Глава 5

Свет в гостиной тёплый, и когда Эди с Чипом возвращаются домой по темноте, ароматы выпечки ещё не выветрились. Стоит ли сказать родителям, что они вернулись? С кухни долетает шуршание старого проигрывателя о заезженную, любимую папину пластинку, а в шуршание вплетается тихий разговор, который двое могут делить в интимной близости. Эди заглядывает одним глазом: хотя время сделало мамину фигуру неказистой, в танце она двигается плавно, и папа ведёт её так же уверено, как прежде. И так же косолапит. Мама этого не замечает – улыбается пьяно и бормочет что-то лёгким тоном. Папа улыбается в ответ. Наверное, такими их и не успела узнать Эди.

Ну что, стоит сказать? Будучи уцелевшим, она напоминает им о потерянном, а её лицо для них расколото на пять частей. Нет, романтическая иллюзия слишком шатка, решает Эди и отступает.

Отделив себя дверью, она берёт перерыв, чтобы отделить себя мысленно. Тяжёлая шторка с утра так и задвинута, и в комнате стоит такой мрак, что не видно собственных рук, будто бы её и не существует. Это хорошо. Потому что если она права, для полиции её существовать не должно.

Не срезая кусочки мяса с костей, Эди ничего не замышляла. Банальное «а что, если сделать так», потому что в пожаре горели не одни косточки. Всего лишь чуйка.

Поправка: косточки в пожаре не горели. По памяти найдя стол, Эди складывает на него горелые свиные кости и сгружается сутулой кучей на стул. Пяти часов не хватило, чтобы справиться с ними, без мягких тканей. Дети не могли сгореть в четырёхчасовом пожаре.

Но больше всего дал запах обугливающегося мяса. Тот, кто поджигал их дом, знал этот запах наверняка, знал, как он въедается в слизистую и что его не забыть. Поэтому он бросил несколько шин к стенке между гаражом и детской – он маскировал отсутствие этого запаха горящей резиной.

Эди не питает больших надежд о полицейских – такие же лентяи, как и любые другие «воротнички». Легче закрыть дело как несчастный случай из-за проводки, когда у тебя на руках останки детей, но останков нет, а разбираться с интересным делом лень, и пускай знания подсказывают, что детали не сходятся, они упрямо пишут «Несчастный случая – загорелась проводка».

Есть ещё один вариант – полиция причастна к поджогу. Это может быть любая из связей: полицейские сами устроили поджог, шерифа кто-то запугал либо кто-то в участке на кого-то работают.

«На братьев», – талдычит чуйка.

Поскольку один человек не справился бы с четырьмя детьми, полицейских должно быть несколько. Но как несколько людей могли работать бок о бок, знать, что сделали, и продолжать работать во имя хоть-какой-то-справедливости? И хранить секрет четырнадцать лет? Кто-то из них подал бы в отставку или перевёлся, чтобы ужиться со снедающим чувством. Или кто-то не выдержал бы и убил напарника, потому что все знают, что двое могут хранить секрет, только если один из них мёртв.

Эди делает пометку в голове: узнать об отставках в год пожара, а также о смертях полицейских. «Интересно, как я это сделаю?»

Если так, то ей интересно, куда они дели похищенных детей. Неужели выручили деньги с органов? Продали в рабство? Как вообще организовать это здесь? Криминальная жилка в их городе слаба, безыдейна и ограничивается изнасилованиями.

Но если полиция лишь действовала чужими руками? Запуганный шериф просто даёт распоряжение замять дело, и дежурный послушно пишет «несчастный случай». Но какое могущество должно быть у человека, чтобы человек структуры не попытался защитить себя? Это должен быть глава департамента, не меньше. Угрозы даже от опасных, но всё же незнакомых людей, всегда оставляют человеку свободу для действий вопреки.

Эди мысленно подчёркивает: узнать про смерти полицейских.

А вот один подставной полицейский может работать годами. Один человек может следить, чтобы пара отчаявшихся родителей не подобралась к правде достаточно близко.

Родители тоже подозревают это – не просто так они избегают местных газет.

