Самая интересная из этих телеграмм была составлена о. Вилковым со слов иеромонаха и послана в царицынский монастырь: «О. Илиодор продолжает исполнение клятвы. Везут его господа жандармы, куда неизвестно. Мною исповедан и причащен св. Тайн между пролетом Филоново–Ярыженская. Шубу завещал Филоновскому станичному обществу. Спокоен. Свящ. ст. Филоново Вилков».

Таким образом, о. Илиодор вновь вернулся к своей клятве – не есть и не пить, пока его не оставят в Царицыне. Известил жандармов. Со слов полк. Семигановского, его узник «заявил, что он уморит себя голодной смертью». Впоследствии сам о. Илиодор объяснял свое решение, во-первых, горем, а во-вторых, боязнью быть отравленным: «Перевод мой в Новосиль, по слухам, стоит полтора миллиона рублей, а за такие деньги можно не только в Новосиль отправить, а куда-нибудь подальше – например, на тот свет». После ареста он готов был ожидать от жандармов чего угодно. Но телеграмма исповедовавшего его о. Вилкова выдает более глубокую подоплеку строгого поста. К тому же Володимеров телеграфировал Родионову: «О. Илиодор захвачен в пути на ст. Иловля и вновь решил не пить, не есть, пока вагон, его везущий, не будет доставлен в Царицын». А это и есть сущность клятвы, данной священником еще в воскресенье.

По словам полк. Семигановского, о. Илиодор «действительно все время лежал в своем купе и ничего не ел до гор. Сердобска». Видно, ждал скорой смерти, раз поспешил причаститься и даже расстался с шубой – в феврале-то месяце!

«Хотя ехали мы быстро, но дорога казалась мне необычайно долгой, – вспоминал о. Илиодор. – Я стал обдумывать свое положение.

Припомнились мне некоторые газетные публицисты, которые доказывали, что на Руси Православная Церковь играет служебную роль, что это есть … орудие для воздействия на народ в руках правящих лиц. Эти последние доказывали обратное. Церковь совершенно свободна, говорили они, никто не посягает на ее внутреннее устроение, не стесняет ее в способах воздействия на ее пасомых, как уверяло и наше правительство.

Но вот настало великое царицынское дело и заставило силу имущих открыть свои карты.

Теперь воочию все увидели, что все уверения поработителей Церкви не имеют под собой почвы.

Где же свобода церкви, когда крест проповедника выбивается у него из рук, звук его проповедующего голоса заглушается лязгом шпор и сам проповедник становится предметом бесцеремонного издевательства и насмеяния над его личностью.

В таких думах проходила моя дорога».

Эти мысли о. Илиодор высказывал и ранее, но теперь обстановка особенно располагала к ним.

Ввиду отсутствия отопления прочие пассажиры вагона сидели в шубах. О. Михаил и Володимеров поневоле присоединились к посту своего спутника: «Батюшка Илиодор не ел и не пил, и нам было совестно есть».

От Поворина поезд двинулся в сторону Тулы до Козлова (ныне Мичуринск), где простоял всю ночь. Здесь наконец-то прицепили отопление, но задержка была вызвана другой причиной. Вероятно, ждали Харламова, который, получив в пути известие об аресте иеромонаха, поспешил вернуться назад.

Любопытно утверждение газет, что на ст. Козлов иеромонах будет передан «другому начальству» для доставления в Петербург. Возможно, этим «другим начальством» и был Харламов.

Приехав в Козлов, вице-директор перебрался в поезд Семигановского, что было отмечено пленниками. Но оказалось, что ни Харламов, ни жандармы не знают дальнейший маршрут.

– Куда же вас везти дальше, – спрашивал полк. Семигановский о. Илиодора, – я положительно недоумеваю!

А тот вообразил, что остановка сделана для его убийства, и ответил невпопад:

– Зачем в таком множестве окружаете меня? Смотрите, во мне весу всего три пуда, а в вас в одном будет пудов 15. Вы легко можете задавить меня, и помощь ваших спутников вам совершенно не нужна.

