Наконец, способствует ли деятельность о. Илиодора развитию сектантства? Тут выяснилось, что среди окружающей его толпы есть лица, повредившиеся рассудком на религиозной почве, но по большей части это кликуши, которых нарочно свозят к знаменитому пастырю из деревень, уповая на силу его молитв. Монастырские же богомольцы веруют «в духе строго церковном».

В целом ответы на все четыре вопроса оказались благоприятны для о. Илиодора, что неудивительно, поскольку в большинстве высказывалось духовенство, подчиненное преосвященному Гермогену. Как выразились Стремоухов и Харламов, это были «терроризованные епископом священники». Впрочем, губернатору следовало пенять на себя: он ни сам не пришел, ни другим представителям власти не разрешил ничего сказать, поэтому обмен мнениями получился односторонним.

По-видимому, владыка и рассчитывал, что совещание выскажется в пользу о. Илиодора. Стремительно утрачивая доверие Синода, преосвященный поспешил заручиться поддержкой крохотного церковного собора.

Закрывая заседание, владыка указал на полицейский произвол, создавший вокруг о. Илиодора «смрадную и отвратительную атмосферу, от которой он задыхается». При этом произнес загадочную фразу: «если пристав, допустивший глумление над известной революционеркой Спиридоновой, был впоследствии революционерами расстрелян, то почему глумление над монахом допускается безнаказанно».

Много напутавший в мемуарах Стремоухов эту фразу процитировал по памяти почти дословно, намекая, что архиерей призывал отомстить властям за о. Илиодора. Однако делать это в присутствии полицмейстера и исправника было бы опрометчиво, да и из контекста видно, что речь шла только о полицейском произволе, примером которого стал случай со Спиридоновой. Вероятно, преосвященный хотел сказать, что если уж над революционеркой нельзя издеваться, то над монахом и подавно. Но не заметил, какой опасный смысл приобретает эта аналогия.

«Тяжкие последствия», предсказанные преосвященным Гермогеном 19.III, беспокоили и Стремоухова, тем более что как раз накануне он получил распоряжение Курлова: после отъезда архиерея прекратить доступ новых богомольцев в храм. Такие попытки уже делались. Но теперь, чувствуя, в каком свете владыка представит положение Государю, Стремоухов отметил, что в случае оцепления монастыря илиодоровцы ударят в набат и соберут своих сторонников, «из чего создастся дело, не имевшее прецедента в истории и поставящее правительству новое затруднение, на чем и построены все расчеты». Поэтому предложил повременить и подождать выражения воли Государя.

В мемуарах Стремоухов по памяти воспроизводит свою телеграмму еще красочнее: «Предварительно принятия мною мер к штурму православными войсками и полициею православного монастыря, защищаемого епископом православной церкви, с неизбежными кровавыми жертвами с обеих сторон, исчисляемыми сотнями людей, и тоже неизбежным святотатством, случая беспримерного в истории Российского государства, прошу испросить на сие предварительное Его Императорского Величества соизволение».

Через три дня, докладывая министру внутренних дел о собрании, состоявшемся в реальном училище и действовавшем «под непрестанным давлением епископа», Стремоухов и Харламов присовокупили вывод о том, «что епископ из Царицына сам не уедет, что в его присутствии принятие каких-либо мер для выдворения Илиодора невозможно, что инцидент с Илиодором разрастается до крупных размеров и принял характер открытого неподчинения самого епископа всякой высшей власти, как светской, так и духовной, что при таком положении вещей представляется необходимым принятие решительных мер против епископа Гермогена, недоступных для губернской власти». В очередной раз Стремоухов попытался свалить архиерея, втянув теперь в это дело еще и Харламова.

В ответ Курлов поспешил охладить пыл губернатора, телеграфировав ему, что депеша сообщена обер-прокурору и что гражданским властям не следует предпринимать никаких действий до решения Синода.

Для публики это извещение повторила официозная «Россия»:

«В различных изданиях мы встречаем самые фантастические сведения о том, что происходит в Царицыне, а главное о предположениях и намерениях гражданских властей. Говорят, будто бы имеется в виду "осадить" монастырь, будто бы "все никак не удается арестовать о. Илиодора" и т.д.

