– Как думаешь, если бы я тогда не захотела спать?..

Чип сразу зевает – очевидно, слушать такие глупости он не намерен.

– Ты прав, – вздыхает девочка, присаживаясь рядом, и хорошенько трёт глаза, стирая слёзы и напряжение, а затем гундосит в ладони: – Но я просто не могу больше терпеть, понимаешь? Мне кажется, у меня в руках столько верёвочек от загадки, но все они запутаны, и вот эти двое, – тычет она пальцем в дверь, – совершенно не помогают своим ребячеством.

В комнате, должно быть, тихо, ведь даже Чип не двигается, но в ушах ревёт гул. Так много всего, так много всего…

По щеке ползёт вязкая капля, и руки по памяти достают из кармана лейкопластырь, пока стеклянные глаза смотрят и не видят заката за окном. Одним точным движением пальцы заклеивают порез на скуле, а затем тычутся в чёрную шерсть. Она обязательно всё распутает, ей только нужно немного времени. Времени, чтобы переварить глухое родительское отчаяние. Времени, чтобы понять их иступленный страх. Времени, чтобы избавиться от образов той ночи. Ложных и всё же леденящих.

Эди укладывает Чипа на подушку, чтобы лечь рядом и обнять, горько вздыхая ему в чёрную макушку. В конце концов, она всё ещё ребёнок, и она даже слышала, что в её возрасте нормально целовать парней, зависать в скейт-парке, не бояться носить наушники. Вместо этого она лежит один на один с семейной трагедией, смотрит на снимок из счастливого прошлого и ждёт, когда высохнет лицо.

В животе урчит – она даже печенье не взяла, так была сосредоточена на их лживом рассказе!

– Украдёшь мне косточек? – ласково спрашивает Эди Чипа, и он трясёт головой от её дыхания в своих ушах. – Я к ним не пойду, лучше умру от голода, – хмыкает она. – Нет, ну завтра-то выйду, поем.

И в подтверждение своей независимости расстёгивает джинсы, счастливо вздыхая от удовольствия свободного живота.

Последние косые лучи солнца доползают до потолка и исчезают, а Эди лежит и лежит. Мыслей так много, что ей и книжки не нужны, и журнал по психологии, и даже чучело змеи не глажено. Мыслей-то много, но дельных из них… Возможно, дельной была бы мысль «Оставлю всё как есть». Но таких мыслей, увы для мистера и миссис Галица, у Эди не было никогда.

– Можно? – шепчет голос в темноте, и сердце Эди замирает на миг.

– Ты не представляешь, как близка я сейчас к сердечному приступу, – сообщает она маме, кладя руку на сердце, и только потом вспоминает: она же обиделась. – А вот и нельзя.

– Я всё же думаю, что можно, – мама закрывает за собой дверь.

Её тихие шаги прочерчивают линию до настольной лампы, и резкий свет слепит Эди.

– Моё здоровье для тебя какая-то шутка?

– Что у тебя со щекой?

– Порезалась, когда брилась.

Проморгавшись, Эди видит, что мама уже в своей белой ночнушке – значит, вылезла из кровати, значит, папа уже и подавно спит, значит… «Она прокралась ко мне втайне от папы, дождавшись его храпа?»

– Я принесла печенье для умасливания цербера, – поднимает мама тарелку.

– Чип не есть печ… А, ясно, спасибо, – вытягивает Эди губы в тонкую полоску. Цербер? Она минимум Серена! Тем не менее, печенье она берёт и от жадности суёт в рот целиком. Хотя мама красноречиво смотрит на неприлично расстёгнутые джинсы, Эди не смущается: – Зачем вы пришли в мой кабинет?

– Твой каб… Ага, понятно, – оглядывает мама заваленную ерундой комнату и выбирает не спорить. – Я подумала о позиции Фитора, я подумала о твоей позиции… И выбрала свою, – доверительно, вполголоса сообщает женщина. – Я хочу рассказать тебе, что видела, но тебе придётся пообещать мне одно – твой папа не узнает об этом.

