Пост № 1

Было некогда в нашей бывшей великой стране патриотическое явление – Пост № 1.

Находился этот Пост аккурат у входа в Мавзолей и состоял из двух вооружённых часовых. Он состоял как бы из двух смертных, сторожащих одного бессмертного. С примкнутыми штыками. Потом этот Пост переместился к могиле Неизвестного солдата, да и остался там навечно. Как бы убедившись, что бессмертный уже никуда не убежит.

Речь здесь пойдёт про старый Пост № 1, где в своё время случилось небольшое, но памятное для многих приключение.

Особо памятным это приключение оказалось для:

– рядовых Полещука и Туркени – военнослужащих срочной службы и сержанта-татарина их Асхата Бахтиярова;

– Алика Гликмана – артиста погорелого театра;

– Утелены Львовны Брик – старой коммунистки-ленинки и друзей её – старых и не старых большевиков с большевичками числом восемь. Или одиннадцать;

– двух безымянных девушек-лимитчиц, которые легко отделались.

Пожалуй, и всё.

Глава 1

Это случилось, когда в бывшей великой стране наступили новые времена.

В ухо уже дул холодный ветер перемен, в другое дули бодрые звуки новой жизни. Иногда они объединялись, дули в одно ухо, тогда страна накренялась и черпала бортом воду; шатались и раскачивались устои, жители цеплялись зубами за ванты и соломинки; в телевизоре мелькали молодые пакостные лица с новостями, мол, тонем, друзья, теперь уже точно конец, как в песне:

 
А море чёрное ревело и стонало.
На берег рушился, гремя, за валом вал.
Как будто море чьей-то жертвы ожидало.
Стальной гигант кренился и стонал.
 

Были, были жертвы, но меж тем держава крепилась. Например, Ленин по-прежнему лежал в Мавзолее, простой и навечно выбритый, как бы якорь старой жизни. К Мавзолею всё ещё выстраивалась очередь из любопытных или самых отпетых. Последние приходили регулярно и в тупой надежде, что однажды вождь не выдержит, прохаркнется, густо сплюнет – да как гаркнет голосом богатырским, да как свистнет посвистом молодецким, да как… Короче, рухнет поганая демократия, засучит ножками в неокрепших штанишках – тут и сказке конец! И тогда они – упорные – возьмут хлеб-соль и выйдут встречать прежнюю Жизнь, Порядок и Старые Деньги, поя:

 
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
А паразиты – никогда!
 

И т. д. А как перейдут на третий куплет, все паразиты уже будут лежать рядами, как спички с оторванными головками: спикеры, олигархи, копирайтеры, служители культа, девы-писательницы. А особо – чёрные риелторы и бизнесвумены!

Как предупреждение будущим поколениям.

Но не поднимался вождь, не гаркал голосом богатырским, не свистел посвистом молодецким! А лежал, строго говоря, в гробу в костюме при галстуке и, похоже, смирился. Вот и почётный караул хоть и печатал шаг по-прежнему, но уже не слышалась в той поступи сталь – проклятая демократия раскрыла пасть и заглушила все остальные благоразумные звуки! Потому и неспетый Интернационал стоял колом в горле – ни туда, ни отсюда.

Как пресловутая кость.

А однажды во вторник двери Мавзолея и вовсе закрылись. Буквально перед носом у женщины с Каширки с двумя детьми. В прессе объяснили, что Мавзолей временно закрывается по техническим причинам. Очередь терпеливо вздохнула и, к великому ликованию подрастающего поколения, перекочевала к модному «Макдоналдсу». Тут же пошли слухи, что никакие это не технические причины, что дорогое тело собираются вынести наружу и зарыть на Немецком кладбище. То есть вульгарно предать тело земле, а помещение отдать детям под утренники. Будто мы с вами, товарищи, маленькие и не понимаем, каким детям и под какие утренники с подземным казином и сауной! Другие кричали, что никто никого не собирается закапывать, просто наши хотят получить с вождя последнюю корысть. Мол, революционная Венесуэла даёт за тело Ильича пароход кокосов для политической элиты. Но, мол, вопрос застопорился. Мол, наши оскорбились, крича, за вождя мирового пролетариата – пароход с кокосами?! Это знаете что?! Дайте хотя бы два парохода! А сбоку, мол, им подсказывают: «и не кокосов, а кокаина!» – «Да, именно! А то, мол, это будет не обмен, а политическое дежавю!» Тогда как раз в моду входили всякие резиновые слова, и это «дежавю» вставляли даже в аптекарские рецепты или называли новорождённых котят.

