Я сразу же узнал их. Это были мои старые вратарские перчатки, в которых я прежде защищал ворота нашей школьной футбольной команды. Теперь они вызывающе чернели рваными резиновыми накладками, вмороженные в снежный наст на краю пустыря. На облегчённой тыльной стороне перчаток, как много лет назад, поблёскивала вплетённая серебряная нить, которая, по мнению тренера, должна была притягивать мячи, пущенные в наши ворота. Помнится, что ради этих перчаток я позабыл всё остальное: поделочные инструменты, пластиковый конструктор, механические игрушки и детские книжки, всё, что мне раньше представлялось полезным и важным, и казалось, не надоест никогда. Куда потом делись все эти вещи, я уже не помню.
А когда в старших классах меня назначили ответственным за уголок живой природы, то из моей комнаты исчез не только весь спортивный инвентарь, но и куда-то запропастился алюминиевый кубок с почётной грамотой в деревянной рамке. Зато освободившееся место заняли самодельные кормушки, клетки для животных и птиц, ящики для растений…
Впрочем, так было всегда: новое увлечение вытесняло прежнее вместе со всеми сопутствующими ему вещами, и заполняло окружающее меня пространство так, что больше ни для чего не оставалось места. Потом я случайно находил свои пропавшие вещи в таких местах, где их никак не предполагал увидеть. По тем или иным характерным признакам я определял эти искалеченные временем и обстоятельствами предметы как свои, и они, потерянные, цепко прилипали к моей памяти то рваной покрышкой кожаного мяча, то аквариумным днищем, которое я некогда залечивал герметиком и цветным пластилином.
Я никогда не задумывался, правильно ли я поступаю, сосредотачиваясь на одних вещах и при этом теряя все остальные. Возможно, другого способа жить просто не существует: когда мы выбираем одних, мы тем самым предаём и отвергаем других. И неважно, что это – предметы, занятия или люди. Пожалуй, даже не стоит об этом думать, иначе вся наша жизнь может представиться неразумным уроборосом, не только пожирающим свой хвост, но и всё, что случится рядом.
Время, порой, замирает и останавливается, то в оконных переплётах и лепных фронтонах, то в чугунных оградах, давно потерявших свою неприступность, то в совсем обыкновенных предметах, иногда даже с указанием точной даты. Ему, времени, тоже не всегда хочется успевать за неутомимой часовой стрелкой и вышагивать к неопределённому грядущему, а случается забываться и беззаботно предаваться мечтам, на манер вальяжного праздношатающегося, прилепляясь к основанию чего-нибудь приметного или понравившегося.
Да и в памяти моей время так же решило не раз задержаться, цепляясь за какую-нибудь мелочь, которая отчего-то показалась ему интересной. И это замечательно, поскольку для меня эти чудесные остановки времени – бесценный подарок, благодаря чему я вновь и вновь могу пребывать там, куда, казалось бы, невозможно попасть, не имея под рукой портативной машины времени.
Однако могу предположить и обратное, что время не столь уж лениво и вальяжно, просто есть у него в арсенале особенная машина времени. И это, скорее, даже не машина, а инструмент, чем-то напоминающий заурядный топор, которым время, подчас, делает свои зарубки. Зарубки на нашем бытии и на нашей памяти.
Никто не бывает так одинок, как нелепый случай. Он вечно лезет ко всем, вторгается в чужую компанию, пристаёт к незнакомым людям. Все дружно отмахиваются от него, и никто не желает с ним иметь ничего общего.
Но он неутомим и упорен. Он просто помешан на общении, поэтому придумывает разные нелепые поводы быть замеченным и, неожиданно выскакивая к кому-нибудь навстречу, пытается хотя бы ненадолго избыть своё фатальное одиночество. Но люди всё равно стараются уклониться от встречи с ним и любыми способами пытаются избавить себя от такого навязчивого пришлеца. Даже когда ему удаётся залезть в душу со своими каверзами к размечтавшемуся или зазевавшемуся прохожанину, то застигнутый такой внезапностью неудачник всеми силами старается как можно скорее предать забвению досадное впечатление от случившегося и выбросить из памяти сам факт непредвиденного и нахрапистого вторжения.
