Позор принца

Болезни хороши тем, что заканчиваются. Выкарабкиваешься, как из вороха каких-то душных старых тряпок на свет божий, будто бы даже обновлённый. Вместе с радостью выздоровления ещё и… осторожность. Ты будто гость – не забыли ли меня здесь? Огорчать никого не хочется. Танька всерьёз вжилась в роль сестры милосердия и вызвалась сопровождать не совсем окрепшую Аню до школы.

– К бисам! Тебя ж держать надо, чтоб ветром не унесло.

– Не унесёт. Портфель тяжёлый. О! Смотри-ка, ёлочка, как по заказу.

Посреди той самой снеговой пустыни, которую видно из школьного окна, стояла ёлка. Довольного чахлого вида, и игрушки так себе, картонные рыбы да бабочки, но всё же. С ней уже повеселее.

– Все каникулы тут. Серёга притащил из дому – они, представь, выбрасывают ёлку сразу, как новогодняя ночь пройдёт, берут и выкидывают вместе с мусором, – объясняет Таня. – Про тебя спрашивал Серёга, когда выйдешь.

– Какой Серёга?

– Нет, ты чё, совсем уже? Может, вообще никого уже не помнишь, кто в твоём классе?

– А-а, Шалагин, что ли?

– А-а, что ли! – передразнила Танька. – Человек влюблён в неё с пятого класса, а она…

– Что-о? Вот придумывать! С чего это ты взяла?

– У меня глаза есть.

– У меня тоже есть.

– Только смотрят не туда.

«Это точно. Глаза мои смотрят кино. Всю дорогу».

Как всегда после долгого перерыва вестибюль школы показался незнакомым. Бледнее стал, что ли? Мельче? «Он болел вместе со мной? Или я стала больше?»

– По физике выручал. Звонить в скорую тогда – он побежал, – гнула своё Танька. – Из учительской вызвал.

– Не знаю. Ни разу он даже и не заговорил со мной.

– Заговоришь с тобой. Я тебе не зря тогда сказала – вид у тебя такой.

– Какой?

– Какой, какой… Не знаю. Как будто ты случайно здесь. Шла-шла куда-то, а занесло вдруг сюда.

Захотелось плакать. Не из-за Сергея, а из-за… Ну что это вообще такое! Что я им, действительно монстр? Или пугало? Всех отпугиваю.

– А почему ты…

«А почему это она вдруг так хорошо помнит случаи внимания этого Шалагина?»

– Что «почему»?

«Да потому что она сама… вот почему. Зачем только меня приплела? Выдумщица».

– Да нет, ничего.

«Эх, Танюха… Бесхитростная душа». Аня посмотрела на подругу новыми глазами. «Ведь никогда ничего не говорила мне. За все годы. Не доверяет? И я тоже ей ничего не рассказываю. Вот те раз, подруги».

Они повесили в раздевалке свои пальто и шапки.

– Уй, ты же фартух забыла! И так тощая, а без него вопще… Чё, теперь домой возвращаться?

– Дома его нет. Да ладно, фартух, фартух. Подумаешь.

Аня заторопилась было, не желая больше ничего слышать ни про какие «фартухи». Но потом остановилась напротив Таньки, глядя ей в лицо. «Конечно, нравится ей этот мальчишка, она могла бы возненавидеть меня, если сама верит в то, что придумала, а она… Больше нет таких подруг. И вообще, больше нет у меня никого. И с призраками пора кончать».

Аня шагнула к обомлевшей подруге, робко приникла, уткнувшись носом в плечо, и из её глаз вдруг потекли ручейки.

– Ань, ты чё?.. – тихим голосом спросила Таня, осторожно, будто та из стекла, обнимая подругу в ответ.

Аня подняла лицо, улыбающееся сквозь слёзы:

– Ну, хорошо же всё? Болезнь эта так надоела. А сейчас было, как в детстве.

– Ага, здорово. Я не ожидала вообще… Это ты выздоравливаешь, значит, совсем.

– Дальше некуда. Ты даже не знаешь, какая ты… хорошая и просто бесподобная!