Тогда же на защиту дорогого тела организовался Комитет во главе с Утеленой Львовной. Это её папа так сокращённо назвал: Утелена. Полностью: «Утеха Ленина». Комитет постановил ночью дежурить у Мавзолея, чтобы эти сволочи тайно не вынесли Ленина вон; потом его ищи-свищи! Учредив такой план, комитетчики ещё раз общо прокляли демократию и её аггелов, спели «Вихри враждебные», «Наш паровоз». Разошлись, выпив вина и установив график дежурств, крепко жмя на прощание мужественные руки.

Как при царе после маёвки!

Но время шло, страсти улеглись. Видя, что на Пост № 1, хоть и запертый изнутри, исправно ходит почётный караул, многие успокоились и занялись мелкой торговлей с рук. Лишь горячая Утелена с десятком таких же отпетых устраивали к Мавзолею внезапные ночные наскоки. Потом и они затихли, оставляя дежурить по одному ночью, чтобы если там что зашевелится, чтобы свистел всех наверх.

Глава 2

И вот в это тревожное время служили в знаменитом Кремлёвском полку белорус Туркеня и хохол Полещук. И надобно случиться, чтобы военнослужащему Туркене аккурат стукнуло 20 лет аккурат 20 июня – приятное совпадение. Он приготовился отметить его с боевыми друзьями, и мама для этого прислала кое-что из Белоруссии, и всё было хорошо. Но как раз накануне ему командуют: ночью заступишь на пост вместо Акопова! И попробуй ослушаться. Своё горе молодой Туркеня поведал старослужащему Полещуку, с которым судьба поставила его на ночную вахту. Полещук считал дни до дембеля, поэтому часто фотографировался на память. Услышав горе Туркени, он прервал это дело и сказал коротко: «Не волнуйсь, отметим!» И добавил: «Это тебе не раньше!»

Собственно, история начинается с момента, когда разводящий Бахтияров забрал старый караул, и они ушли восвояси, печатая по брусчатке знаменитый кремлёвский шаг, по ночному делу как бы с глушителем. Новый караул в лице Полещука и Туркени замер у почётного входа, задрав подбородки, и верилось, что врагу не гулять по республикам нашим. Во всяком случае, пока они на посту.

Куранты показывали 02 часа короткой летней ночи.

Как только старый караул скрылся за углом, Полещук опустил подбородок и открыл двери Мавзолея ему известным способом. Они с Туркеней проникли внутрь, спустились в помещение. Там был холодный полумрак, дальше в гробу лежал вождь мирового пролетариата Ульянов /Ленин/. Был он в пиджаке и ботинках, прикрыт до половины красным флагом, как бы патриотической простынёй. Лицо Ульянова /Ленина/ глухо белело в сумраке.

– Стой здесь, – велел Полещук. – Я включу свет.

Вспыхнуло неяркое освещение. В помещении стало немного теплее и страшнее.

– Товарищ сержант, – проговорил робкий Туркеня, стараясь не глядеть на белесое лицо вождя, – а вдруг он оживёт и вспомнит?

– Мы тоже сперва боялись, – невнимательно ответил Полещук, добывая из тайника стаканы и раскладывая на бордюре старую газету. – О, и сало принёс?! Молодец, Туркеня, хорошая смена растёт! Правда, товарищ Ленин?

Посмотрели на молчаливого вождя.

– Молчит, – констатировал Полещук. – Всегда молчит! Но однажды поднимется – и как скажет!! Только я уже буду на дембеле! – радостно закончил он.

