Пешком на Ленинские горы,
Хоть под родителей укоры,
Летели стайкой устремлённой,
В купанье досыта влюблённой,
К Москве-реке, красе столицы,
Все повернув сначала лица
С вершины гор к ней, дорогуше,
Чей вид пленял все наши души, —
Так распростёрлася широко,
Что не охватит взором око,
Стоит могуча и привольно,
И восхищение невольно
Улыбкой светится на лицах,
Взывая ею ввек гордиться.
Потом спускались вниз мы с кручи,
И спуски были все могучи:
Почти катились вниз колбаской,
В деревья врезаться с опаской…
Но вот река и теплоходы,
И долгожданнейшие воды!
И на себе одни трусишки
Оставив лишь, бегут мальчишки
Быстрей бы плюхнуться в водицу,
Всласть от жары чтоб охладиться!
И долго плещутся с улыбкой,
И вглубь ныряют юркой рыбкой,
И, фейерверк как, всюду брызги,
Смех, крики, всплески, счастья визги!
И так до губ синюшных цветом
И дрожи с холода, при этом…
Потом, усталые, к подножью
Гор вылезаем с мелкой дрожью,
И там уж греем, греем тело,
Чтоб снова в воду захотело,
И накупавшись всё же вволю,
Мы ходоков имеем долю,
Идём, взбодрённые, к баракам…
Ах, нам купанье мёд, да с маком!
Идти – клянёмся! – завтра снова,
Но жизнь вдруг мнения иного,
Её указ и строг, и веский:
Тех надо в лагерь пионерский
Отправить, ведь уж пересменка,
Других – где молоко и пенка,
То есть в деревню, где раздолье,
Река и лес, и сласть‒застолье.
И остаются единицы,
Чтоб вмиг умчаться, будто птицы
На юг осеннею порою.
Жду очерёдности, не скрою,
И я, чтоб в лагерь пионерский
Быть с песней звонкою в поездке.
Там отдых чудный и занятья,
И все друг к другу, будто братья,
Кружки различные, походы,
И все весёлой мы породы,
И Дню родительскому рады,
Подарки ждём мы, как награды,
И ждём с родителями встречи,
Объятья, чмоканья и речи…
Ну и приехавший в волненье:
А есть ли веса прибавленье,
Да хорошо ли кормят, вкусно?
Не замерзаем ли, не грустно?
И не тиранит ли нахальный?
Но вид ядрёный, не печальный
Даёт довольный путь обратный:
Нет, жизни мир здесь на превратный.
До трёх я смен подряд, бывало,
Бывал всё в лагере. Немало!
Ах, как там было мне приятно!
И находился в нём бесплатно.
Путёвки с маминой работы
Ей выделялись, нет заботы.
А коли не было трёхсменки,
Одна лишь, две, то в дрожь коленки
Мои, отнюдь, нет, не впадали,
Была ведь близь здесь, были дали,
И нам с остатком ребятишек
Они давали буйств излишек,
До юрт дошли однажды даже,
У МГУ что, как на страже,
Стояли кучкою отдельной,
Своею вотчиной удельной;
С Ленгор смотреть, то было справа,
И в них строителей орава
Жила, в бараках наших будто.
И вспомнил я, их вспомнил тут‒то:
В них нас вселить сперва хотели,
Да, видно, в них дитя не в деле,
Семейным группам в них не место,
Вот и барак потом, их вместо.
И их забыл существованье:
Иное было проживанье.
А на Москву‒реку купаться
Я и один ходил, не цаца.
Нетерпелив я был от жажды
Вдруг переплыть её однажды,
Мало казалось расстоянье,
Вот и оно‒то, взвив желанье,
На переплытие толкнуло.
Но строго плыть, с умом, не снуло,
Река ведь водная дорога,
На ней препятствий тоже много,
Ну, тех же разных теплоходов,
От столкновенья нету бродов,
Так стукнут, резанут винтами,
Ввек не помогут кличи к маме,
И глубь затянет вон мгновенно,
А транспорт вдаль помчится пенно…
А плавал я, как бы улитка
Бежать стремится, знать, не прытко,
Да, так сказать, лишь «по‒морскому».
А тут плыть к берегу другому!
Вперёд двух рук в воде стремленье,
Назад гребок – за ним бурленье,
Синхронно двигаются ноги…
Конечно, скорость не пироги,
Зато легко и прочь, усталость!