Все это основано, очевидно, на россказнях, обращающихся к толпе, окружающей о. Илиодора, которая, по-видимому, в самом деле ждет какой-то "осады" и готовится к "гонениям". В действительности, о. Илиодор является нарушителем велений церковной власти, а следовательно, только ее ведению, согласно закону, и подлежит».

23.III преосвященный Гермоген доложил Синоду, что власти готовятся к крайним мерам – стягивают войска и полицию, патрулируют окрестности, прибыл Харламов, «слышны решительные распоряжения осадить монастырь». Поэтому «дело увещания иеромонаха Илиодора осложнилось», так как грозные вести «вновь сильно взбудоражили» его натуру. Далее передавались любопытные слова самого священника:

«Власти искусственно стараются во что бы то ни стало показать меня бунтовщиком, политическим преступником. Очевидно, они мне просто мстят. Это похоже на дуэль между полицейской и духовной властью. Я от глубины души готов умереть, открыто пред всем миром исповедуя свою невиновность в навязываемых мне преступных замыслах. Вот уже 12 дней нахожусь среди массы народа, однако не воспользовался им ни как бунтовщик, ни как бродяга Гапон. Не могу стерпеть тяжких нравственных обид, оскорблений со стороны тех, которые должны бы мне оказать сочувствие, нравственную поддержку, уважение. Боже мой, что будет с Россией? Я сильно болею душой, мне лучше умереть».

Пока остается опасность ареста, увещевания тщетны – вот что, в сущности, доложил преосвященный Гермоген.

Телеграмма епископа была так ярка, что Лукьянову поневоле пришлось сделать официальный запрос Столыпину – какие такие казачьи войска стянуты к Царицыну.

Для публики взгляды духовенства были изложены Радченко на страницах «Колокола»: «С радостью наблюдается его [о. Илиодора] склонность к переселению в Новосиль, но всякий раз, когда доходят до него вести о готовящихся против него мерах полицейского воздействия, о. Илиодор как-то снова ожесточается, и владыке приходится начинать работу снова».

Таким образом, к 23 марта обе стороны довели до правительства свои точки зрения в предельно четкой форме. И архиерей, и губернатор заявили о своем бессилии в присутствии противной стороны.

Этот день – 23.III – стал переломным. В 6 час. вечера Столыпин был у Государя с докладом. По всей вероятности, испросил полномочий. Но получил ответ: «Петр Аркадьевич! Вы кашу заварили, вы и расхлебывайте. Берите Илиодора из монастыря: он мне не нужен, но берите так, чтобы ни одна старушка не была тронута».

Вернувшись из Царского Села, в полночь Столыпин отозвал Стремоухова из Царицына:

«Прошу ваше превосходительство до новых с моей стороны распоряжений не принимать никаких принудительных мер по отношению к Илиодору, точно так же не должны приниматься и усиленные полицейские меры вокруг монастыря, кроме необходимых для поддержания порядка и спокойствия. Если преосвященный Гермоген не нуждается в вашем содействии и вы признаете ваше пребывание в Царицыне не достигающим цели, разрешаю вам возвратиться в Саратов».

Одновременно Столыпин известил обер-прокурора, что «ни о каком нападении и осаде монастыря, стягивании казачьих войск, патрулировании полиции кругом монастыря и усилении таковой у ворот подворья не может быть и речи и сообщение о сем епископа Гермогена не соответствует действительности».

У Стремоухова сложилось впечатление, что решение Столыпина связано с его предупреждением о предстоящем беспрецедентном деле. Ранее, дескать, министр ничего не знал, а Курлов действовал по собственной инициативе, отдавая распоряжения «за министра». Эта мысль проскальзывает даже в докладе губернатора Столыпину 8.V.1911: «…теми мерами, которые рекомендовал мне в марте месяце от вашего имени применить к иеромонаху Илиодору ген.-лейт. Курлов» Из своей версии Стремоухов выводит еще более смелую теорию: Курлов нарочно допустил новосильское бегство и прибытие инока в Царицын, а затем подстрекал губернатора к скандальному и кощунственному насилию над духовными лицами, чтобы подставить под удар Столыпина и подготовить ему «гражданскую смерть».

