Во внутреннем, тринадцатом, кармане Эди хранит спички. Сколько себя помнит, ей нравится смотреть на огонь, поэтому иногда она поджигает что-нибудь, но с этих пор только что-нибудь неживое. Шокированные родители не нашлись сказать соседям слева, что видели, куда пропала их кошка. Даже старенький Чип смотрел на Эди разочаровано. Она сама не сможет объяснить, что на неё нашло. Но финальной точкой кипения для родителей, трясущихся над своей единственной дочкой, становится поджог фамильного дерева.

Пламя настолько велико, что лижет тёмный купол неба, его маленькие зачатки расцветают на ветвях красивее бутонов, и дерево не умирает в огне – оно превращается. Оно меняет свои цвета, становится плотнее и его крона точнее метит вверх. Чип напуган – он скулит и убегает к реке, но Эди не может найти сил оторваться и успокоить его. Она созерцает.

Родители приезжают от семьи Тингли раньше положенного и почти трезвые – Эди понимает, что их вызвонили соседи. Это день, когда флегматичная мать впервые кричит на неё:

– Что с тобой не так?! – заходится она в злостной истерике, её верхняя губа задирается в ужасе и отвращении, а щёки горят от гнева. – Зачем вредить?! Кем надо быть, чтобы поджечь кошку?! Это твоя месть нам?! Как можно!..

По совместительству это день, когда отец впервые даёт ей пощёчину. Щека звенит от силы удара, а боль превосходит себя с каждой секундой, даже когда кажется, что больнее быть не может. Глаза застилает обида, и Эди отворачивается, пряча её блеск. Мама громко молчит. Отец сипло приказывает:

– В свою комнату. Живо.

Пока Чип вылизывает щёку Эди, она записывает: «Мне нравится две вещи: решать загадки и большой огонь». Подумав ещё секунду, девочка дописывает «и Чип» и ласково ему улыбается, прежде чем обида сминает её лицо и выжимает горячие-горячие слёзы.

С тех пор, как родители запретили Эди гулять, она либо читает привезённые Ребеккой родительские книги, либо в обнимку с Чипом смотрит страшилки, и однажды она видит, как мужчину в кино растворяют жёлтой водой. «Кисленько?»– спрашивает у него страшная женщина.

– Кисленько, – повторяет Эди. Кислое – это лимон. Она собирает лохматые волосы в пучок, выжимает лимон в стакан и засовывает туда червя, чтобы посмотреть, что с ним станет.

Утром, перед школой, оказывается, что червь свернулся и побелел. И папа тоже побелел.

– Эди! – гавкает он своим хриплым голосом. – Во имя всего святого, что происходит в моей кофейной чашке!

– Сейчас помою…– бурчит Эди. «Если спросит, скажу, что это белок».

– У тебя что, – чуть мягче говорит отец, – опять закончилась книга загадок?

– Ты сказал, что следующую вы купите только за четвёрку в семестре по литературе…

А это невозможно! Эди засыпает под книги из школьной программы – кому это может быть интересно? Безответная любовь, война и суициды. Чип и то лучше бы написал. Она принципиально не будет учить литературу, пускай даже из школы выгоняют.

Папа упирает руки в боки, но всё же выдыхает с абсурдной напускной суровостью:

– Хорошо, я куплю тебе её так, если тебе нравится. Взять зелёную?

– Нет, возьми синюю, – отвечает Эди и всматривается. У неё есть подозрение, что сила стыда не даст её папе заговорить о пощёчине. – Она не такая лёгкая.

– Недавно ты с трудом решала жёлтую, – горделиво жмурится отец и даже седина в его чёрных волосах блестит, но смотреть прямо в глаза он отказывается. – Скоро Энигму разгадаешь.

Глупости, конечно же, ведь Энигма уже разгадана, но похвала заряжает девочку на весь день. Она не понимает, но прощает его.

– Если бы я з-знала, что папа нас бр-бросит, то н-не-е рождалась бы, – совершенно разбито выдавливает Ребекка и роняет голову на грудь. Она кусает губы и цепляется в свои ладони до синевы, противостоит мелкой дрожи рыданий и поднимает глаза в надежде.На Эди.