Ах, плыть как много, ох, осталось…
Но подгоняло опасенье,
Что будет, мол, да столкновенье
Меня да с транспортом вдруг водным,
Порыв и станет вмиг негодным.
Вон открутил порядком шею,
Чтоб видеть всё… Но эпопею
Закончил с честью переплытья,
Создам обратную ли прыть я?
Тот берег кажется далёким,
И путь грядёт к нему не лёгким…
А этот ровный берег, низкий,
И на него взобраться риски
Нет, не затронут малолеток,
Без спора даже и конфеток.
Здесь деревянные домишки,
Как на столе в кону картишки,
Вразброс стояли все уныло,
Видать, им жить уж в тягость было…
Невдалеке от них в отлучке
Деревьев редких были кучки.
Была деревня то, как все‒то,
Ну, а в названии примета,
Лужков оттеночек имела,
А потому звалася смело
Как «Лужники», была как местность.
Не широка была известность…
Был монастырь за ней чудесный,
Он «Новодевичий», прелестный.
Вот он‒то был известен многим
Своим небесным взглядом строгим.
И мы в нём с мамою бывали,
И чтоб изгнать из душ печали,
Мы зажигали слёзно свечи,
С того и было нам чуть легче,
Отца и мужа поминали,
Ушёл в военные что дали,
Но не вернулся так доныне,
То «Извещения» унынье…
Война безжалостна, и в строгих
Руках сгубила очень многих…
…Так «Лужники»… Вокруг равнина,
К ней вглубь идёт… чуть не трясина…
На берегу и хлам, и брёвна,
Ну захолустья видик, ровно.
И не узнать то место оно.
Там ныне комплекс стадиона
Подмял и снёс её вчистую,
И грациозную, иную,
Явил собою уж окрестность,
Гремит его везде известность!
Но в честь деревни поминанья
Взял «Лужники» себе названье
(«Центральным» был он стадионом
Сперва, при имени законном).
Ну, отдохнул на берегу я,
Но плыть в стороночку другую,
И я вошёл обратно в воду
И дал, казалось, быстро ходу,
На самом правильном же деле,
Плыл не ахти как, точно – еле…
Но переплыл благополучно,
Вдали гудки звучали звучно…
Пришлось использовать «сажёнки»,
Когда устраивали гонки
Поочерёдно быстро руки:
Вперёд был взмах! Назад – без скуки
Гребки свершали друг за дружкой,
И плыл быстрее, не лягушкой.
Бурун от ног шумел за мною…
Но плыл недолго я стрелою:
На это требовались силы,
И стиль, конечно, был не милый.
И вновь я плюхал «по‒морскому»,
Не наводил он мне оскому.
И он меня причалил всё же.
Я выполз на берег, весь в дрожи…
Усталость то и опасенье,
Что будет вдруг да привлеченье
За нарушение к ответу,
Ведь я, смотрю, желанья нету
Плыть к «Лужникам» ни одного‒то,
А потому бежать охота
Домой, домой, да без оглядки,
А то дела грядут не гладки,
Что я и сделал без замешки.
То мне сейчас о том усмешки,
А их‒то не было в то время,
Ведь опасенья нёс беремя…
Мои на Ленинские горы
Заочно лишь стремились взоры,
Чтоб замести следы проступка,
На время хоть, ума так ступка
Толкла надежду на спасенье,
И в этом было утешенье.
И карантин – Ура! – закончен,
И бег к реке вновь быстрый очень!
И я ныряю прямо с ходу
На зависть многому народу!
Но вдруг врезаюся во что‒то,
В кровь расцарапан… Это «что‒то»,
Как оказалось, были санки,
Они на донной на стоянке
И дождались меня злорадно,
Будь им в деянии неладно!
Зимой с горы, знать, упустили,
Догнать же не были в всей силе,
Вот и нырнули те на дно-то…
А лезть зимой кому охота?!
Вот я и жертва их, избранник,
И гонит кровь из ран всех краник…
Весь расцарапан перед тела —
Вот так беспечность захотела,
Как говорят среди народа,
Не суйся там, где нету брода!
Ну санки вынес из воды я,
Они совсем не молодые.
Вновь поликлиникой был встречен,
Её приём был вновь сердечен,
Все раны лечены вмиг чем‒то,
Вдогон укол опять зачем‒то,
И заросло всё, как на кошке,
И вновь бродили всюду ножки…
Но тяга вновь меня не снуло
Всё на купание тянула…
Ах, как же буйствует в нас бес‒то!