Стремглав раздумья, Эди жестом указывает мама на кровать, и та присаживается. У её дочки от любопытства разве что уши не шевелятся. И, возможно, она пожалеет об этом позже, но она хочет наконец поддержки. Такой поддержки, которую приземлённые друзья ей дать не могут. Они с Фитором варятся в этом вдвоём так долго, что некоторые следы к прошлой жизни кажутся иллюзорными, словно они их выдумали или не сумели разглядеть иначе, правильно. Всё смешалось и размазалось, факты и додумки перестали отличаться для них, и Джехона хочет лишь одного – ясности.

– Я даже не буду записывать тебя на диктофон, – обещает Эди, а в подтверждение снимает куртку, оставаясь в…

– Ты что, в пижамном верхе в школу ходила?

– Мама, – деловито поднимает руку дочка, – материальное есть отвлекающее. Не отвлекайся.

В ответ мама выпучивает глаза, но кивает, по-ребячески закидывает ноги на кровать и… вздыхает.

– Может, сделать тебе чаю? – спрашивает Эди, а сама наклоняет голову и разглядывает мамины черты в свете ночника, но на лице ничего. Возможно, ей лишь нужно время?

– Там было столько странностей, Эди, – бубнит она, игнорируя предложение, – именно в этот день, ни в какой другой.

Эди тихонечко дожёвывает печенье, чтобы не упустить ни звука в мамином рассказе.

– Сначала я услышала рёв сквозь сон, что-то вроде мотора, довольно громко, но подниматься не стала. Я решила, что это кто-нибудь гоняет снаружи, – рассказывая, мама хватает свисающую с ночнушки ниточку и накручивает её на палец. – Потом к нам постучали… Я ещё так удивилась, что в полпервого,запомнила, – она разматывает ниточку и выпрямляет её ногтями. – В гостиной игрушки валялись, свет горел, даже дверь дети забыли на ключ закрыть. Я открыла дверь, а там была женщина в шляпе, блондинка, очень приличной наружности, – ниточка накручивается на палец.

Эди поджимает губы – там мог быть здоровенный преступник, и что бы тогда против него сделала эта смелая дама? Какая глупость с маминой стороны.

– Она спросила мистера Коста, а у нас отродясь таких не жило. Я ей так и сказала, она извинилась, улыбнулась даже и ушла.

– За ней была машина? – встревает Эди.

– Что? – с прищуром мама выныривает из потока.

– Ты сказала, тут раньше было всего два дома и на часах было полпервого. За ней светились фары? Урчал мотор?

– Не помню, нет… Кажется, нет.

Мама задумывается ещё глубже, складка пролегает меж её бровей.

– Ты не проследила, куда она ушла?

На это мама выдавливает:

– Не догадалась.

И Эди не нужно быть психологом, чтобы услышать невысказанное «если бы я».

– Я закрыла дверь на щеколду, выключила свет и легла спать. В следующий раз, в час ночи, меня разбудил запах дыма.

Эди горбится, ставя подбородок на ладонь, и складывает: незнакомка в маленьком городе, рёв на отшибе посреди ночи. Это странно, но это… мало? Мама замолчала насовсем или собирается с силами?

– Пожар начался с детской, верно? – не дожидаясь, спрашивает Эди, просто чтобы разговор не остановился.

– М? Да, да, в детской было больше огня.

– И бензина в машине вдруг не оказалось, да?

– Да, и шины эти… Хотя не уверена…

Брови Эди вопросительно взлетают, и она находит мамины глаза, влезает между её взглядом и стенкой.

– Это больше глупость, – пожимает плечами та, – просто Фитор обычно оставлял шины у правой стенки, а тут несколько валялось у левой. Это случайность, это так…

– Левая стена делила гараж и детскую?

– Да, а вони стояло… Я тогда пожалела, что не отнесла тебя соседям, думала, наглотаешься этой дряни. Но ты ничего, – усмехается мама, – как выбрались из дома, не плакала, сидела мирно.

– Мам, а… ничего не осталось?