Ребекке больно, ей одиноко и ей непонятно. Эди видит это. Но что ей с этим делать? Что сделать, что от неё ожидают? И что сказать?

– Мне… жаль, – неловко выбирается клише из её рта, и она пытается спасти ситуацию: – Твой отец – урод.

Эди смотрит на Ребекку круглыми глазами и ждёт, пока та не сломает губы разочаровано и не отвернётся от неё, скрывая слёзы. На биологии она не появляется.

– Я сказала, мы не пользуемся газовыми плитами!

Хлобысь!

Эди подпрыгивает – мама что, гаркнула на продавца? Мама «Всегда Будь Добра С Людьми, Потому Что Ты Не Знаешь, Какую Борьбу Они Ведут», вот эта мама? Она откладывает в сторону спички и выглядывает в коридор, встречая голубой огонь в маминых глазах. Но секунду за секундой, смотря на дочку, женщина тает: её плечи стекают, руки-прутья расслабляются, губы размыкаются, обретая цвет.

– Что-то я вспылила, да? – хватается за лоб мама.

– Мам, мы не покупаем газовую печку, чтобы наш дом опять не сгорел?

Мама вскидывает на неё удивлённый взгляд – Эди никогда не заводила разговор прямо. Она всегда обивала углы своим интересом, наученная скрытными родителями. Похоже, детская восприимчивость выветривается, оставляя концентрированное любопытство.

– Эди… В общем-то, да, но пойми…

– Ты спрашивала, что я хочу на семнадцатилетие, – обрывает Эди. – Я хочу историю пожара.

Мама открывает рот, хлопает глазами, закрывает рот – она не была готова к этому. И давить на неё, такую растерянную, кажется жестоким, но если и так, то Эди готова быть жестокой. Она кивает сама себе и вскидывает подбородок.

На день рождения родители дарят ей машину. Она тёплого жёлтого цвета, с кожаными креслами, подержанная, но это всё равно огромные деньги для семьи автомеханика на окраине. Эди пробует улыбнуться – губы не тянутся. Потому что все трое знают, что это не подарок. Это подкуп.

– Извините, но я не могу принять её.

– Эди, – уверяет папа, – она не в кредит, обещаю, это не возлагает на нас обяз…

– Я не хочу быть неблагодарной, но мне придётся. – Эди смотрит на родителей серьёзно, её черные глаза продевают лески сквозь их головы, и они вдруг понимают: действительно уже семнадцать. – Это не то, что я просила на день рождения.

Мама хмурится. Нет, она откровенно злится. Её глаза не теряют мягкость, но брови супятся и она обхватывает себя руками – точно злится, даже в ярости.

– Эди, это шикарный подарок, тебе и не снилось, как мы с отцом работали ради этого.

– Даже не пытайся меня обвинить! – возмущается Эди.

– Не кричи на мать! – багровеет отец под стать своей клетчатой рубашке.

– Так, мне всё ясно. – Проведя рукой по волосам, выдыхает девочка и возвращает себе ровный тон напускного спокойствия. – Я отказываюсь вступать с вами в контакт, пока вы не выполните моё требование.

– Ты кто, террористка?

Эди молчит и по обыкновению лупит глаза, дразняще наклоняя голову – протест начался.

Мама раздражённо взмахивает руками и отец, психуя, набрасывает ткань обратно на машину, а утром следующего дня Эди накидывает свою куртку с дюжиной карманов и садится в школьный автобус.

– Ты отказалась от машины? – распахивает блестящий рот Ребекка и забавно задумывается:– Ты сумасшедшая?

В старшей школе Эди унаследовала титул сумасшедшей за дополнительные вопросы учителям: «Как кровь влияет на растительность?», «Как разложение зависит от типа почвы?», «Какие следы щёлочь оставляет на дереве?» Впрочем, спрашивать учителей оказывается так же бесполезно, как ленивые подколки одноклассников по поводу пожара.

– Правда дороже, Ребекка, – серьёзно заявляет Эди, затягивая волосы в пучок и надевая очки перед биологией.