Действительно, самые жесткие распоряжения, грозившие столкновениями между богомольцами и полицией, принадлежали Курлову, хотя некоторые телеграммы из министерства, касающиеся дела о. Илиодора, подписаны лично Столыпиным. Однако Стремоухов и сам хорош. Он, как уже говорилось, настаивал на «решительных мерах» еще с Французского завода. Поэтому изящная схема, нарисованная Стремоуховым в мемуарах, – Курлов, склоняющий его штурмовать монастырь, епископ, организующий народную оборону, а в середине несчастный губернатор между двух огней, – страдает неточностью.

Что до решения Столыпина, принятого 23 марта, то оно, очевидно, вызвано не телеграммой Стремоухова от 19 марта, а встречей с Государем 23 марта и телеграммой преосвященного Гермогена от 23 марта на имя митрополита Владимира. А почву, несомненно, подготовила красочная телеграмма епископа самому Столыпину: «Да запретит Вам Всемогущий Господь!». «Речь» потом выяснила, что эта фраза восходит к формуле заклинания сатаны из чинопоследования Таинства крещения, и смеялась, что-де заклинание возымело силу.

Помощи из столицы монастырь ждал с самого начала. 17.III губернатор телеграфировал министру: «приверженцы и сам епископ дают основание предполагать, что ими ожидается содействие Петербурга».

Действительно, петербургские друзья о. Илиодора всемерно хлопотали за него в сферах. По телеграфу присоединился Распутин, находившийся в те дни в Иерусалиме.

Большую роль сыграла О.В.Лохтина, которая не только разослала влиятельным лицам сочинение «Спаситель на Земле», написанное ею 14.III в защиту о. Илиодора, но и вела телеграфную переписку с илиодоровцами о ходе дел.

Понимая, что общество судит о царицынских событиях только по газетам, наперебой кричащим о «царицынском мятеже» и «бесчинствах иеромонаха Илиодора», друзья инока изо всех сил старались опровергать клевету.

По признанию самих илиодоровцев, большой вклад в это дело внес писатель Родионов. В февральские тяжелые дни, когда царицынские богомольцы на коленях просили его о помощи, он дал себе слово написать обо всем, что видел в Царицыне. Но опубликовать подобный текст в то время было невозможно: газета подверглась бы конфискации.

В дни «царицынского стояния» Родионов прочел свой очерк «Русскому собранию», посвятившему о. Илиодору особый вечер (20.III). Доклад вышел поразительный. Если доселе общество смотрело на пастырскую деятельность о. Илиодора через политическую призму, то Родионов писал о нем как о священнике, о его приверженцах как о православной церковной общине, о монастыре как о… монастыре. Бесхитростные речи царицынских богомольцев в искусной литературной обработке засверкали, как алмазы после огранки. Выяснилось, что Косицын, Шмелев и прочие авторы знаменитых телеграмм действительно существуют, а не представляют собой псевдонимы о. Илиодора, существуют и скорбят, и таких косицыных и шмелевых в Царицыне столько, что не помещается в храм на 8 тысяч человек. Родионов не застал тогда самого священника ввиду его ареста в Иловле, но свидетельство общины о своем пастыре оказалось красноречивее всего того, что мог бы сказать гостю он.

Восхищенный В. М. Пуришкевич предложил отпечатать доклад Родионова отдельной брошюрой и представить Государю. Собрание единодушно согласилось. Брошюра получила название «Конец православной сказки»: пришел конец сказочно прекрасной общине. По свидетельству Володимерова, «этой "сказкой" в один печатный листик» Родионов за несколько дней «круто» повернул «мнение высших петербургских сфер в пользу отца Илиодора».

И не только «сфер». По объяснению «Московских ведомостей», после мартовского политического кризиса «Сказку» стало возможно напечатать и в газетах. Она появилась в «Вестнике "Русского собрания"» и в «Земщине» и отныне была доступна всем.

Помощь Родионова не ограничилась литературной стороной. «Я был свидетелем того, – писал Володимеров преосвященному Гермогену, – с каким воодушевлением, с какой энергией, опрокидывающей все препятствия, боролся Иван Александрович против сплоченных в Св. Синоде и в Царском Селе влиятельнейших врагов отца Илиодора, а стало быть и Ваших, Владыко, как он провел посланцев царицынского народа в самый зал заседаний Св. Синода, как требовал восстановления попранной правды, угрожая ни перед чем не остановиться и дойти лично до самого Царя, если Лукьянов и Ко будут упорствовать».