– Ну почему же. Я забрала из дома фотоальбом и пару вещей. Тоже через окно. Я запомнила, что на часах было уже два ночи, хотя мне казалось, что прошло всего пару минут. И потом, из руинов, мы забрали расплавленную дверную ручку, просто так, – едва слышно шепчет мама, —просто единственное, что бралось. Но это всё не главные странности, эм…

Джехона подбирает слова в своей голове, думая, как не показаться сумасшедшей последней дочке, но одного случайного взгляда оказывается достаточно, чтобы не сомневаться: распахнутые чёрные глаза, напряжённые от рьяности губы и доверительно подающаяся к ней фигура.

–Утром соседи вызвали полицию, и те заключили: загорелась проводка. Все дети погибли в огне, и не отзывались они, потому что… Они сказали, что мои дети сгорели, – горько выговаривает она, но хмурится. – Через три года я наткнулась на новость о похожем пожаре, он длился даже дольше – шесть или семь часов. В доме тоже были дети, и все они сгорели, а как доказательствополицейские приводили их кости, даже от полугодовалого младенца остался череп. Нам же, после четырёхчасового пожара, сказали, – мама замирает, заглядывая в глаза дочери, и та понимает, что вот сейчас, вот теперь она увидит червоточину, —что кости наших детей полностью сгорели.

Эди распахивает глаза – бум! Её сердце застывает на миг и заводится вновь, теперь стуча во всём теле, наполняя каждую клетку импульсамии особенно взрывая её мозг: столько информации, столько деталей, и, конечно, детей не было в доме в момент пожара, но куда они делись, кто слил бензин папы, что ревело на улице, с ума сойти! Эди открывает рот, но едва дышит, слушая маму.

– Рёв мотора, незнакомка, отсутствие костей – эти странности не складываются… Даже одно отсутствие костей не складывается для меня в общую картину, – наконец говорит мама со вспышкой, что сродни ярости. – Поэтому твой отец говорит о детях в настоящем времени. Нам кажется… Ну а вдругони живы? – она краснеет, как от стыда.За веру?

– Мне тоже.

Мама вскидывается: она серьёзно? Да, она серьёзно. Теперь она, наконец, понимает, почему её родителей зовут сумасшедшими, тронувшимися от горя. И по иронии судьбы теперь она видит с трезвой ясностью – они не больные. Они умнее всех их, болтунов, они заметили дьявола в деталях.

И не сдались.

Эди не могла бы гордиться ими больше.

Ничего не потеряно, чёрт, всё ещё впереди!

Но улыбнуться нельзя – мама заподозрит ретивость и впредь не будет так беззаботно откровенна.

– Ты правда так думаешь?

– Безусловно, я…

Мама обнимает её: сжимает крепко дряблыми руками и натруженными ладонями, прижимается щекой к волосам и чешет ногтями меж её лопатками, совсем как в детстве. Наверное, и сама не замечает, как делает это.

– Если ты думаешь, что я не замечаю, как чешу тебе спинку, то это не так.

Эди пыхтит маме в шею, смеясь, и даже почти расслабляется в её руках. Если бы не…

– Про братьев ты мне не расскажешь, да?

– Так, – встаёт мама, – я пошла, товарищ следователь.

Улыбнувшись, Эди метит в юмор, надеясь на ещё одну деталь или оплошность:

– Сдайте подельников, гражданочка, или пойдёте по всем статьям.

– Извини, Эди, – пресекает мама, – это не моя история.

– Как вежливо, – бурчит она.

– Спасибо, Эди, – благодарность звучит серьёзно и отдаёт горькой радостью. – Мне нужно было это услышать.

– Тебе спасибо, – кивает Эди, и мама закрывает дверь за собой и Чипом, выпрашивающим вкусность.

– Ты абсолютно беспардонный пёс! – доносится возмущение из-за двери, а затем звук холодильника. Эди улыбается: мама может сколько угодно сетовать на то, что Чип балованный, но истина в том, что избаловала его она.

Дождавшись, когда закроется дверь в родительскую, Эди бросается к столу и цепляет очки – она обещала маме не записывать её на диктофон, но она не обещала не записывать в дневник.

