Ванная так вообще превратилась в любимую мамину читалку. Причём в ночную. Она сидела в ванной по ночам – надеясь, что никто не будет ей там мешать. Не только читать. И курить. Аня долго не хотела верить, так её ужаснуло когда-то это открытие. Зачем себя так мучить? Но этого как будто и не было – так курильщице хотелось думать. Никто не догадывается. Никто никогда не касается вопроса ночных бдений и не обсуждает их за завтраком.

Позднее, уже в рабочем костюме, со своим портфелем в руках, мама опять заглянула.

– Да… Не ожидала я, что такое может быть в нашей школе. Там ещё прихихешки эти были на собрании.

– Прихихешки? Это староста, что ли?

– Ну да, ещё кто-то. Всё поддакивали. Они, конечно, везде есть, у нас на кафедре тоже. Но всё же, когда дети… Тебе надо окончить у них восьмой класс, а там будем думать.

Аня чуть было не подпрыгнула в кровати, ликуя, но, пронзённая болью, тут же осела.

– Чего тут думать-то! Я ведь уже…

– Ну, тебе получше. У меня вечерники, – скороговоркой сказала мама, быстро заглянув в портфель и быстро же захлопнув его, клацнув замками. – Не забывай полоскать.

«Не забуду… Да всё понятно. Никто ведь не будет держать на работе, если постоянно искать замену. Больше всего на свете, похоже, мама боится остаться без работы. Для неё это смерти подобно. Почему? В войну пришлось узнать, что такое голод, неужели она и сейчас боится остаться без куска хлеба, если не будет денег? Или их не хватает, потому что мама каждый месяц высылает деньги своим родителям – с их пенсии не проживёшь, а папа высылает своей маме. Или… Или что? Она просто не хочет оставаться дома? Как папа?

Это что, всё стены делают? Что в замке – у Гамлета там все с ума посходили, что в двухкомнатной квартире – как окажутся вместе, так готовы разнести, что друг друга, что эти стены, до основания. Пока что словами».

Хотя слова иногда тоже… как только папа это выдерживает? Эту словесную мясорубку – про то, что он мог бы сделать, но не сделал, не захотел, не смог, не пошевелился, а вот Иван Петрович и Кузьма Иванович давно уже сделали то и это, и так превосходно сделали, а он, папа – ничего! Ноль! Прошляпил, не подсуетился, только и может, что в газеты утыкаться, на партсобраниях пропадать да свои носки по дому разбрасывать.

Как-то они были вдвоём с папой на кухне – он сидел за столом с газетой, как обычно, Аня мыла посуду за его спиной. Повернулась, чтобы собрать со стола оставшиеся вилки и… обомлела. Отец смотрел не в газету, держа её перед собой, а в глухую непроницаемую стену – бессмысленным мёртвым взглядом, не выражающим ничего.

«Что же у него за жизнь! Сидеть у себя на кухне таким неживым можно только… когда у человека уже совсем ничего нет – ни смысла, ни цели, ни любви, ни радости». Спасение у папы было только одно – бесконечные дежурства и частые командировки.

«Вот и мне лучше… одной. Без них. Никакой пальбы. Мирно-нежно – что-то живое было в этом звуке – журчит завод часов перед тем, как откуда-то издалека, не травмируя, серебряно пробить свой приговор: минул ещё один час жизни…»

…Это был не сон и не забытьё. Всё реально. В лицо летели холодные морские брызги – обжигали, как искры от костра. Море было северным.

– …Взрослых, их лучше не трогать. Шекспир… а-а, ты ж его не знаешь! Он почему столкнул вас там всех, потому что это же пьеса, а какая пьеса без конфликта? И везде у него что-то неладно, что-то подгнило. Повсюду шпаги звенят налево и направо, финал – «умерли все» и мораль: месть – это нехорошо, это очень плохо для здоровья. Но таковы законы пьесы, а в жизни-то зачем повторять? Да пусть они живут, как хотят, эти взрослые.

Аня и принц датский сидели на краю каменистого утеса, свесив ноги вниз, в обрыв: её ноги в былинных красных сапожках и его – в чёрных башмаках с ажурными серебряными пряжками. Руки упирались в жёсткую высохшую траву, и пахло полынью, и, может быть, вереском. Высота утёса не большая. Хорошо были видны внизу нагромождения дремучих камней, обёрнутых в тёмный влажный мох, набеги на них клокочущих волн.

