Глава 5

Но вернёмся к пирующим Полещуку и Туркене.

При виде ожившего Ленина, уже отчасти свесившего ногу из гроба, как ветхозаветный Вий, они, конечно, тут же ослабли духом, то есть чуть не наложили в военные штаны. От позора и разрыва внутренностей их спасли близкий дембель, молодой организм и мамина настойка. А креститься их в полку не учили. Минут через пять они сидели вокруг закуски уже втроём, освободив вождю старшее место. Когда Алик раскрыл, что он не настоящий Ленин, а подложный, Полещук с Туркеней недоверчиво повеселели. Окончательно они ожили, когда Алик дал себя ощупать, а сам рассказал анекдот про Ленина и козла в Разливе. Но всё равно молодой Туркеня упорно называл его «товарищ Ленин», а Полещук время от времени толкал Алика в грудь и нелогично кричал: «Ну как живой!» Пока Алик после очередного толчка не свалился с бордюра, задрав кверху короткие ноги.

Ржали. Алик громче всех.

А что ж ему не радоваться, чего ж не веселиться, если его поместили в эту гулкую могилу и бросили. Делегация, ради которой это всё затеяли, всё не прибывала: там усмиряли попытку переворота, потом у них был государственный оползень, потом кто-то тоже умер. Алик всё это время дежурил у своего сосуда, как Державин у гробового входа, одетый в парадное, готовый по тревоге нырнуть и не дышать. Наружу его не выпускали, сырел в полумраке; уже не знал, что сейчас на поверхности – день или ночь. Пару раз покидал пост, пока не заблудился в катакомбах, но его отловили на самом краю и сильно пригрозили. Наконец сказали: «Ложись и вживайся в роль, Станиславский, завтра приедут!» Алик радостно забрался на своё ложе, пошевелил лопатками, разравнивая спиной что-то твёрдое, и давай вживаться. Лежал он и думал, что он – вождь мирового пролетариата по фамилии Гликман, а сейчас взял и случайно умер. Но умер-то он, например, для атеистов или царства животных, а для остальных он и теперь живее всех живых, можно потрогать. С этим он и задремал. Приснилось ему, что Славик-Дзержинский с наганом ведёт его в расход, а расход этот находится в столовой кабельного завода и похож на бочонок с рекламной перхотью; его раздевают по пояс и поясняют, что это та перхоть, которую он не сносил, пользуясь лысиной, но настал час расплаты. В чём заключался этот час, Алик не узнал, ибо проснулся от лязга металлической двери. Послышались голоса, щёлкнул и зажёгся свет. «Пришли, – подумал Алик, плотно зажмурив глаза и перестав дышать, стараясь с одной стороны придать лицу мудрое ленинское выражение, с другой – незаметно спрятать под покрывало руку с японскими часами. – Раз – два – три – четыре… двадцать один – двадцать два – двадцать три…» Воздух заканчивался, но голоса не уходили. Алик слышал в груди глухой стук, казалось, все видят, как под покрывалом бьётся сердце. Он чуть-чуть приоткрыл глаза и увидел двух военных в фуражках – и больше никого. Военные занимались чем-то очень знакомым. Поняв, чем именно, Алик поднялся с места своего последнего упокоения и сказал: «Здгавствуйте, товагищи кгасноагмейцы!»

И трогательно протянул руку к стакану.

Дальше они пировали уже втроём. Ленин тоже удивлялся на мамин напиток, даже закашлялся, с характерной ленинской картавинкой:

– Откуда… где бгали?!

– Он сам с Белоруссии, – сказал Полещук, кивая на Туркеню. – Брестская крепость. Они там такую самогонку гонят. Даже лучше!

– Не может быть! – воскликнул Ленин, вытирая слёзы. – Сейчас ведь указ о богьбе с пьянством и самогоновагением!

– Не, – махнул рукой Туркеня. – Мы в пуще гоним, в болотах. Мама писала, после указа над пущей несколько раз пролетал милицейский вертолёт и затих. У Надежды Константиновны цистерну с воздуха обстрелял.

– Котогая Надежда Константиновна? – оживился Ленин. – Кгупская?

– Нет, библиотекарка, «для детей и юношества». Они купили у ракетной части ёмкость из нержавейки, в смысле сменяли на двух кабанов. На весь район хвастались. А дедушка Михась их предупреждал, что нержавейка будет на солнце давать отражение. Мама пишет, насчитали шестнадцать дырок от пулемёта! Теперь хоть выбрасывай.

– А у дедушки какая ёмкость? – невнимательно поинтересовался Ленин, любовно закусывая салом.

– У нас обыкновенная, – пожал плечами Туркеня. – Железнодорожная.

– Гвозди бы делать из этих людей, – прочувствованно сказал Ленин, вытирая жирные пальцы о казённые штаны. – Или обои!