«Рёв предположительно мотора предположительно в полночь неизвестная блондинка в шляпе предположительно без машины попросила мистера Коста полпервого ночи улыбнулась загорелась проводка пожар начался с…»

Эди пишет и пишет: всё подряд, без знаков, сквозь строки. Каждое случайное слово находит своё место в веренице. Версии вспыхивают перед глазами одна за другой, и одна другую дискредитирует, уступая место новым, таким же несовершенным, пока рука вслепую записывает всё, что помнится. Когда в раздумьях Эди останавливается, её взгляд находит то самое фото: мама и папа сидят в своей комнате и держат её, Эди, на стадии «комок одеял». Эти люди не расследуют исчезновение собственных детей, они ещё не знают опасности, не замечают угроз, а значит, обмануть их не составит труда и…

И Эди распахивает глаза.

И Эди берёт фото в руку.

И Эди видит, что пожар начался не из-за проводки.

Глава 3

От подруг Ребекка часто слышит фразу «ты не поверишь»:

– Ты не поверишь, кого я вчера встретила.

– Ты не поверишь, что мне подарили на день рождения.

– Ты не поверишь, что мне рассказал Дилан, только это секрет!

Скромной и вежливой Ребекке доверяют много тайн, она слышит много «ты не поверишь». Но всех их превосходит Эди, и если бы остальные знали её истории, то уже никогда бы не использовали эту фразу.

– Ты не поверишь, что мама рассказала мне про пожар…

Да, пожалуй, Ребекка вместе с Эди в той фазе, где встреча с бывшим не удивляет. Она складывает наушники в шкафчик и с готовностью развешивает уши.

Эди рассказывает вкрадчиво и смотрит на неё внимательно, взглядом цепляя неосознанно опустившийся уголок губ, лишний вдох, прижатые к щеке пальцы. Так, через Ребекку, она смотрит на историю с третьей позиции.

«Это ужасно», – первое, что думает Ребекка, когда Эди смолкает и вакуум вокруг них рассасывается, а школьный шум вновь заполняет щели. Она бывала у Эди, она видела мистера и миссис Галица и их отчуждённые улыбки. Не разбитыми, но расколотыми – вот такими ихвидела Ребекка. Чудом держащиеся вместе осколки. Теперь же она понимает то, что давно почувствовала. Что за чистилище это должно быть, а не жизнь! Хотя зависть часто кусает нос Ребекки, она не может не сочувствовать Эди – она дорожит ею. Возможно, сейчас ей нужна поддержка?

С другой стороны, это прямо как тот детектив, на который Дерек с французского водил её в городе. Ребекка тогда провела весь сеанс, думая, что Эди раскрыла бы шпиона уже к середине фильма, и силясь смотреть ленту её глазами – упёрлась локтями в колени, не дав Дереку шансов ни обнять в зевке, ни положить ладонь на ладонь. Но это был фильм, плоская ленточка кадров, на которую всегда смотришь со стороны. Здесь и сейчас она словно внутри детектива. «Второстепенный персонаж без выразительности», – не может не добавить внутренний голос.

Блестящие глаза, сжатые губы, вытянутая шея – Эди холодна в своей сосредоточенности, но горяча в своей страсти. Кажется, утешение ей не требуется. Что же, за много лет Ребекка научилась читать Эди. Она позволяет своему любопытству слиться с запалом Эди, чтобы та вывела их на свет истины.

– И эта женщина больше не появлялась?

– Мама не говорила о ней.

– И кто-то слил бензин из машины твоего отца?

– По крайней мере, он куда-то делся, – отрезает Эди любые предположения в её речи.

– С ума сойти… – Ребеккаприжимает к губам палец. – Ты собираешься заняться этим?

– Помимо того, что это безумно интересно, это касается счастья моей семьи, так что да, точно, определённо, – кивает Эди. – И я уже начала.

Воровато оглянувшись на кучку недалёких подростков, Эди достаёт из портфеля своё старое фото с родителями и показывает Ребекке.

– Помнишь, что полиция назвала причиной пожара проводку?

– Ну.

– Ну.

Ребекка искоса глядит наверх, на Эди, затем на фото, жуёт собственные волосы, стараясь увидеть, но ничего не выходит. И хотя Эди кивает ей поддерживающе, и пускай Эди никогда не унижает её за ординарный ум, Ребекка смотрит на неё пристыжено. О том, что не видит странности, как Эди, она жалеет не в первый раз.