Не добившись вразумительного ответа, полк. Семигановский связался с Петербургом. Положение было не из легких. Куда бы о. Илиодора ни привезли, в Тулу или в Сердобск, – он бы все равно лежал в купе, отказываясь от пищи. Но в Туле преосвященного Парфения сейчас не было, зато в Сердобске оставался преосвященный Гермоген. Вероятно, поэтому министерство приказало повернуть в Сердобск.

Потом о. Илиодор объяснял это решение чудом, произошедшим по молитве «доброго отца нашего епископа Гермогена» перед иконой Божией Матери «Одигитрия» – «Путеводительница»: «и вот Она-то повернула наш вагон обратно в г. Сердобск. Не случись этого – меня увезли бы в Тулу и вы теперь, может быть, видели бы в Туле одну мою могилу».

Там же на ст. Козлов о. Илиодор получил телеграмму от преосвященного Гермогена, просившего его оставить пост и приехать в Сердобск.

С дороги Володимерову удалось телеграфировать Косицыну о последних событиях.

«Харламов и Семигановский пять вечера привезли Илиодора Сердобск сдали Гермогену. Подробности рапортом», – телеграфировал местный исправник Боярскому 9.II. Это «сдали» как нельзя лучше показывает отношение властей к строптивому монаху. Впрочем, «сдать» оказалось непросто.

Предложив своему арестанту поехать к владыке, полк. Семигановский получил резкий ответ: «Я с вами разговаривать не желаю, а что мне нужно делать, это я знаю сам». Покинуть свой вагон о. Илиодор не только не хотел, но и физически не мог, поскольку остался без шубы. Поэтому отправил к преосвященному о. Михаила с приглашением пожаловать на станцию лично. Вскоре друг вернулся… с архиерейской шубой! Оказалось, что владыка сам не приедет, но зовет о. Илиодора к себе.

Лишь в 7 часов, после долгих уговоров Володимерова и о. Михаила, о. Илиодор надел шубу преосвященного и поехал к нему – все в тот же дом благочинного, который покинул двумя днями ранее. Но как несчастный священник изменился за это время от тяжелых мыслей, поста и приготовления к смерти!

«После двухдневной в разных направлениях поездки иеромонах Илиодор был возвращен жандармской полицией опять в гор. Сердобск, притом голодный, измученный и совершенно больной "в распоряжение Епископа" (??!!!).....», – писал преосвященный Гермоген.

«Встретив нас, епископ принял меня на свою грудь и громко, громко зарыдал», – вспоминал о. Илиодор.

Тем же вечером преосвященный Гермоген изложил подопечному свой проект, который обсуждал ранее с епископом Парфением, – двойное настоятельство. Перейдя в Тульскую епархию, о. Илиодор остается заведующим царицынским подворьем, навещает свой монастырь и сохраняет за собой общее руководство. Против поездок и участия в монастырских делах еп. Парфений не возражал, при условии добровольного подчинения священника распоряжению Св. Синода.

По словам о. Михаила, именно сохранение настоятельства заставило его друга дать свое согласие на переход в Новосильский монастырь. Сам о. Илиодор излагал свои мотивы иначе. Описав встречу с владыкой, он продолжает: «Это рыданье без слов, дальнейшая беседа с епископом и собственные размышления решили мою судьбу. Я понял, что дальнейшее сопротивление грубой физической силе будет бесплодно и мне, следовательно, необходимо ехать в Тулу. Принятое мною решение водворило мир в душе моей, и я спокойно и даже с иронией стал смотреть на те факты, которые прежде раздражали меня».

То же объяснение священник дал своей пастве, протелеграфировав в монастырь следующий трогательный текст: «Возлюбленные милые мои дети. Вы видели, что я все употребил, чтобы быть с вами. Я даже жизнью не дорожил. Я бы умер в Царицыне, если бы был там, но сему воспрепятствовала Сила. Против рожна прать трудно. Не отчаивайтесь. Я радуюсь, – радуйтесь и вы вместе со мной. Через неделю приедет Михаил, все-все вам расскажет. Вы тогда успокойтесь. Поверьте мне пока. Пребывайте в миру [так в тексте], спокойствии и радости о Духе Святом. Настоятель Свято-Духовенского Новосильского монастыря и заведующий Свято-Духовским Царицынским подворьем иеромонах Илиодор». Подпись свидетельствует, что проект двойного настоятельства был о. Илиодором одобрен.

