В памяти библиографа мелькнули строчки из книг Еноха, Исайи и Иезекииля об Эдемском саде, которые всегда казались ему чем-то отвлечённым, надуманным, ненастоящим. Теперь же они наполнялись значением и воплощались в непосредственные объекты, в понятных формах и безупречной деталировке. На некотором удалении, справа, он увидел дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, слева – возвышалось дерево познания добра и зла, а между ними раскинулось гигантскими переплетающимися ветвями дерево жизни. Он зачем-то стал пересчитывать плоды на древе познания, но постоянно сбивался со счёта, всё время возвращаясь в исходную точку.

– Пустая затея, – голос невидимого собеседника, казалось, потерял всякие дружеские нотки и сделался необыкновенно сухим и серьёзным. – Эта задача не легче той, которую пытались разрешить средневековые схоласты, желая вычислить количество ангелов, способных поместиться на острие иглы.

– В чём же здесь тогда сложность?

– Потому что происходящее в мире образов непредставимо в трёхмерном мире, как невозможно описание объекта исключительно по форме его тени.

– Согласно такой логике вся моя прежняя жизнь – сплошная иллюзия и грубоватый слепок с недостижимого идеала?

– Не совсем так. Сознание нематериально и оно неизменно пребывает в многомерном реальном мире. Человек сам ограничивает себя, не принимая реальность, данную ему в ощущениях. Я затем и пригласил тебя, будучи заранее уверен в том, что увиденное укрепит тебя в правильности твоего выбора и избавит от лишних сомнений. Только при отсутствии сторонних влияний человек выказывает свою подлинную суть, и только тогда исчезают все противоречия между дольним и горним. Последнее не должно зависеть от первого, человек должен знать истинную цену всем искушениям и соблазнам материального мира, социальным связям, иллюзиям престижа, богатства и власти – всего того, что делает человека несвободным и уводит его от самого себя. А подлинная жизнь протекает здесь – в пространстве образов и смыслов, где возможно всё, где наличествует несколько координат времени, а само понятие бесконечности пространства лишено всяческого содержания.

Как бы ни был библиограф обособлен от своего окружения, но принять иную реальность отказывались не только все его пять чувств, но и разум, вполне допускавший такое. Человек, наверное, просто не может воспринять что-то не укладывающееся в его прежний опыт, особенно, когда это «что-то» представлено в парадоксальных формах, ни с чем неотождествимых.

Ничего подобного ранее с ним случиться просто не могло, но на память почему-то пришла его давняя таёжная история, когда он, заблудившись, плутал целые сутки. Он бродил по чащобе, продираясь через заросли и кусты в поисках хоть каких-нибудь следов человеческого присутствия. Но заброшенные тропинки давно потерялись в густой траве, где-то далеко позади остались выпасные луга, а тяжёлая тень от сплетённых крон не давала возможности разглядеть знаки промысловиков и охотничьи зарубки на стволах деревьев, если таковые, конечно, были.

Когда он понял, что уже не представляет как выбраться из таёжной глуши, его охватило крайнее беспокойство. Это паническое состояние поглотило его полностью, изматывало физически, угнетало волю и лишало душевных сил. Ломая ветки и спотыкаясь о валежник, он устремлялся на любой просвет в буро-зелёной стене леса, за которым в очередной раз оказывались лишь новые стены бесконечного лесного лабиринта.

Неизвестно сколько прошло времени его бессознательного блуждания, но он вдруг начал слышать и чувственно воспринимать лес, слышать его всем своим существом, чутко улавливая всякий далёкий звук, различая любое движение и предугадывая препятствия. Стало значительно легче дышать, беспокойство сменилось приметливым созерцанием, внимательным разбором всего, что он мог видеть и слышать. Но спустившиеся сумерки дали пищу не только его обострившимся чувствам, но и фантазии, позволив выйти на свободу всем мыслимым образам подсознания, заставив его мучительно выбирать между реальностью и диковинными тенями растревоженной памяти. Везде он видел мерцающие глаза хищников и их зловещие тени, в таёжном гуле ему чудились человеческие зовущие голоса, а меж деревьев мерещился дымок от спасительного охотничьего костра. Вся ночь прошла в борьбе между Явью и Навью, под утро ему даже показалось, что он набрёл на отдыхающих под буреломом шишкарей, с которыми вёл доверительный разговор, пока не осознал, что перед ним поросшие мхом и растениями-эпифитами вырванные непогодой древесные комли. И всё-таки чуткий слух, подаренный ему тайгой, как причастнику лесных тайн, его не подвёл. В отдалении он услышал шум ручья, а все лесные ручьи, как известно, текут в Амур, выйдя на берег которого уже несложно будет разобраться – куда ему идти и где искать людей.

