2

Завтрашний день начался с того, что Жака разбил апоплексический удар.

Я встала раньше всех, еще до рассвета, чтобы переменить пеленки малышкам, и уже развела стирку, чтобы выстирать грязное белье. Жак и Селестэн поднялись сразу после этого и отправились во двор по нужде. Не прошло и двух минут, как я услышала приглушенный голос Селестэна:

– Мадам, ну-ка, идите скорее! Сюда, сюда!

Я выбежала во двор, по нечаянности утонув по колено в маленьком пруду, сделанном для уток. Пес, увидев меня, залился лаем. Я подбежала к Селестэну: он насилу поддерживал хрипящего, посиневшего старика на ногах. Лицо Жака было багрово-красным, глаза закатились, рот перекошен – зрелище ужасное, и я с дрожью отступила.

– Что с ним такое, Селестэн?

– Похоже на паралич, мадам! Его разбил удар. И ноги отнялись – это и сейчас заметно.

Жак, похоже, был при смерти. Вместе с Селестэном мы перетащили его в дом, уложили на топчан, я стащила с его ног сабо. Старик был без сознания, но его рвало. Мы чуть наклонили его над оловянным тазом. Я в растерянности взглянула на Селестэна.

– Лучше оставить его в покое, мадам. В таких случаях ничем не поможешь. Если он не умрет, то дня через два придет в себя.

– Но… но как же его кормить в таком состоянии?

– Его пока не надо кормить. Он сейчас не может глотать.

– А врач? – спросила я.

– Врач есть в Лориане, да он сюда не поедет. Повсюду разбойники, мадам. Нельзя проехать по лесу, чтобы не попасться им в руки.

«Ну вот, – подумала я в отчаянии. – Теперь у меня на руках паралитик и старая Жильда, которая еле передвигается».

Селестэн, не такой ошеломленный, как я, и далеко не столь чувствительный, быстро отдавал распоряжения. Надо, сказал он, поставить топчан с Жаком подальше в угол и завесить его занавеской, чтобы дети не испугались от такого зрелища. Жильда, хоть и старая, сможет ухаживать за бывшим кучером.

– Ведь нам с вами, наверное, найдется другая работа, мадам? – спросил он, словно угадывая мои мысли.

Как хорошо, что он такой энергичный, подумала я. Удар, случившийся с Жаком, и меня точно выбил из колеи – я никак не ожидала такой напасти.

Я хотела было поставить Жаку примочки, но Селестэн остановил меня:

– Не трогайте его, мадам! Мы можем только хуже сделать.

В полной прострации я вышла во двор, на этот раз, правда, удачно обойдя прудик для уток. Картина полнейшего запустения была передо мной: выжженный парк, до сих пор засыпанный пеплом и золой, фундамент замка, спекшийся в черную массу. На месте парка, видно, было что-то посажено, но мало и как-то беспорядочно. Потому-то и есть почти нечего. Правда, я видела прилепившиеся к башне какие-то наспех срубленные деревянные сараи – жалкие, уже потемневшие, и догадывалась, что там, вероятно, есть какая-то живность. Да и в риге было полно сена – это наверняка заслуга Селестэна. Без него эти старики давно умерли бы с голоду.

Придется мне начинать с нуля, это я видела прекрасно.

Медленным шагом я приблизилась к псу. Он не лаял, но смотрел на меня злобно и враждебно урчал. Это ему Селестэн выносил утром чечевичную похлебку. Пес был большой, черный, лохматый, его клыки могли навести ужас на любого волка.

– На ночь я его спускаю с цепи, – произнес Селестэн. – Развелось много лисиц и ласок, как бы кур да уток не потаскали.

Моану, внуку Жильды, было лет двадцать пять, он был высокий, сильный, немного даже грузный, в нем чувствовалась крестьянская мощь. По сравнению со мной он казался гигантом. Волосы у него были русые, очень коротко остриженные и открывали толстую крепкую шею. Длинный нос, черные глаза, коричневая, словно выдубленная кожа, – словом, типичный бретонец. Он был очень велик, но, похоже, достаточно ловок.

– Почему ты здесь живешь? – спросила я.

– Я жил в Сент-Уан, на ферме матери. Дом наш сожгли синие в девяносто третьем, мать умерла. У меня ничего не осталось, да и бабку надо было содержать. Вот я и пришел сюда.

– Ты не женат?

– Нет, пока нет.