Только море и небо. Оно нависало так низко, что они сидели, по сути, в нём. По цвету оно было плотной дымчатой вуалью. Более тёмными пятнами по нему – грозовые тучи. К рокоту волн примешивался гулкий звук угрозы оттуда, из этих туч.

Море, обозлённое на что-то или кого-то, неугомонное, рыщущее туда-сюда – до самого горизонта. Море – more – больше… Больше, чем вода. Больше, чем могут увидеть наши глаза. Чем они манят нас, чаруют эти моря – загадкой? Легко могут погубить. Но без морей невозможно представить Землю. Как жизнь без любви?

Принц сидел, согнувшись, глядя вниз на камни. Лица не видно, завораживало кружево на его манжетах – колыхалось на ветру как живое. От него, как будто просветлело на миг в хмуром королевстве. Аня в своей школьной форме, с непокрытой головой – волосы разлетаются, не заколотые, поёживаясь от ветра, произносила речь, странно длинную для неё. Впрочем, и не странно, если учесть, сколько уж лет она часами мысленно говорила с принцем.

– Вот ты называешь своего отца благороднейшим из людей. И что он сделал – для единственного сына? С какой стати? Почему вдруг тебя, поэта и мечтателя, надо было превратить в убийцу? Он мог бы отомстить и сам – запросто. Явился бы напрямую к Клавдию или к бывшей жёнушке, сказал бы им: «У-у! Чума на вас!», или что-нибудь такое. И всё. Этого хватило бы – для другой трагедии. А ты бы писал мадригалы, играл на флейте или на лютне – это твоё. А то – саблей махать! Чапаев ещё тоже! Живи своей жизнью, а не чьей-то. Никто тебе не указ. Принц ты или где?

– Не саблей, а шпагой, – с некоторой неуверенностью возразил принц.

– Да какая разница!

– Жаль… Я не слышал этого раньше. Про лютню… про всё. А нам вот-вот уже предстоит расстаться. Почему мы не встретились до того как… – принц выпрямился, и его бархатное плечо коснулось плеча Ани.

– Почему? Да потому что это невозможно. Это невозможно и сейчас. Ой… а правда, как это… Мы, я и ты… здесь? Ерунда какая-то.

Аня засмеялась, хлопая себя по лбу. Смех был глупейшим и радостным, непонятно с чего. Да с того, должно быть, что теперь они сидели совсем близко, и их плечи были прижаты друг к другу. Волной прокатилось по ним тепло. И ветер уже не так страшен, и гроза…

– Конечно же, невозможно, – продолжая смеяться теперь нервным прерывающимся смехом, похожим на всхлипы. – И до того ненадёжно… – смех оборвался. – Как бабочка в последние минуты жизни. Отпущено-то ей… Какой-то день. А мне надо сказать тебе всё-всё. Ты вот никогда не думал, что сироты это не только те, у кого нет родителей. У меня, например, есть мама и папа…

– Я понимаю, о чём вы.

– И тебя разве не кинули твои родные? Ты им никто – в своей семье.

До Ани вдруг дошло, что она говорит принцу «ты», в то время как он ей – «Вы». «Да ладно. Он понимает меня! Даже на русском».

– Только когда я была совсем маленькая, я помню, я знала, что такое счастье. Меня просто заливало им, как морем, тёплым, южным. Было у тебя такое? Когда мама берёт тебя к себе на колени, маленького, ты руками обнимаешь её за шею, прижимаешься и целуешь, целуешь её бесконечно… А она тебя.

Принц повернул к Ане лицо – совсем мальчишеское, Саши из параллельного класса. И оно было так близко. Светлые прозрачные глаза смотрели чуть удивлённо, с почти детским доверием и теплотой – как смотрят на давнего друга. Губы приоткрылись…

– Да… – ошеломлённо произнёс он.

У Ани перехватило дыхание… С таким чувством было сказано это «да». Глаза и губы приблизились. Ей показалось… Но это же невозможно – новое внезапное отрезвление заставило её опустить глаза и резко отвернуться. Волосы упали завесой на лицо. Заговорила тише, медленнее, как бы вслушиваясь в собственные слова – действительно, это говорит она? Сидя при этом на краю обрыва рядом с… другом, которого знает давно.