Разлили мамин гостинец по стаканам.

– Ну, – сказал Полещук, – о хорошем: мне до приказа осталось 26 дней, а тебе, Туркеня?

– Пятьсот тридцать восемь… уже семь, товарищ сержант!

Полещук пошевелил толстыми губами, как бы намереваясь досчитать до пятисот, затем плюнул.

– Туркеня, – сказал он очень искренне, – я бы на твоём месте повесился!.. Ну, за вышесказанное!

Выпили. Полещук покрутил головой, заглянул в пустой стакан, снял фуражку и ещё раз покрутил головой. Как бы в облегчённом варианте.

– Ух, х-хорошая! У кого брал?!

– Мама делала, – пояснил простодушный Туркеня. – Называется «Пой, петушок!».

– Кто называется?

– Это дедушка Михась любит каждому сорту давать имена. Ещё есть «Бей, барабан!»… Да разных много. Только «Барабан» идёт на экспорт. У нас его поляки покупают, потом клеят свои этикетки и перепродают немцам. Только у них называется уже не «Бей, барабан!», а «Катастрофа гуманитарна», и на этикетке пароход вверх ногами.

– А чего тебе её не прислали? – спросил Полещук, заедая с газеты. – Катастрофу эту?

– Для «Катастрофы» нужна специальная закуска, – сообщил Туркеня. – Простая закуска от неё не защищает. – И пожаловался: – Поляки покупают у нас по 10 злотых, а немцам продают по 50 марок, сволочи!

Поругали поляков. Полещук вспомнил, что Ленин тоже никогда не любил поляков. Бывало, не пропустит случая, чтобы не погнаться за поляком и не ударить по спине палкой. Без палки и не гулял.

– Ну, – сказал Полещук, – за тебя, Туркеня, выпили. Давай выпьем за него. Если бы не он, на земле не было бы мира, а были бы одни поляки!

– Можно я стихи про Ленина скажу, я в школе запомнил.

– Давай, Туркеня, дуй стихами, я люблю! Если стоящие – запишу в дембельский альбом!

Туркеня поднял руку со стаканом, посмотрел на крытого кумачом вождя и сказал прозой:

– Товарищ сержант, – сказал он. – Гляньте, он смотрит!

Полещук повернулся в сторону лежачего вождя и онемел – на бледном лице вождя буквально горели два глаза. И глаза те, нехорошие и немигающие, были устремлены прямо на них.

В этом месте занавес временно закрывается.

Глава 3

Некто Алик Гликман служил артистом в одном погорелом театре и не блистал там ничем. То есть блистал, но не талантом, а большой лысиной, чуть не с восьмого класса средней школы и благодаря которой, кстати, пользовался нелогичным успехом у озабоченных одноклассниц. А ещё в гриме он был страшно похож на вождя мирового пролетариата. Его, собственно, за это в театре и держали. А ещё Алик был юмористом-хохмачом. Например, однажды после премьеры мюзикла «Да Ленин всех вас передушит!» они со Стасиком, исполнявшим роль Дзержинского, надрались в театральном буфете, а затем пошли в город «водить козу». В костюмах и гриме. И конечно, нарвались. Любопытно, что Стасика-Дзержинского никто не узнавал, хотя был он тощий, в знаменитой шинели до пят, и даже в двух местах размахивал крашеным бутафорским наганом, требуя революционной законности. Законность он требовал от швейцара одного из ресторанов, в который их с Лениным не пускали, якобы Дзержинский без галстука. Стасик, войдя в образ, размахивал револьвером перед носом швейцара, на что тот покорно моргал, говоря: «Без галстуков не положено!» Алик Гликман мерил пространство перед входом мелкими ленинскими шажками, ругал швейцара «иудушкой» и кричал: «Театр! ты понимаешь, скотина, что такое театр?!» Пока рассвирепевший швейцар не отодвинул Стасика-Дзержинского вместе с револьвером, спустился к Ленину, взял его за жилетку и громко крикнул в лицо: «Какой театр?! Ты же сам говорил: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино»! Говорил, вспомни?!» И пихнул вождя в грудь.