Никому не люб нелепый случай и никто не хочет водиться с ним. Однако он по-прежнему бодр и активен, полон хитроумных задумок и творческих планов. А вдохновляет и подпитывает его – днищевый регистр человеческой природы, находящий своё выражение в сплетнях, злословии и вздорных предательских пересудах.
Нет лучшего способа почувствовать себя причастным к лучезарному завтра, как солнечным погожим днём побродить в тесных кварталах высотных новостроек, где воздух ещё хранит острые ароматы смолы и бетона, а прозрачные окна вбирают в себя яркую небесную лазурь, не отягощённые пока ни уничижительной уличной пылью, ни осторожными шторами. Здесь чувствуется зачин новой жизни и всё напитано пафосом обновленья: от тонких саженцев на свежих газонах до ажурных башенок, венчающих крыши, с головокружительной высоты которых уже наблюдаются горизонты грядущей счастливой жизни, готовой вскоре прийти сюда, в новостройки, исполненные духоподъёмной энергетики и безграничного оптимизма. И кажется, что здесь всё будет по-новому, по-другому, совсем не так, как там, у нас, в наших старых кварталах, с их неистребимым неустроем за наглухо занавешенными запылёнными окнами. Тут, в новостройках, так много свежести и чистоты, что просто непредставимы никакие квартирные дрязги и уличные разборки; и всем въезжающим в эти новые, красивые дома, заведомо предписан домашний уют и дарована бесконечная душевная радость.
Одно не позволяет мне со всей полнотой отдаться прекрасному чувству предвосхищения нарождающейся здесь новой и счастливой жизни. Радуясь за безмятежных новосёлов, я невольно ощущаю себя лишним на этом празднике жизни, а ещё я опасаюсь, что со смотровых башенок на крышах домов, открывается совсем не такая радужная картина бытия, каковая представляется мне, находящемуся внизу и неспособному видеть дальние горизонты грядущего из-за возведённых здесь высоченных стен. И радостное, лучезарное завтра, как уже не раз бывало, опять вдруг обернётся всегдашним и заурядным сегодня.
Не знаю, как такую ситуацию принимают другие, но я так и не научился разделять объективную и субъективную реальность. Какие-то отдельные отличительные признаки, наверное, всё-таки можно было бы перечислить, однако невозможно поручиться за их универсализм и надёжность: они полны допущений и их применимость весьма ограничена ввиду особенностей личного опыта и мировоззренческой специфики.
Хотя с уверенностью могу утверждать, что имеют место случаи, когда одна реальность способна дополнять другую, иначе как объяснить те острые переживания, которые порой испытываешь от вполне обыкновенных вещей.
Помнится, меня до глубины души впечатлил ручей талой воды, пробивший себе дорогу в массиве голубоватого льда на дне оврага. Чёрная вода бурлящего потока несла в себе все случайные весенние дары, от сосновых веток до пучков прошлогодней травы, которые прибивались к неровным берегам или стремительно проносились мимо, увлекаемые течением непонятно куда. Целостной картины происходящего так и не получалось, она дробилась и распадалась на независимые фрагменты, каждый из которых обладал своей исключительной ценностью и значением. Я вглядывался в чёрные глаза воды, и мне казалось, что я смотрюсь в бездну. И эта бездна ответно начинала смотреться в меня, вовлекая и меня в свою непостижимую суть.
Сложно сказать, где я почувствовал горизонт событий, но пространство вокруг меня как-то резко сузилось и обрело признаки вещности, в то время как материальные предметы их потеряли, сделавшись невесомыми и почти прозрачными. Журчание ручья, пение птиц, природные шорохи и шумы обретали плоть и замирали в разнообразных формах, создавая вокруг меня удивительное инобытие, чем-то похожее на молчаливый волшебный сон. Высокие, едва различимые звуки, падая, превращались в тоненькие льдинки, а неровные, грубые шумы сразу же сплетались в плотный несокрушимый наст. Сонмы звучаний, прежде носимые повсюду, превращались в кружевную снежную бахрому, которая сразу же налипала на вязкой сгущающейся пустоте, окружившей меня со всех неразличимых сторон.