– И… это даже было не просто счастье. В книжке одной по древнему искусству я видела такую греческую икону: Madonna Glykofilussa – Мадонна Сладколобзающая. Прямо как я с мамой когда-то. Вообще, когда рисуют мадонну с младенцем, знаешь, в чём там дело? Младенец, как и я тогда, чувствует как раз вот это: святость. Да, такое чувство – абсолютной святости. Трепет. И непревзойдённость любви. Ничего выше и прекраснее. Любовь и есть божество: в младенчестве – мать для дитя. И больше ничего не надо.

– Всё, что нам надо… Как это верно!

– Да. Но мама… Она почему-то стала останавливать меня. Отрывать мои руки от себя. Гнать. Я не понимала, почему. Совершенно. Нет ведь ничего больнее – когда твои руки отрывают, с силой расцепляют и отбрасывают, как ненужные, твои любящие руки.

Принц смотрел вдаль, куда-то за край моря. Молча.

– Раньше из-за болезни мне очень много переливали крови – чужой, незнакомых людей. Может, моей собственной и не осталось. Не заметила, как сама перестала тянуться… к маме. И знаешь, как быстро из трещинки вырастет пропасть. Я даже начала сомневаться, правду ли мне сказали, что меня тогда удалось спасти. Возможно, я умерла, и меня подменили.

– Что за идея!

– Просто, глядя на родителей, я… я часто пытаюсь понять: правда ли, я ИХ дочь?

– Проблема стара. Кто из нас может ответить на вопрос: кто я, что я? Если один человек – это всегда несколько. Но вы… вы ещё совсем дитя для таких вопросов, мне кажется, – слегка улыбнулся принц.

Аня невольно улыбнулась тоже, смутившись, что ли. «Всё это ваши Шекспиры да Мопассаны».

– Я уже в восьмом классе.

– А ваши родители, они крестьянского сословия? – спросил вдруг принц, разглядывая её коричневое школьное платье.

– Нет, почему это? Они… у них дипломы инженеров, – изумилась теперь Аня.

– Вы, конечно, никакая не крестьянка. Скорее – служительница Терпсихоры, судя по изяществу. Вот только… этот фартук…

– Это форма. Мы все в таких ходим.

– В одинаковых? Как войско?

– Ну… такая форма. Это школа у нас… долго объяснять. Зато у тебя твои манжеты, они такие… как из сказки. У меня тоже они есть – видишь, но они простые. Просто белые, я их сама пришиваю к платью.

– Возьмите мои, я буду счастлив.

Он рывком вытянул рукав тонкой шёлковой блузы, спрятав внутрь кисть руки.

– Держите!

Принц показал, как Аня должна держать рукав за край кружева в натяг, а свободной рукой достал из-за пояса кинжал. Быстрым движением отхватил конец одного рукава и так же оттяпал второй.

– Ой! – Аня провела воздушным кружевом по лицу и закрыла глаза.

– Мне давно кажутся неуместными все эти кружева на моём костюме. Так намного лучше. А тебе нравится твоя униформа?

– Я её ненавижу!

«Вот и он перешёл на «ты»!

– Тогда зачем её носить? Лучшее избавление от чего-либо – предание воде.

– Да я только и думаю, куда бы её предать, эту форму, особенно фартук.

Аня положила манжеты под небольшой камень, чтоб не улетели, и, расстегнув на боку фартук, рывком стянула его через голову. Широко размахнувшись, со всей силы швырнула его вниз, в кипящие волны.

– Мне давно кажутся неуместными эти дебильные фартуки! – пересиливая ветер, прокричала она, злорадно провожая взглядом летящую вниз чёрную тряпку: вот сейчас она шмякнется на камни, и её навсегда смоет волной.

Прогремел гром!

Аня вздрогнула. Всё-таки гроза? Открыла глаза, озираясь. Опять гром. Что-то грохнуло в прихожей их квартиры. Действительность в момент вернула всё на свои места. «Я же дома совсем одна!» Громкие шаги направляются в её, Анин, закуток… И Гамлета нет рядом, нет никого. Она в ужасе приподнялась на локте, ища глазами, что бы схватить потяжелее – безнадёжно. Под руку попала только книжка. Сердце замерло, больная едва не вскрикнула…

Из-за шкафа высунулось краснющее Танькино лицо, рот до ушей, зубищи блестят белющие.