Поднявшись, Эди наощупь находит кровать и плюхается сверху. Она сразу стягивает джинсы, оставляя их, шиворот-навыворот, на полу, но действий своих не замечает, погруженная в толщу вероятностей.

«Братья». Может ли это быть о полиции? Папа никогда не был связан с ними, он даже в колледж не поступил, не говоря уже об академии. Проблем с законом у него тоже не было. Мама? Сельскохозяйственный колледж, замужество, ремесло, дети. У неё и не было никогда времени на проблемы. Мама всегда была самой беспроблемной в семье.

«Братья». Вот бы маленькая Эди записала интонацию, с которой произнёс это папа. Насмешливая? Испуганная? Спокойная?

«Братья». Так называют сообщества в университетах, так зовут друг друга заклятые друзья, но ещё так обращаются друг к другу члены банды. И чем опаснее её выходки, тем более полюбовное обращение необходимо между членами, чтобы связать всех узами и не допустить крысятничества. Насколько опасными должны быть выходки банды, которая состоит из «братьев»?

Стеклянный взгляд грозно бороздит тьму, выращивая фигуры: тихий сержант полиции, нелюдимый и оттого нелюбимый коллегами, которые для него, хладнокровного преступника, и не коллеги вовсе, а ширма; обрюзгший дежурный, строптиво смотрящий на догорающий дом и под плач двух людей пишущий ленивое «несчастный случай»; женщина, живущая быстрой жизнью, дипломатично угрожает шерифу, и ни одна прядь не выглядывает из идеальной причёски.

Кто-то из этих людей запланировал для её родителей эту отчаянную жизнь. Далёкую от огня дверьзаклинило, телефонная линия вдруг оказалась повреждена – в гостиной, которая ещё не загорелась толком, – а под одним из окон разгорелся огонь, которому неоткуда было перекинуться, притом второе окно гостиной было свободно для выхода. Их не пытались убить. Их пытались задержать. Мама сказала, что ручку могло заклинить от жара, но не может заклинить замок, который накануне не был заперт – мама ведь закрыла дверь на засов. Но как они сумели отключить телефон? И что сделали с замком? Если бы только Эди могла…

Вмиг Эди подскакивает, запихиваясь обратно в джинсы.

– Мама сказала это ещё в тот вечер, а ты прохлопала, растяпа, – раздаётся в темноте шипение.

Мама сказала ей: «И потом, из руинов, мы забрали дверную ручку».

Почесав в гостиной собачье пузико, Эди прислушивается: родители всё ещё на кухне. У неё достаточно времени, чтобы добыть улику.

Глава 6

Будучи лишним звеном своего штата, Эди всё же замечательно в него вписывается: по-детски расслабленная осанка сочетается со вторничным перегаром от простых работяг, изношенным джинсам комплиментируют обшарпанные муниципальные здания, а пара порезов на плече замечательно дополняет общий маргинальный шарм этих мест.

По сравнению с остальным городом район Галица отличается жизнью. Здесь весна ощущается сильнее всего, когда щедрый весенний дождь шлёпает полевые цветы, рассыпая пыльцу, а зелёные долины светятся и едва не звенят под тёмным-тёмным тучным небом. Здесь красиво, когда выходишь за пределы жилого массива. В поле, проще говоря. Весна ощущается в поле. Эди же стоит среди панельных коробочек и наблюдает.

– Вот это путешествие.

Игнорируя дождь, она пристально разглядывает неприметное граффити на мусорных баках. Ленивые мусорщики часто развозят их по новым районам после косметического ополаскивания, так что место для рекламы великолепное, гораздо лучше стоящего на одном месте платного билбода. А если брать в расчёт, что именно рекламируется, то задумка и вовсе кажется гениальной.

«Тур в Мексику 36142».

Конечно, люди не хотят долго находиться около пахучих мусорок, и мало кто решит разглядывать заковыристый шрифт граффити, чтобы найти рекламу мескалина и индекс района, в котором его искать. Там, должно быть, их будет ждать ещё одна реклама, более чёткая, но ясная лишь вкупе с первой.

На секунду Эди задумывается: можно найти их точку и сдать полиции.