Володимеров скромно умалчивает о собственных заслугах. Он как второй очевидец февральских событий, видавший гораздо больше Родионова, тоже выступил докладчиком на том знаменитом вечере в «Русском собрании». Намеревался прочесть подобную лекцию и на собрании членов «Союза русского народа» в праздник Благовещения, но полиция запретила этот доклад под угрозой 300-рублевого штрафа.

Внес вклад в дело помощи царицынцам и Пуришкевич, судя по его телеграмме преосвященному Гермогену 24.III: «Да подкрепит Всевышний силы ваши, глубокочтимый владыко, в борьбе за правду в деле защиты светоча православия иеромонаха Илиодора. Делаю здесь что могу, скорбя о том, что на Руси православной лекарь ведает делами церкви». Позже Пуришкевич в телеграмме о. Илиодору упомянул, что Главная палата «Русского народного союза имени Михаила Архангела» принимала «героические меры для доведения до подножия престола Самодержца» ходатайства о нем.

«Они поехали в Петербуг тайно. Один взял билет до Ростова, другой до Саратова, третий до Москвы, четвертый до Петербурга». Бывший пристав Смоленской губ. Н. П. Попов, владелец шапочной мастерской Шмелев, купчиха вдова Тараканова, супруга священника Сергиевской церкви Златорунская.

Царицынцы доверили этим четверым лицам удивительный документ – ходатайство перед Императорской четой об оставлении о. Илиодора. Это большая тяжелая книга, состоящая из каллиграфически написанного прошения и 95 листов, сплошь покрытых подписями. Их начали собирать перед вечерней 16.III, поставив в храме столы, которые в последующие дни переместились в монастырский двор.

В первый же день собрали до 4 тыс. подписей, на момент отъезда депутации – 8 тыс. Затем сбор продолжался: на 19.III их было уже 10 тыс., на 21.III – 13 тыс. Дополнительные листы повезли вдогонку.

Противники о. Илиодора подозревали авторов этого ходатайства в фальсификации. Губернатор докладывал (8.V.1911), что илиодоровцы помещали под своими прошениями фамилии лиц без их ведома, отсутствующих и детей. В воспоминаниях Стремоухов повторил это обвинение, утверждая, что «едва одна десятая часть подписей была действительна, остальные оказались апокрифическими». Газеты писали, будто в Синоде заметили, что 5 тыс. подписей сделано одной рукой. Однако длина документа заставляет сомневаться в достоверности производимых над ним арифметических исследований. Подписи действительно зачастую следуют блоками, сделанными одним почерком, но при пометках «неграмотный/ая». Хорошо заметно, что члены одной семьи записаны обычно подряд, возможно, и впрямь вместе с детьми. Участие последних в подписке засвидетельствовал сотрудник «Царицынской мысли». Вообще же при масштабах илиодоровской общины набрать и 5, и даже 15 тыс. человек не составляло большого труда.

Едва ли экспедиция четырех провинциалов с заветной книгой имела бы успех без Родионова. Он не только сопровождал депутацию в Петербург, но и провел ее (24.III) к митрополиту Владимиру, сочувствовавшему о. Илиодору. Высокопреосвященный Владимир ласково принял посетителей и пригласил их на заседание Синода, состоявшееся в его же покоях через час. Там Попов произнес речь о благотворном влиянии о. Илиодора на Царицын.

После встречи депутация телеграфировала о. Илиодору, заканчивая словами: «Приняты очень хорошо. Усильте молитвы. Есть надежда на успех».

Посетили гости и ген. Курлова, который сообщил им «снятии осады с монастыря», то есть, вероятно, повторил официозное извещение, что ни о какой осаде власти и не думают.

По поводу дополнительных подписей илиодоровцы 21.III запросили столичных покровителей через студента Санкт-Петербургской духовной академии Аполлона Труфанова: «Сообщите кому нужно: набралось еще пять тысяч подписей. Как дело? Отвечайте. Александр» (по-видимому, Александр Труфанов). После приема депутации на эту телеграмму ответила Лохтина: «Шлите подписи мне скорее, дела слава Богу».

После полуночной телеграммы Столыпина положение монастыря видимым образом изменилось. Усиленные наряды полиции были сняты. Остались только помощник пристава и двое городовых у ворот. Харламов и Стремоухов уехали – один в Петербург, другой в Саратов.