Поздно вечером преосвященный Гермоген телеграфировал еп. Парфению в Москву: «Отец Илиодор, помолившись со мной, дал обещание и решительно согласился ехать в Тулу. Выезжает завтра вечером и в Туле будет в пятницу пополудни. Слава Богу. Он просит благословения и ваших святых молитв».

На следующий день о. Илиодор отправил покаянные телеграммы в Синод и Лукьянову: «Богомудрые отцы! Со слезами пишу. Еду в Тулу. Вашу святыню огорчать не думал непослушанием. Шел невольно против чиновничьего засилья. Простите и помолитесь за меня, грешного и убогого».

Обдумывая вопрос о том, как наладить заочное руководство царицынским монастырем, о. Илиодор продиктовал о. Михаилу письменный наказ из 39 глав. Своим заместителем иеромонах избрал Александра Труфанова, которого вызвал к себе в Тульскую губернию для дачи инструкций.

Понемногу о. Илиодор приходил в себя, становясь прежним – веселым молодым иеромонахом. Даже решил подшутить над полицией, которая продолжала за ним следить.

Недавно он сгоряча предсказал Харламову, что когда-нибудь революционеры будут так же преследовать его, Харламова, причем с бомбами. Тот отнекивался, утверждая, что наблюдение выставил не он. Действительно, это было сделано исправником. И вот этих агентов о. Илиодор решил подразнить, изобразив побег. Сел в сани вместе с прот. Образцовым, выехал за город, слез и побежал в лес. Агентура, конечно, их заметила, поэтому всю дорогу за ними мчался верхом казак, догнавший священника уже в лесу.

Кроме того, у о. Илиодора созрел план еще одной мистификации. Новоиспеченный настоятель решил поселиться в Новосильском монастыре тайно, под видом простого монаха, познакомиться с положением изнутри, а через несколько дней открыться. О. Илиодор взял у прот. Образцова старую рясу и мешок, вырубил себе в саду палку, положил в мешок три фунта кренделей, чай и сахар, снаружи привязал жестяной чайник. Сапоги и калоши пожертвовал «монастырской братии», а взамен надел валенки.

Простившись с преосвященным Гермогеном при взаимных слезах и объятиях, иеромонах в сопровождении друзей поехал на вокзал, где уже поджидал Харламов и другие власти: «А мы думали, что вы уехали из города». Для большего смирения о. Илиодор решил купить билет 3-го класса, о котором в какой-то проповеди сам говорил, что эдак только скот возить, а не людей. Когда же таких билетов не оказалось, то взял билет 2-го до Пензы, намереваясь оттуда ехать 3-м классом до Тулы. Простился с друзьями и поехал под наблюдением Харламова и сыщиков.

«Наконец, напутствуемый благословениями епископа Гермогена, я выехал в Тулу, не только оттрясая прах царицынский от ног своих, но даже и самые сапоги оставил в Сердобске. Одет был я очень бедно, имел вид странствующего богомольца, и царицынские безбожники лишились возможности сказать, что я что-нибудь увез из Царицына. В Царицын я приехал с тремя рублями и имел одежды рублей на 100, а уезжал имея денег только на билет до Тулы (и то данных епископом) и рублей на 15 одежды».

Следует еще раз подчеркнуть, что произошел не просто перевод священника в другую епархию, – хотя и перевод создателя настолько сплоченной общины выглядит несправедливо! – а расправа светской власти с неугодным лицом, причем и Государь, и священноначалие пошли у нее на поводу. О. Илиодор подчеркивал, что сопротивляется только чиновникам и никому иному:

«Я никогда не обижался и не обижаюсь на распоряжения Св. Синода о переводе меня в другой монастырь, но я глубоко обижен и оскорблен тем, что меня оклеветали напрасно, и преследовали незаслуженно. Я никогда не думал противиться Царской воле, но я противился только и восставал против чиновничьего насилия».