Танька смотрела на Аню совсем сбитая с толку, потом прижалась к ней и глубоко вздохнула, не удержавшись от двух-трёх слезинок, рёвой она не была.

В раздевалку ворвались реактивные первоклашки, чуть не сбив подруг с ног. Расцепившись, те стали смеяться, вытирая лица ладошками.

– Сестричка, дай платочек.

– А нетути. Могу только укольчик.

Аня двинула подружку портфелем по коленкам – не сильно. Смеющимися они вошли в свой класс. Ещё бы чуть-чуть и опоздали. Может, и к лучшему, что под завязочку. Оглушил звонок, и они торопливо уселись за парту. Никто ничего не успел спросить про фартук, однако активистки не преминули просверлить подруг недобрыми взглядами.

«А, пусть спрашивают. У меня ответов – на любой вкус и цвет. Фартук напился пьяным и упал с обрыва, его унесла в клюве гагара, или буревестник. Денег у родителей на новый фартук нет, только с получки. Или что цыганам проиграла в карты, скажу. Или было видение дедушки Ленина: в красном кафтане и сапогах с гнутыми носками, страшным голосом тот молвил: «Во имя победы нового над старым – не надевай больше никогда этот фартук, девочка!» Или…

– Опять ты ничё не видишь? – зашептала Танька.

– Что?

– Та, с тобой бесполезно, – и она отрешённо посмотрела куда-то через ряд от них.

Аня достала очки, протёрла их краем платья. В той стороне, куда смотрела Танька, сидел Серый, как звали его другие мальчишки из класса. «Ну что, что в нём? Причёсочка «под бокс», нос картошкой, средней лопоухости, рост, правда, ничего».

– Слушай, мне нравится совсем другой… Не из нашего класса, – прошептала Аня. – Потом расскажу.

«А что же я ей расскажу? «… нам предстоит расстаться». Говорить-то и не о чем. Лучше спросить про неё, вот так взять и прямо спросить – это же ты влюблена в него с пятого класса? В этого Серёгу?»

Про фартук не спрашивали ни в тот день, ни в последующие, только косились, будто не знают, кто такая, эта бесфартучная, и как затесалась в их нормальный класс. Это что. Молчала и классная! Гамлеты – тень отца и сын его, Гамлет Гамлетович – скооперировались и наслали на всех на них порчу?

Обнаглев, Аня решила воскресить и дарованные милостью принца манжеты, с утратой которых смириться не могла. Когда-то у бабушки был древний наряд из кисеи с кружевом. Блузка от него отыскалась быстро у неё в сундуке, и участь её тут же была решена. Бабушка не надевала её последние лет тридцать, и в следующие тридцать тоже надевать не будет, даже если захочет. Аня взялась за ножницы…

На рукавах «инкубаторского» платья расцвели невиданные цветы – пышные трёхслойные манжеты из тонкого кружева. Одним им на платье было ни то ни сё, вот ещё и с таким же воротником-жабо – другое дело.

«Обалдеть! Теперь точно на педсовет поволокут», – с довольной улыбочкой доложило Анино отражение в зеркале.

И опять ничего. Только подружка и оценила: «Уй! Гарнейшие! Где взяла? Теперь похожа, знаешь, на кого?» Но потом так и не сказала, на кого, напустила загадочности, иногда она это любит: «Сама знаешь».

А на следующий день на перемене Аня приметила спускающуюся по лестнице Милу и сначала не поняла, что с ней не так. Копна на месте, сменная обувь на ней. Однако кое-что в ней было очень даже не так! На родственнице директора школы не было священного фартука! Платье, и всё. Протирай глаза, не протирай… Дальше больше. Вскоре и другие девочки из её класса стали появляться в школе «нагишом».

Всё объяснила из своих источников, как всегда, Танька. Оказывается, с этой четверти вышла новая бумага по их школе, секретная, должно быть, в которой вносились изменения в форму одежды для старшеклассников, начиная с восьмого класса. В одежде мальчиков допускались костюмы синего и чёрного цвета, а в одежде девочек – платья тех же цветов без обязательного ношения фартука.