– Товарищ Ленин, а перестройка победит? – поинтересовался Полещук, имея в виду свой интерес.

– Я скажу тост, – бодро сказал Ленин. – Наливай!

Но тут выяснилось, что наливать-то нечего, – не предвиделся третий.

Вжившийся в роль Алик-Ленин поднялся и сказал словами из «Да Ленин всех вас передушит!»:

– Дгузья, для коммуниста нет пгеггад!

С этими вещими словами он вышел и вернулся с початой банкой спирта. Оказывается, за неделю он таки освоился в подземелье и подружился с лаборантами, которые обслуживали настоящего Ленина. А сегодня там кто-то незнакомый уединился с молодой лаборанткой. И пока они, увидав живого Ильича, застёгивались и приходили в себя, он прокричал им: «Вегной догогой идёте, товагищи!» – и по-большевистски экспроприировал стоящую на столе банку со спиртом. Эту сагу он рассказывал, высвобождая из карманов реквизированную закуску, в частности открытую жестянку шпротов, от которых ленинский мундир тут же пришёл в полную негодность.

– Вот это я понимаю – вождь! – восхищённо сказала Полещук. – А не эти козлы на съезде!

И разлил спирт по стаканам.

– А чего он коричневый? – спросил про спирт наивный Туркеня.

– Его подкгашивают гадостью, чтобы для коммуниста были пгеггады! – горько сказал Алик и тут же успокоил: – Но ты не волнуйся, пока я тут – для коммуниста нет пгеггад!

Выпили, закусили принесёнными шпротами. Стало совсем хорошо.

– Закурить не будет? – вспомнил Алик про наболевшее.

Ему не разрешали курить; мол, понятно, что в ленинском мавзолее не может пахнуть ладаном, не тот формат, но не может же в храме, где витает дух вождя всех революций, вонять харьковской «примой», такой страшной!

Полещук погнал Туркеню наверх стрельнуть закурить. Туркеня схватил карабин и выбежал в ночь.

– Мне, товарищ Ленин, – рассказывал разомлевший Полещук, – до дембеля осталось 26 дней, а ему – как до луны. Но ты, как говорится, спи спокойно, хорошая смена растет!

Алик снял пиджак, осмотрел жирное пятно на жилете, махнул рукой – всё равно под флагом не видно. Стал рассказывать про случай с собакой на недавних гастролях в Молдавии, но не закончил – вернулся перспективный Туркеня. Принес смятую полпачки сигарет, за ним, щурясь на свет и немного стесняясь, вошли две девушки лет за тридцать.

– Вот, товарищ сержант, – тоже стесняясь, проговорил Туркеня, – сидели под ёлками, нарушали!

– А-а! – закричал одичавший без женского участия Алик. – Ходоки! Милости пгошу к нашему шалашу!

Увидев живого Ленина, девушки вытаращили всё, что могли вытаращить в это время суток. Потом успокоились, особенно после спирта. Выпив, осмотрелись, старшая сказала:

– Хорошо тут у вас, а это моя сестра Валя. Правда, Валя, ты моя сестра?

– Правда, – ответила толстенькая Валя, мы – сестры, я из Можайска, Нина из Калуги.

Дальше сёстры заговорили о своей лимитной жизни, ругали какого-то Вано Артуровича, который обещался прописать, но не прописал, а только деньги с них взял, а ключ из-под коврика убрал, выдаёт под расписку.

Вошедший в роль Алик гневался, иронично кричал:

– Вот вам и пегестгоечка! Ну не козлы, я спгашиваю?!

– Вы им дайте, товарищ Ленин, – отвечали сёстры, – а то только обещают, а сами только пользуются телесно.

Пьяный Туркеня слушал, неожиданно смеялся в неожиданных местах, а после и вовсе взобрался на единственное лежачее место и отключился. Лежал, свесив из чужого гроба длинные ноги, прижав карабин к груди, как будущую дочку.

– Надо его поднимать, – сказал опытный Полещук и посмотрел на часы. – Скоро развод.

Но с места не стронулся, придавленный сидящей у него на коленях сестрой Ниной. Нина захихикала, пощекоченная в том месте, где Полещук её пощекотал.

– Туркеня, – пошевелил за сапог Алик. – Вставай, скоро развод!

Туркеня отрицательно помычал, потом открыл глаза. Увидев доброе ленинское лицо, он заулыбался, сказал:

– А я тебя знаю! – и оттолкнул Ленина свободной ногой.

Алик не обиделся, прикрыл его флагом, заботливо вынул карабин и потухший окурок изо рта.

– Пускай полежит, – отечески сказал он. – Солдат спит, служба идёт!

И вернулся к компании.

Глава 6

Этой самой ночью Утелене Львовне провидчески не спалось.

