Глава 2

Папа разводит руками и сцепляет их. Мама смотрит то на него, то на стол. Папа разводит руками и кладёт их на стол. Мама, тихонько вздохнув, смотрит на Эди. Между ними испаряется чай и стынет едва тронутое печенье. Всё вокруг них – обычный семейный вечер, но сами они, думается Эди, совсем иные. Она ещё не знает, насколько действительно они «иные».

– Ну что же, – прочищает горло отец и чешет седую макушку. – Как там в книгах пишется? Это был обычный летний день? В общем…

По его нежеланию и неловкости ясно, что подробностей не будет, а Эди очень бы хотелось объяснения газетного объявления. Она округляет глаза и поднимает брови, выстраивая сопереживающую заинтересованность, но за фасадом она напряжена.

– День-то не был обычным – день рождения Дхимы, ему исполнилось пятнадцать. Высоченный такой, даже выше тебя сейчас, – показывает папа случайную высоту, и Эди улыбается ему, и Эди отмечает: он говорит о Дхиме в настоящем времени. – Мы хотели подарить ему мопед, но он упёрся в машину.

– Ах, неудивительно, – мотает головой мама, – он же постоянно в твоей мастерской торчал вместо уроков, ещё бы он не хотел машину! Это у него от тебя и не спорь, – тычет она пальцем в грудь мужа.

– Ну и что плохого? – вытягивается тот. – Ну не окончил я школу, так ведь неплохо живём. А у Дхимы талант мой: в десять лет светильник починил, а! Каково!

– Это не тогда ли его коротнуло? – ехидничает жена.

– Нет, – ёрничает он в ответ, – коротнуло его, когда он духовку разбирал.

– Ах, ну извините, совсем другое дело.

– Дхима хотел продолжить моё дело, – обращается он к Эди, отмахиваясь от жены. – Конечно, я был доволен, и как я мог заставлять его делать домашку, когда он сам сход-развал координировал? Ну ты даёшь, Джехона! – всплескивает он руками, но мама, невпечатлённая, мотает головой. – И вместо мопеда я решил научить его водить машину, и, может, успели бы накопить на подержанную малышку на его семнадцать.

– Пока они катались, я с вами пекла торт, Арта собирала «вкусные травы».

Отец вдруг хохочет:

– Она так их и называла – вкусные травы, – но очень скоро смех умирает перед ними. – То за коровами понаблюдает, то за зайцами и вычислит эти свои «вкусные травы».

– Иногда сама находила их по запаху: шалфей, мяту. Всё чаи нам заваривала, и ни разу не отравила, представь?

Эди фыркает – какая удача.

– Ангел, если не считать лягушек в холодильнике, – добавляет папа.

– Так что да, мы делали торт, хотя вы трое просились покататься с Дхимой, а кто-то даже в порыве протеста воткнул в торт нож, – и на выразительный взгляд в её сторону Эди выкобенивается:

– Просилась? – приложив два пальца к подбородку, она будто задумывается. – Что-то не похоже. Может, сама залезла в машину?

– Тебе было три, у сумасшествия есть порог, Эди, – замечает папа.

– Нижний, – не может не подколоть мама.

Разморенная ли теплом прежних, чужих дней, сосредоточенная ли на возможности усыпить внимание, Эди спрашивает:

– И Эрвин с тортом помогал?

– А почему нет? – вскидывает брови мама. – Он хоть и был десятилетним мальчишкой, но однажды вычитал, что готовка – это как управление людьми и событиями. Я должна поблагодарить автора того шпионского романчика, – шлёпает она мужа, поворачиваясь к нему и всматриваясь в блеск ушедших дней, – у меня с тех пор был помощник

– С во-о-от таким вот носом, – показывает длину отец, – и во-о-от такими вот ушами.

Мама с улыбкой вспоминает, а Эди переводит взгляд с одного на второго.

– Настолько уродливый?

– Настолько любопытный: все разговоры подслушивал, везде лез, кодовые послания на холодильнике оставлял, – взмахивает руками мама. – Такой затейник.

– А Калтя ходит, разгадывает, – с теплом вспоминает папа. – Она всего на год его старше, так что они прекрасно ладили.