По-видимому, воспоминания о злоключениях в дальневосточной тайге привели в движение всю мерцающую взвесь золотистого эфира: она стремительно взбурлила над только что оформившимися из неё эдемскими деревьями, поглотив их в своём волокнистом теле, и из микроскопических светящихся огоньков начала выстраивать контуры могучих сосен и высоченных лиственниц. Эти контуры множились и усложнялись, очерчиваясь всё яснее и ярче, и активно наполнялись смолистой древесной плотью. Наконец, перед взором библиографа предстала настоящая лесная глушь, дышащая пряным таёжным ароматом, звенящая птичьими голосами и погружённая во влажные тени солнцелюбивых крон.

Лес, на первый взгляд, был почти похож на земной. Но в этом «почти», если присмотреться, содержалось столько любопытнейших несоответствий, что они наверняка бы привели в замешательство любого учёного-натуралиста. Библиографа же, напротив, интересовало совсем другое. Увидев небольшой просвет в древесном частоколе, он инстинктивно направился туда. Только продираться, как прежде, через густые заросли дикой малины и барбариса ему не пришлось. Кустарники куда-то попрятали свои колючки, а колдобины и кочки сторонились от путника, стараясь не препятствовать его продвижению. Ему, действительно, ничего не мешало, тем не менее, эта «идеальная» заповедная глушь представляла собой такой же, полный теней и обманок, запутанный лабиринт. Блуждание по этому лабиринту походило на хождение по кругу: просветы в лесных стенах возникали то справа, то слева, но при этом общая картинка вообще не менялась. Плотный навес из сплетённых крон сосен и лиственниц почти не пропускал солнечного света, отчего верхние ветви деревьев едва читались на тёмно-зелёном фоне. Внизу лесной чащобы царил незыблемый полумрак, в котором обитали таинственные тени зверей и различных фантастических существ – иногда реальных, но чаще всего мнимых, рождённых воображением. Однако всё это не пугало, не приводило в трепет, не беспокоило. Поскольку в глубоком лесном сумраке смутно, едва различимо, ему мерещились удивительные вещи – как волк и ягнёнок, барс и козлёнок пасутся вместе, как корова идёт рядом с медведицей, а лев, точно вол, ест солому. Многомерный мир дарил страннику калейдоскопическую смену сочетаний внешних форм, в которых начисто отсутствовало содержание, поскольку оно могло быть назначено только самим странником и ни кем более. Время здесь, действительно, теряло всякий смысл и значение, его можно было посчитать или вовсе несуществующим, или, напротив, – ничто не мешало задать пару-тройку осей времени, чтобы параллельно принимать участие в нескольких событиях сразу.

Библиограф выбрал последнее, оказавшись ещё и среди отдыхающих под буреломом шишкарей. Лесные старатели сидели вокруг разведённого костерка под вырванным непогодой деревом и внимательно разглядывали приспевшего на огонёк. ТПипткари не были похожи на тех, что встречались ему во время давнего путешествия по Приамурью, наполненного не только красочными впечатлениями от заповедной тайги, но и опытом блужданий по дремучему лесу.

Библиограф опять не смог сразу определить – сколько человек находится перед ним: пять… восемь? Зато как-то само собой пришло решение логической задачи древнегреческого философа Евбулида: с какого количества камней начинается куча или сколько людей необходимо собрать вместе, чтобы они составляли толпу.

Люди вокруг костра сидели близко друг другу, но никто бы не решился назвать их толпой или коллективом, слишком глубоко они были погружены в себя, и было заметно, что всех их разделял какой-то холодок отчуждения. Ту же разобщённость библиограф замечал здесь повсюду, даже лес не казался чем-то единым – столь индивидуально и обособленно выглядело всякое дерево, всякий куст или любая былинка. А когда количество неспособно переходить в качество, то невозможны никакие логические построения, и никогда и ничему не образовать целостного множества без сопричастности составных частей и их внутреннего единства.