Во-первых, давали себя знать старые раны. Поверх старых давали себя знать новые раны, полученные недавно на митинге в защиту… «Чего мы там защищали-то?.. – горько думала Утелена, глядя в тёмную стену. – Или, может, какая-то годовщина была? Точно, годовщина! Или мыло давали, и я, не выдержав, сцепилась с льготниками?..» Так она медленно думала, а где-то в голове как бы фоном звучали мужественные строки мужественной песни в исполнении их хора ветеранов:

 
Суровые годы уходят
В борьбе за свободу страны.
За ними другие приходят,
Они будут тоже трудны.
 

Да, именно трудны, ибо кроме хора слышала Утелена в бедовой своей голове собственный голос, бранящий популярного тогда экстрасенса Алана Чумака шарлатаном и хохляцкой скотиной. По его установке она честно выпила литровую банку «заряженной» у экрана телевизора воды. Заряженной, конечно, в кавычках, т. к. хоть Утелена и выпила для верности банку поверх литровой, но нисколько не помолодела, как клялся этот гад, а, наоборот, чуть не опозорилась возле метро, как на грех, «Марксистская».

Короче, вращалась и брякала в голове старой большевички привычная муть, когда раздался звонок телефона, по ночному делу особенно резкий и тревожный. Звонил активист Касьянов.

– Кажется, началось! – кричал он из автомата. – Я пришёл на пост, смотрю, а вокруг Мавзолея вьются две девушки, как бы что-то высматривают. Я им строго говорю: «Кого вы тут высматриваете, а?!» А они обидно так посмотрели на меня и обидно говорят: «Ну не тебя же, дед!» И ушли под ёлки. Я сделал вывод, что это не к добру! Плюс на посту нет часовых, а сперва были!!

– Молодец, Егорушка! – немедленно взбодрилась Утелена. – Беги, поднимай наших!

Вместо старческой мути в ушах у неё зазвучали колокола громкого боя, заржали, застучали копытами быстрые кони! Поспешно одеваясь, помолодевшая Утелена вспомнила, как Мирра Борисовна говорила, что приезжают голландские учёные – специалисты по выносу тел из мавзолеев. Мол, уже вопрос решённый, и что выносить Ильича будут, естественно, ночью, внезапно и на грузовике без мигалки. Сама Утелена тогда ещё с Миркой привычно поцапалась, мол, соображай, дура, как можно, чтоб без мигалки?! Последнее почему-то оскорбило её больше всего: повезут на грузовике и без мигалки, как какого-нибудь ксендза или депутата! А вот, значит, права Мирка! Позвонила Иде Сахитовне:

– Хватит дрыхнуть, Идка! Не убережём Ильича – потомки нас самих выроют и отдадут на растерзание прессе!

С того конца послышалось странное ликование и пение: «Это есть наш последний и решительный бой!..» Наверное, там тоже не спали.

Когда примчались к Мавзолею, увидели, что на посту в самом деле никого.

– Это чтоб не было свидетелей, – доложил вынырнувший из тьмы Касьянов и прислонил голову к дверям.

Оттуда доносилось глухое пение, можно было разобрать слова: на нём защи-итна гимнастёрка, она с ума меня сведё-ёт!

– Музыку включили, – сообщил он, – на случай, если Ильич проснётся и закричит, – чтобы заглушить крики об помощи!

Окружающие загалдели, заругались, как благим, так и ординарным матом; женщины привычно и нечленораздельно запричитали. Большая нервная толпа двинулась вперёд, как бы собираясь взять Мавзолей приступом, но не взяла, а, наоборот, отхлынула от входа и оцепенела. Ибо в этот момент дверь раздвинулась, на пороге возник сам виновник всех волнений В. И. Ульянов /Ленин/! Был он, как мы его помним и чтим: лысый, маленького любимого роста, в бородке, жилете, галстук в горошек.

– Живой! – выдохнуло собрание и оцепенело.

Увидев толпу, Алик-Ленин тоже запнулся, но тут же по-ленински бесстрашно сунул большие пальцы в проймы жилета, покачнулся с носков на пятки и возликовал. Ибо в нетрезвом состоянии его буквально разрывало красноречие, а тут такой случай. Он ещё раз оглядел неподвижную толпу, откашлялся, выбросил вперёд правую руку и прекрасным голосом начал свой коронный монолог из спектакля «Да Ленин всех вас передушит!».

– Бгатья молдаване, – загремел он, – в то вгемя, как цагские сатгапы всё туже затягивают петлю вокгуг вашей головы…

В Кишинёве, где они весной были на гастролях, возле местного драмтеатра тоже росли большие ёлки, и Алику показалось, что он снова в братской Молдавии.

– Бгатья молдаване! – прочувствованно повторил он. – В то вгемя, как некотогые всё туже затягивают свою петлю вокгуг вашего всего, цагские сатгапы не упускают случая добавлять в спигт всякую дгянь!