Нет.

Простите, будущие трупы, но с недавних пор полиция зависла расплывчатой угрозой над Эди. Если бы только кто-нибудь помог ей разобраться, что это за угроза и действительно ли она так опасна…

Вдруг капли перестают тарабанить по макушке.

– Наслаждаешься искусством? – раздаётся сбоку, а в бак летит пакет.

– Присматриваюсь к планам на каникулы, – отвечает Эди соседу с зонтиком – загорелому, коренастому мужчине из дома напротив.

– Путешествие будет незабываемым, я полагаю, – цинично хмыкает тот. О, он даже не представляет насколько. – Ну что, собираем вещи?

– Для этой поездки и загран не нужен.

– Тогда по газам.

Стоя неприлично близко к мусоркам, Эди и мистер Милкович соблюдают ритуал неловкого молчания. В её голове сосед уже ответил на невзрачные, бытовые, словом, вежливые вопросы так же невзрачно: «Нормально», «Всё в порядке, спасибо», «Хорошо, хорошо, а у вас?» О чём вообще говорят взрослые? Мистер Милкович, конечно, не разгадал послание дилеров, но если и объяснить ему, то разговоры о мескалине всё равно плохо клеятся. Гораздо лучше клеятся разговоры о пожарах четырнадцатилетней давности, о подозрительных факторах накануне и об увиденных странностях после. Он ведь самый настоящий свидетель! Да, это было давно, но такие инциденты случаются не каждый день и он мог бы что-то…

Эди смыкает зубы и прижимает язык к нёбу – лучше показаться скучной, молчаливой дурочкой, чем сдать себя соседу. Ведь он сразу же сдаст её отцу! Повсюду крысы, злится Эди.

– Пойду я, – наконец сдаётся мистер Милкович. – Взрослым приходится работать.

– До свидания, – отрезает Эди и срывается к остановке широкими, жадными шагами, даже на прощание не смотря на соседа.

«Правильно, – поддерживает она себя, – расследование должно быть секретным, иначе…» А что иначе? Виновные начнут заметать следы, путать её или и вовсе убьют? Возможно ли такое? Убийство за любопытство – константа шпионских фильмов, но она не шпионка и это не фильм. Разве может произойти убийство в этом бесфантазийном захолустье?

***

– Опять?!

– Но сегодня такой ливень! – шипит через стол Ребекка и возмущённо прячет комочек на коленях.

– Помнишь, что было в прошлый раз, когда ты пронесла в школу котёнка?

– Тшшш! – веснушчатая ладошка вдавливает губы Эди ей в зубы, а вторая бережно придерживает грязно-чёрную макушку с острыми ушками. – Меня отстранили, я помню.

Убрав руку Ребекки, Эди надкусывает бисквит и упрямо продолжает:

– И ты решила, что получить отстранение перед экзаменами стоит кота.

– Нет же! И это котёнок, он маленький!

– Фактически ты это и решила, – гнёт свою линию Эди. – С начальной школы было семнадцать котов и семнадцать отстранений. Что пойдёт иначе в этот раз?

Ребекка не на шутку задумывается: хмурится, закусывает губу и перестаёт гладить шерстяные уши. У Эди есть идея, но ей нравится, когда Ребекка проявляет самостоятельность.

– Может, – наконец говорит Ребекка, – спрятать его в шкафчике?

– Вот это да, – клонит голову Эди, – а предыдущие пять котов разве не оттуда мяукали?

– Ну я не знаю! – сдаётся Ребекка и, вздохнув, поднимает на подругу глаза под беспомощно сложенными бровями: – Эди, что делать?

– Кладовка под лестницей.

Ребекка замирает. Люди бы сказали, что Эди не должна наслаждаться флешбэками и неудобством своей подруги. Как хорошо, что Эди их не спрашивала.

– Ну да, там обычно пусто, – соглашается Ребекка, хоть и заторможено. Хоть и не смотрит ей в глаза.

– А ты откуда знаешь? – поднимает Эди брови в ребяческом удивлении, но лицо светлеет в самодовольстве.