Неистовое сопротивление о. Илиодора то ли Св. Синоду, то ли водившему его рукой правительству встретило неодобрение даже в консервативных кругах.

Прот. Восторгов на собрании монархистов в Москве с большим сочувствием отзывался об о. Илиодоре, однако отметил, что за свою голодовку как революционный акт он должен быть предан духовному суду.

«Земщина» скорбела «по поводу слишком шумного протеста отца Илиодора», действия которого подорвали авторитет священноначалия. «Теперь же верующий инок создал такое положение, при котором принятие его под защиту государства явится как бы косвенным осуждением Св. Синода». С «большим облегчением» была воспринята газетой весть о подчинении о. Илиодора: «ослушание его производило соблазн и подготовляло раскол». Однако «Земщина» не упустила случая сделать выпад по адресу ненавистного Лукьянова, возложив на него ответственность за бунт царицынского монаха.

«Московские ведомости» благодарили Бога «за прекращение церковного соблазна».

Оппозиция говорила об о. Илиодоре очень резко. Гр. Уваров откровенно заявил с кафедры Г. Думы, что ему место в психиатрической лечебнице.

Официозный «Свет» назвал о. Илиодора «дерзким честолюбцем» и «аскетом-карьеристом». «Чувство жалости к нему поглощается негодованием за тот срам, которым он покрыл свой сан, явив пример неслыханного соблазна». «Неуравновешенный, совершенно не владеющий собой молодой монах закусил удила. Его опьянило поклонение невежественной толпы, которую он подстрекает то против урядника, то против судьи, то против губернатора. Теперь он добрался и до самого Св. Синода. Ничего не значит в его глазах и санкция Верховной Власти».

Впрочем, нашлись и сочувствующие. Например, некий М. И. Сухонин-Унжанин из г. Юрьевец Костромской губ. писал «священномученику иеромонаху Илиодору»: «Ты избранный Богом сосуд, который должен наполниться кровью мучеников до краев. Как только из краев сосуда потечет кровь, так тогда Царь Батюшка соизволит узнать, что стервятники насытились нашей крови чрезмерно…». Но сочувствующих оказалось немного, тем более что по газетам мудрено было понять правду.

В ночь на 12.II о. Илиодор приехал в Тулу. Вопреки желанию иеромонаха ехать как можно скромнее, власти привезли его в отдельном вагоне I класса.

В Туле было две железнодорожные станции, и о. Илиодор по ошибке сошел не на главной, а на Туле-Вяземской.

Ввиду позднего времени он не стал никого тревожить и, выпив стакан чая с хлебом, устроился ночевать прямо на вокзале, на деревянной лавке зала 3-го класса. Однако отдохнуть не удалось.

Вокруг знаменитого священника суетились жандармы. Сыщики, прибывшие вместе с ним, убеждали тульские власти, что вот этот нищий монах и есть тот самый о. Илиодор, о котором пишут все газеты.

Власти были немало озадачены его преждевременным выходом из поезда, подозревая какой-то подвох. Харламов, остававшийся в поезде, то и дело посылал узнать, что делает о. Илиодор. Наконец один из местных жандармов решился спросить о дальнейшем маршруте самого иеромонаха. «Не хлопочите обо мне, – резко ответил о. Илиодор, – я сам знаю, куда мне ехать и что делать».

Поняв, что он не вернется в поезд, власти отцепили его вагон.

Между тем на вокзале началось, по словам о. Илиодора, издевательство. «…окружили меня сыщики, жандармы, полицейские и целая стая газетных собак. Все они нагло и насмешливо смотрели на меня, как бы говоря глазами: "а, наконец-то ты, голубчик, попался!". Сколько мне приходилось переносить от них насмешек и оскорблений! Мне было так тяжело, что я готов был лучше умереть. Ворвался какой-то пьяный рабочий и стал так ужасно ругаться и безобразничать, что я не выдержал и заплакал. Он ругался, а я плакал, и окружающие меня надо мной смеялись, издевались. Но, должно быть, Сам Господь пожалел меня и заступился.

