, вероятно, и был отец Медар, позванный Брике. Кюре появился как нельзя кстати и придал должную убедительность моим угрозам. Я молча дала знак крестьянам расходиться.

Плечи у меня дрожали. Что ни говори, а в жизни мне еще не приходилось выступать в подобной роли. Я сама не знала, как у меня хватило сил и смелости.

– Какая ты храбрая, мамочка! – прошептал Жанно, взяв меня за рукав. В глазах его было искреннее восхищение. – А мне с этими людьми можно так говорить?

– Нет, Жанно, – сказала я. – Не всегда. Твой дед, когда была старая власть, никогда не кричал на крестьян и не запугивал их. Просто… просто сейчас у нас нет другого выхода, кроме как напомнить им, кто есть кто.

Я уже знала, что перепишу в журнал все фермы и буду записывать, что и когда доставлено с каждой из них. Я познакомлюсь с Ле Муаном. Раз уж он верховодит шуанами, он вступится за меня.

Отец Медар оказался совсем еще молодым человеком, лет эдак тридцати, высоким, тонким, белокурым и изящным; я по одному его виду определила, что он из дворян. Впервые за долгое время я поцеловала руку святому отцу; он сразу же отстранил меня.

– Я полагаю, мой визит пока чисто светский, сударыня, – сказал он с вежливостью, сделавшей бы честь даже версальскому завсегдатаю. – Я из Говэнов, так что мы с вами почти что соседи.

– Вы младший сын в роду Говэнов, не так ли?