Вождь упал на мокрый асфальт.

– Стгелять, – кричал он, лёжа на спине, суча ногами в казённых штанах. – Стгелять всех, как бешеных собак!

Поднявшись на карачки, он сбился с мысли и предлагал стрелять всех, как бешеных кур! Короче, и в милиции сильно удивлялись живому Ленину, а у Дзержинского даже наган не отобрали, какой факт добил его окончательно. Потому что перед этим и в троллейбусе все показывали пальцем не на него, а на Алика-Ленина, хотя Дзержинский совал водителю в зубы пресловутый наган, пытаясь экспроприировать выручку.

– Какая тебе выручка, скотина?! – отбивалась немолодая женщина-водитель. – Отойди, говорю, а то звездану ключом! Дай на Ленина полюбуюсь! Может, я ему сейчас на дочку с зятем пожалуюсь!

Короче, вытурили Феликса Э. Дзержинского из отделения взашей, а Алика задержали до утра, чтобы показать это чудо-юдо начальству.

Потом вызывали, конечно, Алика куда следует, и имел бы он для себя плохие новости, но уже ударили новые времена, когда сам чёрт не мог бы твёрдо сказать, кто такие эти Маркс и Ленин. Одни пишут «братья – продолжатели», на соседней странице написано «два душегуба», на третьей просто изображена голая девчонка без трусов… И кому верить?! Вот Алика и отпустили ни с чем, как бы в залог грядущей демократии. А Стасик-Дзержинский с тех пор заимел на Алика крепкий зуб, ожидая момент, чтобы ему подгадить.

Да всё не подворачивался случай.

Глава 4

Меж тем новая жизнь текла своим подлым чередом, подкидывая сюрпризы один гадостней другого.

Например, ни с того ни с сего в страну догорающего социализма решила прибыть делегация одной третьесортной братской страны. Возможно, сдуру. Нашим только этого не хватало. Наверху долго спорили, принимать побратимов или объявить неприлетную погоду. Постановили: делегацию принять, своей нужды наперёд не знаешь! Но тут заминка: делегация приедет, по ритуалу захочет поклониться основателю мировой перспективы, а на Мавзолее записка: «Извините, тело на реставрации». Какие же мы после этого материалисты? Короче, решили на самом верху, покажем братьям революционное тело, и пускай себе учёные ремонтируют дальше.

Но беда не ходит одна.

Когда наши велели приготовить тело к просмотру, им прокричали в ответ в трубку: «Какое тело, соображайте! Тело уже расфасовано по специальным ёмкостям!» Наши отсюда кричат: «Показ тела – идеологический гвоздь программы, вы там думаете чем-нибудь?» Те оттуда кричат: «Мы можем запросто выставить Ленина на обозрение, но в таком виде наши друзья могут поменять политическую ориентацию, или вам мало врагов?!» И так далее, в духе крепнущей демократии. Повисла тяжёлая пауза. Что будем делать, товарищи?!

Неизвестно!

Но ведь не дураки там столько лет сидели, врагам на страх! Кто-то помоложе подумал и сказал:

– Разрешите обратиться? Нужно подложить живого Ленина!

– Кого живого?!

– В смысле дублёра! Они же его нюхать не будут. Полюбуются – и на банкет.

– Да, – поддержал кто-то, жалея, что это не он придумал. – Главное, чтобы не пошевелился!

– И пускай шевелится, – продолжал гнуть предложивший. – Пускай! Он шевельнётся, а мы скажем: «Хорошая примета! Ленин шевельнулся, значит, приедете ещё». Вроде монетка в фонтан!

Покрутили старики-генералы сивыми головами, повздыхали, пожалели об старых порядках – выхода не было. Но велели, чтоб без шевеления, не то сами рядом ляжете! Мол, и без вас тут полно гадов и экстрасенсов!

Но беда не ходит одна-2!

Легко сказать, дублёра! А где его взять?!