Поиздеваться Эди не успевает – мимо их столика проходит Трисс, и покровительница бездомных котов гордо вскидывает голову, да ещё и показательно отворачивается от неё. Эди хочется заметить, что разодранный краешек тента, на который уставилась Ребекка, не может быть таким интересным даже для неё, возвышенной натуры, но молчит. Трисс тоже не подарок – шагает раздражённо, двигается резко, но смотрит на Ребекку и смотрит грустно. Что между ними уже произошло?

Когда Трисс исчезает за углом, Эди говорит:

– На курилку пошла.

– А мне-то что? – вспыхивает Ребекка.

– Я, – округляет глаза Эди, – просто вслух рассуждаю.

– Прости.

Эди молчит – дожимает. Ей нужно помолчать не дольше десяти секунд, чтобы Ребекка рассыпалась в объяснениях. Ребекка предсказуема и экспрессивна, для Эди она кроссворд на три слова.

Но десять секунд таят, а Ребекка молчит – отстранено чешет разнеженного кота и в целом продолжает функционировать, но говорить с Эди не хочет, вместо этого закипая. Кажется, они обе на неизведанной территории? Тогда действовать надо осторожно. Эди уточняет:

– Я думала, ты восхищаешься Трисс.

– Я не восхищаюсь, что за глупости! – резко фыркает Ребекка.

– Современные стандарты красоты говорят, что она красивая.

– Вот пускай стандарты с ней и говорят! – неуверенно, но так же напряжённо громко заканчивает Ребекка.

– Золотое сечение тоже говорит, что она красивая.

– Почему ты её хвалишь? – возмущается та.

– Я не произнесла ни одного комплимента от себя, – дотошно, как адвокатишка, замечает Эди.

– Ты всё равно… Ты выгораживаешь её, ладно, пускай это слово.

– А ты, выходит, нападаешь? —указывает Эди.

Ребекка краснеет, словно необразованный плотник в зале суда, знающий, что его обводят вокруг пальца, но ничего не умеющий сделать.

– Она же третирует тебя, – уходит от вопроса подруга.

– Но это не мешало тебе влюблёно смотреть на неё, – говорит Эди и с кряхтением потягивается, как будто у этих слов нет веса.

– Влюблёно? Да я ненавижу её!

– Ого, – округляет рот Эди. Ненавидит? Откуда в Ребекке такие сильные негативные чувства, направленные не на себя? Она даже отца не ненавидела после развода по причине постоянных измен.

Но дело ведь не в ненависти, да? Если бы ненавидела, не переживала бы. Издевалась или презирала, но не тряслась под взглядом Трисс и не вспыхивала, стоило упомянуть её имя. Забавная, вообще-то, штука – ненависть. Неоднородная.

– Знаешь, как говорит одна умная женщина? – спрашивает Эди.

– Какая?

– Я.

– Ещё бы, – отмахивается Ребекка, но её скованные плечи потихоньку опускаются. – И как говорит эта женщина?

– Ненависть – это точка, в которой встречаются страх и любовь.

Универсальна ли формула?Эди определённо ненавидит похитителей своих братьев и сестёр, хотя любви к ним быть у неё не может даже по меркам отъявленных психов. Но в простых человеческих судьбах формула действительно универсальна.

Пока она допивает свой чай с железницей, Ребекка не сводит с неё глаз. Встревоженных глаз. В один миг её лицо искажает ужас подозрений насчёт Эди, в другой – тяжесть осознания собственных чувств. Разве обязаны человеческие отношения быть так извилисты? Зачем мутить собственный взгляд и усложнять обеим жизнь? И где среди бесконечных сложностей остаётся место для привычки, на которую так полагаются и так жалуются люди? Все эти вопросы, должно быть, мучают рыжую голову, решает светлая голова.

– Или страх и симпатия, – с намеренной паузой добавляет Эди, когда Ребекка уже примерила первую конструкцию и принялась рассматривать себя в её пугающих рамках. – Ты вдруг воспылала ненавистью или чем там к Трисс, и я решила, что тебе нужен разговор.

В ответ Ребекка прячет глаза в своём кофе. А затем и лицо в кружке.