– Ну как ты тут без меня?

– Ты! Да ты… Как же ты меня напугала! – Аня без сил откинулась на подушку, прижав к груди орудие самообороны, «Большие надежды» Диккенса.

– Мне же твоя мама ключи дала. Чтобы тебе не вставать.

– Ну, говорила она… Что ж греметь-то так?

– Да не гремлю я, ну дверью хлопнула – случайно. Ну, портфелем промахнулась – кинула на стул, он упал. Случайно.

Аня на мгновение прикрыла глаза, пытаясь ухватить остатки… сно-свидания. Тщетно.

– Думала, фартук разбился, так грохнуло… Из-за тебя даже не попрощалась. Ох! И манжеты остались на скале.

– Ты случайно не…

– Случайно.

– Вот что значит, укольчика давно не делали. Манжеты! Лежала бы уж да вовремя готовила половинку.

– Они были такие… сплошной свет, – продолжала Аня с закрытыми глазами. – Как только они могли творить такое в свои тёмные века? Ну да, вот они и творили сами себе солнце – кружевом, вышивкой жемчугом, витражами…

– А ты-то сама: не говоришь – прям гладью вышиваешь. Не хочешь ли случайно заговорить мне зубы? – с притворно-сладенькой интонацией поинтересовалась подруга.

– Случайно. Ты – ангел-копьеносец. У тебя не иглы, а копья. Я уже ходить не могу.

– Иглы как иглы, задница у тебя больно нежная, малахольная. А глаза у тебя не болят, случайно? За книжки уже схватилась, жить без них не можешь?

– Я давно заметила, медработники ведут себя как какие-то генералиссимусы, просто обожают командовать беспомощными больными, как своими солдатами.

– Давай, переворачивайся на живот, больная, пока я тут буду готовить.

Танька ушла кипятить шприц.

– Кого я сейчас видела, не поверишь! – прокричала она из кухни.

«Господи, да кого же? Неужели Принца? Да она ведь не знает…»

– Вовчика нашего, Скорого.

«Час от часу не легче!»

– Что, ему в тюрьму захотелось?

– Сначала его ещё поймать надо.

– Вот мы с тобой уже знаем, что здесь он, увидит кто-то из прихихешек, сдадут тут же.

– Да что он, дурак, что ли? Тогда убежал, и сейчас убежит.

Медсестра в готовности номер один со шприцем наголо.

– Больная, готова? – виртуозно фонтанчик лекарства из острия.

Аня обреченно откинула одеяло.

– Все медики – садисты.

– Ещё какие! Как засадят, засадят…

– Ой-ёй-ёй! Я бы никогда не смогла – взять и проткнуть живого человека иголкой.

– Ага, ждала бы, пока помрёт?

– И циники, – готовая заплакать по-настоящему, причитала Аня. – Вижу я, с каким удовольствием ты это делаешь – мучаешь меня. Потом нужен будет курс лечения попы после этих уколов. Чтобы она не отвалилась.

– До свадьбы заживёт твоя попа.

– До твоей, может быть. Но не до моей.

– Это ещё почему?

– Да зачем это нужно, вообще, только чтобы быть, как все? А потом мучиться?

– Ещё чё придумаешь? Свадьбы отменить, значит? Да? Ну тогда и тебя бы не было!

– Ну, не было бы, подумаешь. Никто бы и не заметил. Да мама всегда говорит: «Я тебя не хотела! Отец уговорил». Никто бы сейчас не болел, чушь не городил бы.

– Сама ведь понимаешь…

– Ай, да почитай Мопассана, всё он давно сказал: когда им надо завоевать, они способны на всё – такую золотую пыль в глаза пустят и в стихах, и в чём угодно. Как только добьются или женятся, того хуже, всё! Что дальше? А дальше неинтересно. Скучно, господа. Начинают себя развлекать: изменами, или игрой, или пьянством. А женщины должны всё это терпеть. Страдать и терпеть.

– Мопассан твой – дурак какой-то малахольный, что всех по себе равнять?

– Да, он плохо кончил, вообще-то… Но писал он правду. Реализм это называется.

– Правда разная бывает, – Таня была непревзойдённым мастером «последнего слова».

Аня попыталась перевернуться на спину, но снова запричитала от боли.