Никто, конечно, знать не мог, кого надо благодарить за эту революцию в школьной моде. Кроме одной девочки. Ему и обязаны старшеклассники: отважному принцу датскому, мятежно не одобрявшему униформы. Он, как видно, явился к директору школы в «послеурочье», когда никого уже не было в школе – в своём бархатном камзоле, и с порога заявил: «Фартукам – не быть!» И коснулся рукой кинжала на всякий случай. Других вариантов не было.

… – Ещё не знаешь? Этот опять отчебучил. Нет, он допрыгается! – звонит Танька как-то поздно вечером.

– Кто, Вовчик, что ли?

– Ну, слонялся там, колобродник, с дружками возле школы, поджидал кого после уроков, чи шо, я только вышла, смотрю – он там, за воротами, и подкатывает вдруг к мальчишке из 8-го «Б», профессор такой прилизанный, с Милой они ходят…

– И что?..

Танька вдруг замолчала.

– Что?!

– Погоди, чайник выключу. …Ну что, что, Вовчик, наверно, попросил у него закурить – вежливо. А тот, представь, как бросит свой портфель, и дёру!

– Что за?..

– Побежал назад в школу, как скаженный, меня чуть не сшиб, сам весь трусится. Меня, конечно, так просто не сшибёшь…

– Ну это же… Не трусится, а трясётся. Может, он забыл чего-нибудь в школе?

– Трус же, значит, трусится! Ага, забыл он там, что трусом быть неслава. Ну, Скорый и все его ржут там за оградой. Я когда проходила мимо него, он ко мне: «Что ж ты без подруги?»

– А ты что? – затаив дыхание, спросила Аня.

– Разбежалась я с ним разговаривать! Покрутила у виска, да и всё. Знаешь, как он меня обзывал раньше – женщиной в русских селеньях.

– Завал! Это вообще… совсем не классика какая-то. Пятки, значит, сверкали? А я когда шла с английского, никого там не было, всё спокойно.

«Хорошо, я этого не видела. Ещё трусливее меня? Бывают и такие? Это ж ни в какие ворота – драпать. Ну да, шпага была не при нём. В металлоремонт сдал на заточку. Не читал он, конечно, никакого Шекспира: «Трусы много раз умирают до наступления смерти». А почему, интересно, этот махровый хулиганище вот как раз к нему подкатил, к этому круглому принцеотличнику, который ни разу и не принц?..»

Самая красивая девочка самой средней школы

Революционный дух тем и опасен – только разожги, ему потом всё мало. Что там фартук, надо покончить и с другим ярмом – музыкалкой. «Пианиста из меня всё равно не выйдет, чего зря мучиться и мучилку мучить». Непреодолимый гнёт сгибал Аню чуть ни пополам, стоило сесть за пианино. Спина превращалась в горб, как у её учительницы, руки не слушались. Какая ещё ошибка – считать тонкие пальцы музыкальными. Главное – они должны быть сильными. А какая сила, если горб? Да ещё вязкий ягодный сироп в жилах. Руки бросают игру, плетьми ложатся друг на друга поверх клавиатуры, на них бессильно опускается голова.

Мама, услышав, на секунду остолбенела. А в следующую, вмиг раскалившись, исторгла сноп огненной лавы. Вот так просто взять и зачеркнуть несколько лет усилий – её, главным образом!.. Накрывало, устрашало и полыхало долго. Дочь, хоть и с пылающими щеками и ушами, поправ пепел, стояла на своём. Кто и как будет догонять сразу и в музыкальной, и в нормальной после пропусков? И ещё, край, надо записаться в бассейн для закаливания – так сказал врач (так сказала Аня, потому что читала в «Науке и жизни», а врач не сказал только по своей отсталости). Бассейн важнее для здоровья. И постепенно, со скрипом, но он победил. С музыкальной школой, даже не верилось, но было покончено. Мама, понятно, этого всё равно никогда не простит.