– Да, – поддерживает мама. – Эрвин придумывал загадки, а Калтя их быстро отгадывала, даже не претворялась, что сложно.

Лёгким очерком факты ложатся на корявые переводки в её дневнике, и Эди видит, как рождаются её родные: широкоплечий Дхима, смуглый от постоянной работы, спокойный и ответственный; светлая, маленькая Арта, гоняющая по полям мышей и лягушек, с интересом слушающая рассказы взрослого Дхимы о препарировании в школе; тёмноволосая, недочёсанная и ехидная Калтя, которой нравятся сложности и доставать брата; и домосед Эрвин, читающий шпионские книжки под одеялом и выведывающий секреты папиных клиентов, слишком серьёзный для своих лет.

– Эрвин злился, – рассказывает ласково папа, – и придумывал загадки посложнее. Так и доставали друг друга.

– Ай, два сапога пара они, – улыбается мама, но за секунду её взгляд сползает вниз, как и уголки тонких губ. «Были».

Маме плохо – это Эди понимает. Отцу не хочется – это она видит. Но что ей сделать? Как утешать людей? Что им говорят? Что делают? Как-то трогают? А как?

Прежде чем Эди выдала что-нибудь куцее, папа успевает сказать:

– Всё произошло ночью. Дети накануне просились задержаться допоздна, а мы им позволили. И заснули.

– Да, я, – мама прочищает горло и смотрит куда угодно, кроме глаз дочки, – я тебя укладывала и уснула случайно. Эм, и… Мы проснулись от запаха дыма. Папа выскочил, я взяла тебя на руки, выглядываем в гостиную…

Поднимая и опуская плечи, мама открывает рот, но не знает, как сказать.

– Стены не видно было за пламенем, – находится папа. Насупленные плечи, сложенные на груди руки и повешенная голова – вся его фигура как тяжёлая бочка, чтобы держать в себе не капли, а литры. – Я никогда такого не видел. Не знал, что так бывает.

– На нашей половине огня почти не было, но со стороны детской гостиная была как… сон, как кошмар, самый настоящий… ад.

Папа зло поджимает губы, но злится явно не на маму.

– Я даже не представлял, что делать, спросонья. Собственно, ничего я и не сделал…

– Твой папа пытался прорваться, – уверяет мама, обняв его за плечи, – он кричал детям, искал, что накинуть на огонь, чтобы пройти к ним, но ничего уже не было – вещи горели. И никто из них не отзывался. Ты плакала, разве что.

– Я думал уже, что могу просто пройти через огонь, но жар…

– С ним не договоришься, – помогает Эди.

– Верно.

Мамины руки очерчивают нежные полосы по папиным кистям, и он вдумчиво сжимает её пальцы. Видимо, так она понимает, что ему нужна передышка. Вдвоём они, как шестерёнки, складываются в печальную идиллию, в которой Эди обычно оставляет их в дни рождения детей. Сегодня не тот случай.

– Телефонный провод тогда уже, видимо, сгорел – даже гудков не было, – уточняет мама дрожащим голосом, но с несомненным желанием продолжать. – А дверь заклинило от жара, даже под лопнувшим окном был огонь. Но мы втроём выбрались. Кинулись к окнам детской, – поймав взгляд Эди, она снова упирается взглядом куда-то в ковёр. – Туда залезть было невозможно. Я только помню, как внутри нельзя было даже кровати различить – за огнём не было видно ничего.

– Тогда твой папа побежал к машине, но там не оказалось бензина, побежал к Милковичам, но у них накануне украли телефонные провода и бензина тоже не было. Всё это тянулось так долго, а огонь разгорался так быстро, и твой папа решил бежать к следующему дому, за четыре километра.