Впрочем, я и так знала, что в бретонских крестьянских семьях сыновья редко женятся раньше тридцати.

Я решительно поднялась.

– Ступай, позови всех вниз, Селестэн. Я должна поговорить со всеми серьезно, очень серьезно. Мы все должны сознавать, каково наше положение. Все, даже дети.

Через десять минут обитатели Сент-Элуа, и молодые, и старые, собрались в нижнем этаже башни.

– Жака разбил удар, – сказала я решительно и резко, не задумываясь, каким скверным было начало разговора.

Наверное, вид у меня был так суров и неприступен, что ни Жанно, ни даже Маргарита не решались задать мне вопроса.

– Итак, – продолжила я, – все мы понимаем, что нельзя вот так просто здесь сидеть и доедать наши запасы. У нас их мало. У нас нет ни еды, ни денег – ничего. У нас есть лошадь и другая живность, а кормов почти нет. Поэтому с сегодняшнего утра мы должны начать работать. Сообща. Все. Без исключения.

Сжимая в руках платок, я обвела всех домочадцев холодным взглядом.

– Я не шучу, – возвысила я голос. – Если кто-то воспринимает мои слова как пустые, тот глубоко ошибается. С этого утра хозяйка Сент-Элуа – я. Все должны слушаться меня. Кто не пожелает – может убираться.

Я сама не узнавала своего голоса – настолько резко, холодно, отрывисто он звучал. Видимо, было во мне все-таки что-то от отца.

– Речь идет о наших жизнях. У каждого будет круг обязанностей, которые нужно выполнять. Жильда, как сможет, будет присматривать за больным Жаком, Аврора – за девочками, Маргарита уже сегодня начнет варить пищу. Остальным достанется что-нибудь другое, это я потом решу.

И, уже подойдя к двери, обернулась и еще раз резко повторила:

– Кто не желает, кому такой порядок не нравится – может убираться. Иначе я сама его выгоню.

Было восемь часов утра. Я вышла во двор, еще раз поразившись тому, как там грязно. Потом громко окликнула Селестэна.

– Ты останешься с нами, Моан?

– Да, – ответил он без раздумий. – Работой меня не испугаешь.

– Отлично. Тогда ты сейчас же покажешь мне хлев.

В хлеву, видимо, наскоро смастеренном Селестэном, я обнаружила отелившуюся корову и едва не умерла от внезапной радости и изумления.

– Это наша Патина, – не без гордости сообщил бретонец, – два дня назад отелилась.

– Но здесь же холодно! – воскликнула я.

Доски были грубо пригнаны друг к другу, изо всех щелей дуло. Это был не хлев, а сарай.

– Нужно немедленно исправить это безобразие, – решила я. – Селестэн, ты слышишь? Корова и теленок должны жить. Они нужны нам.

– Но я думал сегодня сделать колыбельку для принцесс.

– Сделаешь после. Это не так важно, как корова.

Я чувствовала настоящее счастье. У нас будет молоко! Да еще много, ведь она только что отелилась! Мысленно я уже решила, что корову и все заботы о ней возьму на себя. Маргарита ни за что не согласится взяться за такое, она – горничная и привыкла только к платьям, духам и корсетам. Об остальных можно было и не вспоминать.

Засучив рукава и повязав старый серый фартук, я принесла Патине сена из риги, заменила соломенный подстил, почистила ее скребком, следуя строгим указаниям Селестэна, который, быть может, и удивлялся такому рвению знатной дамы, но виду не подавал. Я вымыла корове вымя, помыла руки, надоила молока, но, к моему огорчению, оно было желтоватое и, казалось, быстро свернется. Так, оказывается, всегда бывает в течение нескольких дней после отела. Того, что я надоила, хватит только близняшкам. Да и теленку нужно еще оставить – он был такой слабенький, маленький, но славный и симпатичный. Вот кто должен жить вопреки всему.

Я процедила молоко, напоила теленка из ведра и подала Патине воды. Я не хотела помощи Селестэна, хотела только советов. Его делом будет Стрела. Пусть ее кормит и за ней ухаживает.

В хлеву была еще и свинья – не очень откормленная, но достаточно внушительная.

– Чем же вы ее кормили? – спросила я недоумевая.

– Желудями. Знали бы вы, сколько я желудей осенью собрал!

Я какой-то миг глядела на свинью, потом властно махнула рукой.