Вновь на реке. Но то я место
Вон обошёл, пошёл подале,
Где дачи, видимо, стояли —
Такой слушок гудел в народе:
«По виду – дачи. Дачи, вроде…».
Ну, спорить, ясно, не охота.
Реки там место поворота.
Была, возможно, и охрана
Того таинственного стана.
Но я беспечного был теста,
Здесь и нашёл купанья место.
Забыв о санках, канул в воду,
И руки вдруг схватили сходу
На дне предмет себе железный.
«Поднять, поднять! Вдруг он полезный?».
И вынес на берег. А это…
Был ствол нержавый пистолета!
Весом он был и воронёный.
Вдруг им поступок незаконный
Да совершил преступник тайный,
Его суд ищет чрезвычайный?
Ещё подумают, что я то…
Душа вмиг страхом вся объята,
И я швыряю ствол обратно!
И стало сразу так приятно…
И на меня уж нет улики,
Ах, ум мой умненький, великий!
И мчал я вдаль, боясь погони, —
Так от волков несутся кони!
Я, будто шар, взлетел от низа,
И не бежать вдаль нет каприза.
А место то, от вас не скрою,
Ввек обходил уж стороною…
А на горах тех, на макушке,
Стояло здание церквушки —
Такой казалась сразу с виду,
Но не впадала, нет, в обиду:
Внутри казалася огромной,
Её вместительность – не скромной.
К ней мы по праздникам церковным
Шли с мамой шагом твёрдым, ровным,
Она ведь веровала в Бога,
Всё исполняла точно, строго,
За нас, живых, молилась, грешных,
И не жильцов уж в мире здешних.
«Вот так, сынок, молиться надо,
Тебе небесная награда
И будет Боженьки тогда‒то», —
Звучал мне голос сладковато,
Ну, и являла мне знаменье…
Моё же было в том стремленье,
Чтоб охватить вокруг всё взглядом,
Ну, там и там, вдали и рядом…
Здесь было всё так необычно,
И на верху я даже лично
Иконы видел расписные,
На коих боги неземные…
И образа вокруг по стенам,
Всё в блеске злата несравненном,
Глядели боги с них сурово…
Уж попадёт, за будь здорово,
Коль вдруг нарушишь предписанье,
Вмиг в ад последует изгнанье,
А там уж черти вилы, плётку
Готовят, жарить – сковородку,
Ведь в изуверстве чёрт не цаца,
На ней от жара извиваться
Начнёшь, как уж, ведь больно, больно…
Не крикнешь в плаче, мол, довольно!
Не мыслит он по‒русски слова,
А лишь подбросит дров вмиг снова,
Чтоб пламя сроду не погасло,
Да окунёт поглубже в масло…
Вот тут со страха поневоле
И уж грешить не будешь боле.
А согрешишь вдруг по незнанью,
Не быть вовеки наказанью,
Просив прощения усердно
У Бога, тот и милосердно
Простит, легонько пожуривши,
С своей святой небесной ниши.
И вновь ты чист, как после бани,
В своём хозяином будь стане.
И так всю жизнь: «Я каюсь, грешен…».
И вмиг прощением утешен.
И были в церкви песнопенья,
В душе рождая умиленье…
Мерцали свечи – свет им задан,
И аромат струил свой ладан…
И всё торжественно, по‒царски,
В волшебной будто, чудной сказке.
Да умилял звон колокольный
Крещёный мир и свет весь вольный…
Но случай помнится поныне,
Сотрясся вдруг что у святыни,
При коей есть захороненья.
И прихожан к ним есть стремленье,
И в этом дело их святое,
Чтоб освящённое съестное
К ним возложить, пусть разговятся,
Ведь все‒то сестры «там» и братцы,
И будет в том их поминанье.
И вот старушечка старанье
Своё стремит шажком к ним хилым,
Чтоб было «там» приятно милым,
Неся продукты в узелочке…
Да вдруг стремглав, без проволочки,
В пике несётся к ней ворона!
Та с страха – плюх! – на место оно,
И узелочек обронила…
Вороне то и надо было:
Вмиг из него схватила смело,
Что надо, прочь и полетела,
На сук уселась важно, чинно:
Вот‒де, какая молодчина!