– Это была самая быстрая пробежка в моей жизни, но такая… такая долгая, – будто усмехается он, а на самом деле даже не силится поднять уголки губ, и Эди трёт нос —не расплакаться бы. – У соседей я вызвал пожарных и вернулся. Там…

– Всё уже было в огне. Чип хоть вернулся, – ласково треплет мама мохнатое ухо под столом. – У него тогда была щенячья привычка убегать ночью, а возвращаться довольным и вонючим. Он сидел с тобой, пока мы с твоим папой таскали воду вёдрами из гаража: он к дому – я к реке, он к реке – я к дому. Часа два. А если останавливались, – мама запрокидывает лицо, удерживая слёзы на ресницах, – начиналась истерика. Если честно, —она стыдливо расправляет жёлтый подол и, опустив голову, прячет слёзы волосами, – если честно, я не думала, что увижу рассвет.

Папа всё так же упрямо смотрит в стенку.Мама хотела броситься в огонь, в реку или просто не знала, что можно остаться в здоровом рассудке, часами наблюдая гибель своих детей? Эди не уверена, что она бы осталась вменяемой, наблюдая гибель родителей и не имея ни единой возможности спасти их, а значит и ни единой, даже самой крошечной и безумной надежды. Не перед ним – огнём.

– Когда пожарные приехали, было уже пять утра. От дома осталась одна конструкция, даже крыша упала на наших глазах, – сипит отец и вдруг совсем шепчет: – На наших детей.

– И… всё. – Подводит черту мама, но у Эди есть ощущение, что «всё» – это не о конце рассказа. – Прости, я не должна… Мне нужно быть благодарной, что ты… Но иногда я не… Я помню так ярко, – шепчет мама, глядя в стол, – будто мы смотрели на гибель всего, что у нас есть, только вчера.

Она знала, что её родители так никогда и не срастили те пустоты, из которых выдрали их детей, она видела, что ничего для них не осталось в прошлом, но знать и чувствовать – две стороны одного зеркала. После теней «если бы я» и «если бы я не», прячущихся меж строчек в рассказе, Эди не сможет смотреть на них как прежде. Теперь это не альтруистичный, простодушный шкаф и его уравновешенная, колкая жена. Это призраки её молодых родителей. Головоломки из маминых рук, нетронутые книги про шпионов, подержанная машина на семнадцатилетие – призраки. Эди сама, кажется, скручена из призрачных деталей.

Приложив кулак ко рту, папа держит мамину руку под столом и жмурится, не в силах смотреть ни на одну из них через слёзы. Он тоже знает это – знает, что все они призраки. Должно быть, он представлял, что было бы, если б они все просто не проснулись и сгорели в один день. Должно быть, он презирал себя за эти мысли. Должно быть, таких мыслей вереница, была и есть. Должно быть, так всем стало бы легче.

Их даже не половины – их меньше на четыре части. И Эди вдруг видит, как сильно они постарели совремён фотографии на её тумбочке, где мама держит её, новорождённую, и папа обнимает их за плечи. Теперь они седые, усталые старики. От уголков их глаз плетут сети морщинки, но в самих глазах всегда лежит тяжёлая, воющая, горячая она – тоска. Разбуди их посреди ночи, она будет там. Два сломанных человека, напуганных перед вылетом из семейного гнезда единственного неразбившегося птенчика.Эди старается перевести дыхание, пока родители невидяще смотрят вниз и собирают себя по кусочкам обратно перед руинами призрачного дома.

Только вот… Только вот родители не сдались. Они должны знать, что она знает, верно? У неё в рукаве козырь – газета с объявлением в родительском серванте, но они же понимают, что она слышит людскую болтовню про их неугомонность?

Всосав сопли – «Я плакала?» – Эди находит идеальный вопрос:

– Где они похоронены? Я бы хотела… хотя бы знать.

– Оу, – поднимает голову мама и собирает волосы с лица, – полиция ничего не нашла, сказали, что всё сгорело.

– Но в таком случае обычно…

– Берут горсть золы для захоронений, да, – вмешивается отец, – но твоя мама нашла выход получше.

Он указывает в окно, выходящее на передний двор, и Эди прослеживает, куда он указывает – клумба?

– Клумба?

– Да, там была детская, и если дети были там, то они всё ещё цветы моей жизни, – несмотря на шутку, смазано говорит мама.

И все в комнате замирают.

Мама не поднимает глаз, но бледнеет. Папа не отпускает взгляда Эди, но краснеет.