– Надо ее зарезать. Она нам не нужна.

– Почему? – воскликнул Селестэн почти возмущенно.

Я обернулась к нему, глаза у меня сузились от гнева.

– Почему? Потому что я так сказала! Мы не можем дать ей ни крошки, тебе это понятно? Нам и самим не хватает еды.

– Да, но потом…

– Потом! Нам надо есть сейчас, а не потом!

Я оглянулась вокруг, и тяжелый вздох вырвался у меня из груди – столько всего нужно было отремонтировать, исправить, вычистить, привести в порядок, построить заново… Надо, например, срубить обугленные деревья на дрова и расчистить почву под сад. Но кто это будет делать, если у меня есть только Селестэн?

* * *

«Прежде всего, нужно выяснить, – подумала я, – куда теперь ушло все то, что раньше принадлежало моему отцу и мне». Вымыв руки, я позвала к себе Жильду и, достав из груды книг, оставшихся от библиотеки, чистый журнал, стала расспрашивать и все тщательно записывала. Оказалось, земли за ручьем отошли деревне Сент-Уан, пойменные заливные луга – некоему мельнику Бельвиню, доходы от Пэмпонского и Гравельского лесов – тоже Бельвиню, мельница на реке, наша фамильная мельница – Бельвиню… К нему же отошли и наши земли, засеянные когда-то овсом и гречихой. Раньше отец сдавал их в аренду.

– Так этот чертов Бельвинь теперь всем владеет?

– Да, мадемуазель, – прошамкала Жильда. – Он все купил с торгов.

Я сжала зубы. Имя этого человека ничего мне не говорило, но наглости ему было не занимать. Каким поистине бесстрашием нужно обладать, чтобы посметь захватить земли принца де ла Тремуйля здесь, в этом краю, где полыхает шуанерия…

С крестьян, подумала я, мне многого не вытрясти. Ну, может, самую малость. А вот с Бельвинем дело другое. Он один, на него легче нажать. И мы найдем способ, как на него повлиять…

– Селестэн! – крикнула я. – Ты сказал, в лесу есть шуаны. В каком лесу?

– Да во всяком лесу, мадам. В Гравеле их больше всего.

– И кто у них за главного?

– Ле Муан, мадам.

Я повторила про себя это имя. Оно мне ничего не говорило, и я была очень озадачена.

– Но где же Жан Коттро по прозвищу Шуан, Селестэн? Он верховодил в здешних местах!

Глаза Селестэна блеснули.

– Еще бы, мадам! Кто этого не знает! Жан Шуан – наш земляк, и этим всякий гордится. Теперь он ушел в Морбиган. А дочь его, Франсина, здесь осталась – одна из всех его детей…

– А кто такой этот новый… как его? Ле Муан?

– Да он же был за лесничего у вашего отца, мадам.

Мне стало чуть полегче. Оказывается, этот новый вожак шуанов не так уж мне незнаком, как сначала казалось.

– Селестэн, – сказала я решительно, – ступай сейчас же в деревню Сент-Уан. Это твоя родина, там все тебя знают. Зайди на каждую ферму и скажи такое: приехала, мол, принцесса, дочь старого сеньора, чьи земли вам достались. Если вы хоть немного боитесь Божьего гнева и желаете и дальше на этих землях оставаться, ступайте сейчас же к ней. Скажи им, что я жду их к полудню. Если кто-то не пожелает идти, скажи ему, что я на всех, кто не явится, пожалуюсь ле Муану.

Впрочем, я была уверена, что они придут. Здесь, в Бретани, старые обычаи были необыкновенно крепки, и страх перед сеньором, и почтение к нему были живы в каждом крестьянине, несмотря на все революционные потрясения. Конечно, здешние бретонцы раньше имели дело не со мной, а с моим отцом. Но ведь я его дочь! Кроме того, у меня есть сын – единственный его наследник и новый сеньор.

– Кто здесь господин кюре, Селестэн?

– Отец Медар, мадам. Ему крестьяне очень верят.

– Он, конечно же, неприсягнувший?

Селестэн усмехнулся.

– Да если бы хоть один присягнувший сюда явился, то не прошел бы и двух шагов, как его убили бы.

За отцом Медаром я послала Брике. А потом позвала к себе Жанно, причесала его и приказала хорошенько умыться – ему ведь предстояло стать новым сеньором и перед крестьянами выглядеть соответствующе.