– Там одни шишки у меня. Нет, всё, это был последний раз, я больше не выдержу.

– Думаешь, почему я терплю это балаканье? У трусов это защита такая – несут чушь, сами себя отвлекают. «Не выдержу»! Что, в больницу лучше?

Аня замолчала, растирая уколотое место.

– Вот правильно, массируй, давай.

– Тань, ну ты же понимаешь, действительно, чушь я несу. Что бы я без тебя делала? Я тебе так благодарна.

– Ладно, ладно, не задобришь, всё равно завтра приду, – засияла зубами Танька. – Да и мне что за выгода, что ты хворая – у кого списывать-то по русскому, по английскому, а? Ой, а вдруг он вернулся, чтобы отомстить классной?

Танька собрала весь свой инвентарь и направилась в ванную.

– Вовчик-то? Да больно ему надо. Он тогда повеселился на всю катушку, она и так не забудет до конца дней своих. Как она хотела выгнать его из класса, помнишь?

По накалу тот диалог учителя и ученика был столь патетичен (стараниями ученика) и развязка гротескно-драматична, что всё это просилось на бумагу. Ане как раз поручили соорудить тогда очередную стенгазету. Она и запечатлела это событие школьной жизни, как могла. В стенгазету, правда, помещать не стала. Во избежание.

Пирамидой по нафталину

Действующие лица:

Вова Скорин, по кличке Скорый, известный в школе хулиган и второгодник: невысокий, по-спортивному ловкий, мускулистый, лицо разухабистое, весёлое, вихры нечёсаные, торчащие, прокуренный басок, руки по-взрослому крупные, сильные, с желтоватыми от табака пальцами.

Историчка, классный руководитель: Жердь искусственная с указкой.

Ученики 7-го класса.

Кабинет истории в школе.

Вова: А почему я должен выходить из класса?

Классная: Потому что это Я тебе говорю: выйди вон!

Вова: А кто это – я?

Классная: Я – ваш учитель.

Вова: Вы – учитель? Правда, что ли, не врёте? (Глумливо смеётся.) Да вы хоть знаете, кто такой учитель? Это не тот, который ходит с указкой и вбивает в головы какие-то даты.

Классная: Ах ты!.. Бандит! Ты будешь меня здесь учить! (Замахивается на ученика указкой, он увёртывается, вскакивает на парту, учитель пытается его достать, тот прыгает с парты на парту. Класс смеётся.)

Вова: Учитель открывает новое и заражает им, как болезнью, да. Ученики жить не могут без нового, оно у них везде застревает – в мозгах, в почках, а старому говорят – да пошло оно… На уроки, как на праздник. А на ваши уроки нужны подушки – забесплатно. Всё равно все дрыхнут, но не удобно, жёстко на парте. И ни у кого ни в каком месте ничё не застревает. (Ученик перестал прыгать по партам, остановившись на одной из них, принял горделивую позу монумента – довольный собой.)

Классная: (кричит) Замолчи, негодяй! (Судорожно машет указкой, будто хочет прихлопнуть муху.)

(Ученик, совершив акробатический прыжок, перемещается с парты на вершину стенного стеллажа, оттолкнувшись от его полки. Располагается там в позе фавна на послеполуденном отдыхе – лёжа на боку, подперев голову рукой.)

Вова: (хохочет). Учитель! Да таких учителей за шкирку и на солнышко – проветрить от нафталина. Я бы прямо лично на верёвочку и развесил, дышать-то нечем (жестикулируя свободной рукой, показывая, как бы он развесил).

Классная: (перестаёт махать указкой). Я сейчас милицию вызову.

Вова: Валяйте! Только пусть они со своими подушками придут – предупредите. Обязательно. Мне тут подушечку надо. Без неё пусть не приходят, скажите – Я не велел. А кто я такой? Ну спросите, спросите! Я – ученик великого учителя, который без милиции не справляется со своими учениками.

(Учитель складывает указку и покидает класс на прямых ногах. Вовчик спрыгивает вниз и быстро организует перестановку мебели. Все парты сдвигаются в середину класса, потом ставятся друг на друга в пропорции пирамиды – широкое основание, к верху уже, наверху стол учителя. Вовчик вскарабкивается к вершине и куда-то там втыкает ритуальную указку вместо шпиля. «Пирамида Вовчика. 8 «В», ХХ век».)