Вот оно. «Если». Эди почти готова улыбнуться, получив кусочек своей правды. И как обычно – одного укуса ей не хватает.

– А где бы ещё им быть? – спрашивает она дурочкой.

– В смысле, не в детской, – встревает отец.

– Если их не было в родительской и в гостиной, то… остаётся ведь только детская, – не сдаётся Эди, хотя отец шлёт ей предупреждающие взгляды: чуть приподнятые нижние веки и прямые брови. Не сегодня, пап.

– Твоя мама, очевидно, оговорилась…

– Знаешь, ты дважды говорил о детях в настоящем времени, – замечает она.

– В самом деле? – задумывается папа и вдруг хвалит: – Ты очень внимательна. Должно быть, я случ…

– Пожалуйста, – надавливает Эди, – договорите до конца.

– Всё дело в костях, – наконец выкладывает мама и садится прямо. Она говорит с готовностью, которую удерживала не по своей воле, и со страстью человека, желающего быть понятым.– Через три года…

– Джехона, – грубо обрывает отец. – Мы это обсуждали.

Эди откидывается на спинку скрипучего стула и складывает перед собой руки, как лапки.

– Обсуждали, как скажете мне ровно то, что я знаю?

Ей бы сыграть жертву до конца, уткнуться взглядом в стол, но она смело поднимает глаза навстречу правде и видит по родительскому смятению, что она права, чёрт, права, они спланировали эту ложь!

– Послушай, Эди, спасибо, что интересуешься своими сёстрами и братьями, несмотря на своих несговорчивых родителей,– ласково улыбается мама. – Но нам нечего больше рассказать, это всё, что мы видели, пон…

Эди поднимается ещё до того, как мама закончит, и лохматит макушку Чипа, зовя старичка за собой в комнату. Её сёстры и братья. Прозрачные следы счастливого детства. Сёстры… Братья… Было что-то… Было что-то такое важное…

Она останавливается.

– Ты как-то сказал, что это могут быть «братья оттуда».

– Эди, – поражённо одёргивает мама и встаёт к ней. Нет, не поражённо. Она не поражена, она напугана – она вцепилась в руку Эди и не может найти слова.

– Я не помню, чтобы говорил такое. Иди к себе, – подводит черту отец. Ни один мускул не дрожит на его лице. Дочке бы понять, что разговор окончен и дальше её нос не поместится.

– Несколько лет назад ты сказал эту фразу маме, – остервенело говорит она, грозно сводя брови точно не волнуясь о папиных намёках. – Но у тебя нет братьев. Откуда эти братья?

– Эди, оставь эту тему, будь добра, и уйди к себе, – вполголоса просит мама.

– Это связано с тем, что у нас другие крестики, да? – не останавливается Эди. – У всех в школе крестики простые, но у нас с Иисусом. Поэтому вы подаёте объявления только в чужих городах? Из-за братьев?

– ЭДИ!

Стол трещит от папиного удара, и когда в два шага он подлетает к ней, Эди пугается, но с места не двигается. Отец лишь хватает дочь в охапку и заталкивает её,брыкающуюся, в комнату, пока растерянный Чип скулит и мама обхватывает себя руками, понимая, что отец прав.

– Почему вы напуганы?! Что ещё вы знаете?!

– На сегодня с тебя хватит! – кричит он, и хотя Эди обидно, обидно, обидно, она улавливает в округлившихся глазах отца… панику? прежде чем летит обратно к захлопывающейся двери, но не успевает – влетает скулой в резьбу и чешет лицом до самой ручки, стукаясь коленками.

Их с Чипом заперли.

Заперли!

– Почему вы не дотянетесь до них?! Почему даже говорить об этом боитесь?!

Эди трескает дверь кулаком и ещё, и ещё, и ещё, и… ещё… и… всё.

– Это нечестно, – шепчет она Чипу, глотая горячие слёзы, а Чип ложится на кровать, свешивает седую морду на чёрные лапы и смотрит на неё.

Что теперь она сделает? Почему не расскажут ей? Она бы искала вместе с ними, она бы очень, очень хотела увидеть их такими, какими не помнит: приятно хлопотными, свободными, целыми.