Клевала нагло, с расстановкой,
От всей души резвясь обновкой…
Привстала всё ж кой‒как старушка
И в храм помчалась, будто мушка,
Крестясь неистово по ходу…
Там пошептала всё народу,
Забывши взять свой узелочек.
Народ же ей без проволочек
«Молись! – сказал, – то бес попутал…
Откуда взялся только тута?
Небось, ты в чём-то согрешила, —
И зашипели все немило, —
Молись! Молись! Гони чертину!».
Такую вот я зрел картину.
Мне б посмеяться до упаду!
А вдруг ворона – тёща аду?
Враз клюнет в глаз – пропало зренье…
Я трус. Домой – моё стремленье!
А там, хоть было мне и горе,
Но предстояло с мамой вскоре
Нам жить на новом где‒то месте.
И вот с такими, мы как, вместе
На грузовых и отвезли нас.
Из рая будто был мой вынос.
Но там отдельно комнатёнка
Была представлена нам. Звонко
Я в ней кричал, кричало эхо,
Крик повторя и радость смеха!..
Пока она была пустая,
А стала мне теперь родная.
У общежития мальчонок
Нас встретил хиленьких силёнок.
Был он неряшлив и грязнющий,
Уже пред нами здесь живущий.
Он был в коротеньких штанишках,
Весь в синяках, порезах, шишках,
Волос не знала ввек расчёска,
Из носа свесилися броско,
Дрожа, две липкие тесёмки…
И грязь комком в ушах котомке.
С плеча штанов спустилась лямка…
В носке дыра зияла‒хамка…
Сандалий вырваны застёжки,
Все в цыпках руки напрочь, ножки…
Ютилась грязь всё под ногтями…
Аль невдомёк его то маме?
Он созерцал прибытье наше.
Открытый рот просил, знать, каши…
Когда он шмыгал носом звонко,
То за одной в него тесёмка
Другая тут же и спешила!
Потом свисали обе мило…
Работа частая насоса
Вновь, вновь была мальчонка носа,
Вон шум вкруг улиц заглушая…
Ай да экзотика большая!
«Эй, Трумэн, кыш быстрей в сторонку!
Приезжим ты прожёг печёнку
Своей помехой на пороге,
А то отдавят напрочь ноги… —
Вскричали тётеньки серьёзно, —
Ты на пути торчишь занозно».
Мы ошарашены: ну имя!..
Чуть‒чуть от слова, вроде, «дрыня»
С прихватом следующего – «труня»,
С приклейкой значимого «тюня».
Но кто дал имя так безбожно?
Звучит отвратно и сапожно…
Сандалий ширканье начавши,
Покинул взоры всё же наши,
На кухню общую направясь,
Где родилась надежды завязь,
Перепадёт что угощенье, —
В том повседневное стремленье!
«На, Трумэн, миленький дружочек,
Тебе с капусткой пирожочек!» —
Ему уж слышим предложенье
(Знать, состраданье, уваженье!).
Но тут является маманя…
И сына сразу заарканя,
Вон увела, толкая в шею,
Прервав цыганства эпопею…
«Не смей ходить на кухню, Колька!
Я говорила это сколько?».
А… «Трумэн» это кличка!
Ведь был всегда он невеличка
В своей опрятности незримой,
Ввек наяву и нелюбимой…
Но «Трумэн» – кличка при мамане
Ввек не звучала, жди ведь бани!
Она сварливая тут баба,
Вмиг заскрипит, сама как жаба,
Взъярится, станет враз не кроткой,
А то и стукнет сковородкой!
Но бабы вкруг все сердобольны:
Ему то то дадут, довольны,
То нос протрут какой‒то тряпкой…
Но от мамани всё украдкой.
Она ведь злобу затаила
На всех и вся, ведь ей немило:
Мужик её ведь бросил с Колькой,
А «разведёнкой» жить нисколько
Она не хочет, не охота!
Вот о себе и вся забота,
А сын обуза, как припёка.
За ним и нет пригляда ока…
Но хоть с иронией все звали
Его, добра же были крали,
Кормили, холили украдкой,
Вдруг ластя сладкою помадкой…
С такой вот встретились персоной
И предстоит жить долго с оной…
Хоть вид его рождал ухмылку,
Но все жалели эту былку…
Каких не встретишь в жизни судеб!
И с ними шествуют всё люди…
***
У места «Раменки» названье,
И общежития – все зданья.
И было Раменок четыре,
Мы в третьем с мамой были мире.
О проекте
О подписке