Физические законы бездны, по-видимому, как-то соотносились с привычной картиной мира, поскольку я, даже не ощущая собственного веса, всё-таки продолжал беспрепятственно падать вниз, очевидно на самое дно гравитационной ямы новообретённого мира. Это медленное падение вызывало во мне чувство упоительного восторга, несравнимого ни с какими земными впечатлениями и переживаниями. Привычная ценностная шкала сильно сместилась в сторону от прежних желаний, уступив место стремлениям к созерцательной безмятежности и приятию холодного уюта материализовавшейся пустоты. Здесь-то, наверное, и находилась грань той освобождающей нирваны, в которую некогда ушёл просветлённый Сиддхартха Гаутама, и о которой свидетельствовали в своих откровениях умудрённые праведной жизнью и благословляемые природой сострадательные бодхисатвы.
Принять как наивысшую ценность отсутствие желаний и созерцание пустоты для человека представляется немыслимым, однако вполне постижимым через глубокие чувства и посредством живого воображения.
Но какие бы приоритеты для себя не избирал человек, всё равно остаётся неразрешённым самый главный, самый важный вопрос: что же есть жизнь и в чём же состоит подлинная реальность. И что же, в конце концов, представляют из себя истинные, непреложные ценности.
С ранней юности меня пленял удивительный мир гриновских фантазий. Я воображал себя странствующим Гарвеем, и это не было удивительно, поскольку из моего окна виделось открытое море с туманными силуэтами проплывающих кораблей. Моим заповедным Гель-Гью был Геленджик, Лиссом – соседняя Кабардинка, а сказочным Зурбаганом мне представлялся Новороссийск. Море манило меня, звало в неведомое, приглашало в незнаемое. Дали непознанного казались мне причастными волшебных тайн, но я почему-то всей душой полюбил «несбывшееся», что-то чаемое и желанное, но упущенное по случайности или недоразумению, либо предназначенное вовсе не для меня. «Несбывшееся» оказывалось гораздо сильнее мечты и очаровывало меня плеском морей, которых не удавалось увидеть, зовом городов, где не привелось побывать, приветливой улыбкою Биче Сениэль, с которой меня разводила судьба…
«Люблю недостижимое – чего, быть может, нет…» – писала Зинаида Гиппиус. Но недостижимое находится гораздо дальше, нежели мечта, пребывая, подчас, за гранью нашего воображения. Зато «несбывшееся» всегда рядом, это, по сути, часть нашей возможной биографии, за которой стоят наши неосуществлённые планы и вполне реальные мысли и чувства.
Когда удаётся осуществить задуманное, то мы не можем не замечать присущих ему недостатков, что, впрочем, понятно, поскольку они сопутствуют итогам любого овеществления. «Несбывшееся» ничего подобного не имеет в своей природе. Оно воздушно и невесомо, как нечто нематериализованное и невоплощённое. Оно безупречно и идеально и принадлежит исключительно нам, в отличие от мечты. И за это его, наверное, можно полюбить ещё больше.
Очень часто ошибочно за невесомость принимается состояние свободного падения. Самоутверждающий поток мысли, зачастую ощущаемый как полёт, по обыкновению струится в беспамятное никуда. Признанное помнить вечно забывается ко времени, когда предлагается вечно запоминать что-то ещё.
Эту логическую цепочку взаимоотрицаний можно продолжать бесконечно, поскольку на ней держатся основные принципы теоретической механики всего живого, его бесцельного и неизменного существования.
А что случится, если попытаться ввести в рассмотрение вопроса предельные параметры и опровергнуть классическое видение живоначального теормеха нестандартным релятивистским взглядом? Тогда, пожалуй, может осуществиться предсказанное Станиславом Лемом массовое вымирание мотиваций или заповеданное Буддой Шакьямуни исчезновение всех желаний перед диковинным пространством божественной пустоты.
О проекте
О подписке