– Как скажешь, – вздыхает Ребекка и смотрит за её спину.

Эди оборачивается – Трисс. Эди знает, что Ребекка восхищается её жизнью: по выходным она ездит на концерты в соседний город и родители даже разрешили ей выкрасить волосы в чёрный. Ребекка хочет быть ею: она экономит деньги на обеде, чтобы купить косметику и клетчатую юбку, как у Трисс. Если бы Ребекка спросила у Эди, то она бы ответила, что Ребекка гораздо красивее Трисс, особенно когда не запудривает свои веснушки и не мажет губы блеском. И её коллекция дохлых бабочек гораздо интересней значков на сумочке Трисс. Но Эди не спрашивают.

Ребекка хотела бы дружить с Трисс и сидеть с ней на обеде, Эди и это знает, только вот: «Кого сегодня препарируешь: лягушек или одноклассников?», «Ты пробовала обращаться к специалистам?», «Должно быть, ты наглоталась дыма». Трисс ненавидит Эди.

Это странно, ведь Эдиравнодушна кней. Они вместе ходят на химию, и Эди знает, что Трисс не глупая, но в коридорах она надвигается на них с угрожающим цокотом каблуков и метит в них взглядом ещё задолго до приближения. Что-то в этом всём не даёт Эди покоя.

– Нам пора. – Топает маленькая Ребекка своим маленьким каблуком, стоит Трисс разойтись в своих подколках, и уходит.

Эди ловит Ребекку за руку перед самым кабинетом и вымучивает из себя:

– Знаешь… спасибо.

Это значит: «Я благодарна, что ты продолжаешь выбирать меня», «Я горда твоим выбором дружбы, а не статуса» и, наконец, просто «Я не смогла бы без тебя». Ребекка дарит ей маленькую улыбку – она знает, как тяжело Эди даются такие слова.

В сухом остатке Эди выносит два дня домашнего молчания спокойно: после ужина она и Чип карабкаются на молодое дерево на заднем дворе, чтобы следить за соседской барбекю-вечеринкой, а уже в ночи, под светом жёлтой настольной лампы, она вычитывает криминальные сводки местных газет.

А на следующий день Ребекка не появляется. Такое бывает, когда она опаздывает на последний автобус – у её мамы нет автомобиля, и она не может подвезти её. «Если бы у меня была машина, – понимает Эди, – я бы заезжала за ней каждое утро». Она тяжко вздыхает и кладёт голову в школьный ящик, на фиолетовую книгу с загадками – похоже, жизнь нашла способ разбить её протест.

– Чувак, да спокойно, ты чё, она норм.

Эди поднимает голову и поворачивается ухом к источнику шёпота где-то за углом.

– Сиськи размера второго, самое оно, – шуршит слабым эхо голос в пустом коридоре, – и задница хорошая – я на физ-ре видел, когда она без своей этой куртки была.

– Да, а после минета она сплюнет в пакетик и отнесёт домой, под микроскоп. Ха-ха, не, я бы ей и отсосать не дал.

– Фу, чувак, хах, ты зверь!

Эди захлопывает шкафчик – разговор прекращается. Персиковые щёки наливаются соком от возмущения – кто позволил австралопитекам подать документы в школу?! За ней никогда не ухаживали и на день Святого Валентина в её коробочке всегда пусто, да и сказать, что Эди хотелось признаний, было бы ложью. Она спокойно переносит непопулярность и одиночество, любовную лихорадку одногодок и их естественную одержимость сексом. Но пережить заинтересованность для больше-молчи-чутче-слушай-Эди оказывается сложнее одиночества.

И только на выходе из школы Эди соображает: если бы она не психанула, услышала бы гораздо больше, чем оценку своего тела, и увидела бы, кто болтает, а затем размазала бы по их вещам вазелин.

– Эди, – мягко окликает её мама на кухне, и что-то в её голосе заставляет Эди двигаться аккуратно, как перед напуганным животным, – ты права. Ты заслуживаешь знать правду. Мы всё расскажем, только дай нам немного времени, хорошо?

Эди внимательно сканирует маму на следы вранья и наконец:

– Помочь тебе с ужином?