Вошел какой-то простой деревенский мужичок и обратясь к смеющимся надо мной сказал: "Как вам не стыдно, над кем вы смеетесь, ведь он теперь отец наш родной". Я не знаю, как назвать этого мужика, но вижу, что он меня понял потому, что назвал отцом родным. После слов этого мужичка мои оскорбители оставили меня в покое».

Если «мужичок» сразу заметил насмехательство, следовательно, оно производилось не только «глазами», но и вслух. Вероятно, именно об этом эпизоде о. Илиодор позже писал: «бесконечно издевались надо мною сыщики, громко называя меня клеветником всей России».

Уйти от насмешек было некуда. Он лежал без сна с закрытыми глазами и ждал рассвета, слушая, как жандармы пытаются получить сведения от его спутника – крестьянина Нестора. Тот, однако, отказался доносить на своего покровителя.

До утра агенты полиции и газет дежурили на вокзале, следя за бедным священником. Когда рассвело, он в сопровождении Нестора отправился к архиерейскому дому под эскортом все той же компании: «…за нами гужом посыпали сыщики, жандармы и газетные собаки». Дойдя до места назначения, о. Илиодор обернулся к ним и пригрозил пожаловаться Государю Императору. Эскорт мгновенно исчез.

Преосвященный Парфений, лишь накануне прибывший в Тулу из Москвы для встречи с о. Илиодором, принял гостя «особенно отечески ласково». «Меня пригласил в свои покои и Нестора послал в людскую и приказал его как можно получше накормить». Владыка немедленно сообщил митрополиту Антонию и обер-прокурору о приезде священника, который-де «настроен благодушно, горит желанием служить Новосильскому монастырю».

Это была родительская суббота, и с разрешения архиерея о. Илиодор тут же совершил панихиду. Затем служил в Туле еще трижды – в субботу всенощное бдение, а в воскресенье вместе с преосвященным Литургию и вечерню. За четыре службы произнес четыре проповеди – «не без свойственной ему резкости, но на слушателей в общем произвел хорошее впечатление», – докладывал в Синод еп. Парфений. Одна «разодетая дама» даже громко выразила свой восторг, на что проповедник потом сетовал: «эта дама только похвалила, а исполнять не будет». Вечером о. Илиодор избрал темой своей проповеди «великого богохульника и развратителя земли русской графа Л.Н. Толстого» – о чем же еще говорить возле Ясной Поляны! «Должно быть, проповедь моя понравилась, потому что когда я вышел из храма, то народ бежал за мной толпами, чтобы получить от меня благословение». Впрочем, корреспонденты либеральных газет сообщали, что «слушатели отнеслись к Илиодору как к маньяку и истерику», говоря, что «так кричат только на сцене»

Вообще богослужения, совершавшиеся знаменитым священником в Туле, привлекли очень много людей, как простонародья, так и интеллигенции. К радости о. Илиодора, и те, и другие охотно подходили к нему под благословение.

Но больше всего он был изумлен, когда то же самое не постеснялся сделать губернатор Д. Б. Кобеко. «Вы понимаете ли, – писал о. Илиодор, – сам тульский губернатор поцеловал у меня руку. … В Саратове и Царицыне власти мне руки не целовали». Вероятно, Кобеко опасался, как бы знаменитый проповедник не отправил и его доить коров вслед за бывшим саратовским губернатором. Как, оказывается, легко было найти с о. Илиодором общий язык! Гр. Татищев мобилизовал весь доступный ему полицейско-бюрократический аппарат для войны с несчастным монахом, а тульский губернатор обезоружил его одним-единственным жестом.

Впрочем, благочестивый маневр Кобеко не обманул о. Илиодора. Он понял: «губернатор поцеловал мне руку не из уважения, а просто из-за того, чтобы угодить этим высшим властям и зажать мне рот. Но он ошибается: рта этим он мне не зажмет, и я буду говорить и проповедовать так, как раньше проповедовал, и даже еще громче. Совсем напрасно он это сделал».

Беседа с губернатором, к которому о. Илиодора привез преосв. Парфений, продолжалась около часа. Иеромонах просил наладить точную запись его проповедей. «…по-видимому, оба друг другом остались довольны», – отметил владыка.