Справку оказалось получить раз плюнуть, купальник и шапочка нашлись легче лёгкого, и пожалуйста: два раза в неделю в пять часов ходи и плавай как рыба. Когда хочешь чего-то по-настоящему, никаких сим-симов не надо: достаточно встать с кровати или с дивана, потопать туда-сюда, куда надо, с серьёзным видом – чтобы все видели, как это серьёзно – и двери открываются сами.

Бассейн был настоящим, спортивного клуба «Динамо». Весь бело-кафельный снизу доверху. Дорожки, тумбочки для ныряния и вышка для прыжков – с двумя уровнями. Со среднего прыгали спортсмены с юношескими разрядами, с высокого никто не прыгал – подросткам было строго-настрого запрещено.

В группу ходило всего человек восемь – все старенькие. Одна Аня новенькая. Приняв, как положено, душ, все выстроились у бассейна. Тренер был лаконичен с наставлениями, и «старенькие» резво, немного показушно, попрыгали в воду – кто с тумбочек, кто с бортиков. Аня ни с чего такого прыгать не собиралась, окунуться в воду – задача самая не простая из всего плавания. Страх врезался, по-видимому, навсегда.

Ей было лет десять тогда. Лето, городской пляж. Они заходили в воду одновременно с той девушкой. Ане бросился в глаза яркий оранжевый, в полоску, купальник бикини (ей-то самой ещё нечего было прятать в лифчик). «Какая сегодня холодная вода!» – сказала девушка с вызовом, и лицо у неё было весёлым. День был на удивление жарким, народищу полно. Но в сибирской реке вода теплеет, хорошо, к середине лета, а то было его начало. А девушка всё равно пошла вперёд, обогнав Аню. Та стояла по пояс в воде, дрожа: ни туда, ни сюда. Попыталась найти глазами храбрую девушку… Неподалёку она увидела в воде – спину. То есть и всё остальное тоже, но почему-то именно эта спина… Тело в оранжевом купальнике в полоску колыхалось на поверхности воды лицом вниз.

Кто-то закричал первым – страшный вопль, знак непоправимого. Её вытащили на берег, на голый песок. Кто-то делал искусственное дыхание – долго, бесконечно долго. Она начнёт дышать, вот сейчас… Ведь только что Аня слышала голос девушки: «Какая сегодня холодная вода!» Казалось, он продолжал звучать над пляжем, над сбившейся в кучу толпой вокруг молчаливого тела. Нет… Бывшее светлым тело, не успевшее загореть, синело на глазах. Разве такое может быть? Только что это была девушка. А теперь кто? Или ЧТО? Неодушевлённое. Просто тело. Значит, просто тело – ничто? Как это? Девушка пришла искупаться в жаркий день. Никому не делала плохого. Могла чувствовать, смеяться, говорить. А через минуту – ничего? И ей теперь не нужно – ничего. Её оранжевый купальник в полоску не нужен больше, и ничего не нужно на всей земле. Так не бывает!

А если так бывает, то и с любым из нас тоже… В любой момент.

Солнце палило, как в насмешку – безмозглая адская печь, лучи его придавливали сверху свинцом. У Ани подкосились ноги: «Заткнись! – Не видишь, что тут?» Не мысль даже, а беспомощное чувство: «Как можно жить, если рядом она? Которая превратит тебя в ЭТО»… Приехавшая скорая втянула в себя то, что лежало на песке, и увезла.

…Пловчиха с волнением подошла к краю бассейна – тонюсенькая, как только что посаженный саженец в своём красном трикотажном купальнике. Металлическая лестница была ледяной, спуск происходил с нешуточным зависанием на каждой ступеньке.

Вода тоже не была тёплой. Преодолев дрожь, Аня поплыла своим вольным полу-кролем, полу-лягушкой и немного сажёнками, как показывал когда-то папа. Он хорошо плавал, говорил, помогает Языков: «Там, за далью непогоды,/ есть блаженная страна: не темнеют неба своды, не проходит тишина./ Но туда выносят волны только сильного душой!..»