Библиограф понимал, насколько неуместно и нелепо прозвучит его обращение к такому собранию, тем не менее, он всё-таки решил попробовать, в надежде, что кто-нибудь из псевдостарателей ему ответит. Встретившись взглядом с каждым из них, он произнёс:

– Предполагаю, что вам хорошо известно, каким образом мне выбраться отсюда.

В воздухе повисла пауза, и библиограф уже пожалел, что вызвал сюда этих особенных людей, а не быстрый ручей, текущий к большой реке, по которому некогда выходил из тайги во времена, когда лес был лесом, а шишкари были простыми людьми, собиравшие в свои мешки дары сибирской кедровой сосны.

– Странно… Ты и вправду хочешь покинуть этот совершенный мир? Здесь никому не приходит в голову что-то желать. Стремления человека ведут к страданию, которых нет в мире подлинной реальности, мире идеальных сущностей, мире настоящих имён причин и явлений.

– Наверное, вы просто не знаете, как вырваться из этого круга форм, лишённых содержания. По сути, здесь ничего нет, всё возникает из ничего и превращается в ничто, и ни в чём нет постоянства и законченности. Ваше всеведение даёт понимание бытия вещей, но не сообщает, как сделать так, чтобы наполнить их предметностью, вернув в осязаемый плотский мир.

– Ты пока ещё не всё понял и находишься лишь на пути к всеведению. Совершенство бесплотно как молчание, а пустота – тождественна постоянству и является лучшим вместилищем для света. Любой воплощённый образ теряет свою созидающую идею и может даже обратиться в свою противоположность, поскольку в материальной среде нарушается основной закон причинности, столь значимый в идеальном мире. Всякая причина с течением времени становится следствием, а следствие превращается в причину.

– «Не может молчать пространство, оно наполнено звучанием всех трёх миров. Оно полно, ибо нет пустоты, – возразил библиограф цитатой из одной нашумевшей книги, с которой заочно спорил по причине невозможности проверить её положения опытным путём. Но теперь, когда он получил такой опыт, то счёл для себя возможным познакомить с этими положениями тех, кто непосредственно к ним причастен и имеет сказать много больше, нежели мог уразуметь сам автор. – Что есть причинное тело? – Тень ауры. Каждая мысль, каждая эмоция и ощущение отражаются и отмечаются в виде излучений на ауре. Аура ткётся энергиями, и потому, как таковая, она действует не только на все существа, но и на всё окружающее её. Материя эта необычайно тонка, подобна сиянию алмаза, невесома и несжигаема.

Не огонь, но сияние окружает каждое живое существо. Мыслитель добрый окружается радугой и светом своим несёт целение. От такого мерила преобразится само строение жизни. Можно по праву называть Свет началом, которое ведёт к обновлению».

Все переглянулись, затем снова испытывающее посмотрели на пришельца.

– Ну если у тебя есть аура, подобная «сиянию алмаза», то зачем тебе «Мыслитель добрый», который укажет тебе – куда идти и зачем. Неистребима людская вера в приносимое кем-то чаемое «обновление». Хотя всякий человек – сам светильник и святилище, любое его движение – это стремление и воля, и если его цель – совершенствование, то он не будет искать дороги к началу своего пути.

– Но поскольку совершенствование приводит к развоплощению, то укажите мне, всё-таки, дорогу обратно. Развоплощение – это, по сути, утрата всего, что принято понимать под личностью, обращение её в ничто. А ваше обретение всеведения – не более чем созерцание фантомов просветлённого уединением сознания, когда уже не требуется ни усилий воли, ни одушевления желаний.

– Стремления – это естественная реакция на несовершенство мира. Они способны как упрочить связи с ним, так и привести к полному отчуждению от него. Тот, кто выбирает последнее, теряет, по твоему разумению, свою личность в этом мире, поскольку погружён в созерцание иной реальности, не отягощённой ни страданием, ни скверной. Кто-то называет её пустотой, кто-то ничем, а кто-то считает её вместилищем молчания и покоя. Но вспомни, когда ты заблудился в тайге, то все твои страхи и опасения исчезли только тогда, когда ты начал слышать и чувственно воспринимать лес, слышать его всем своим существом. Твоё преображение произошло мгновенно и неожиданно, как случается удар молнии в грозовом небе. Твоя личность в одночасье растворилась в лесе и одновременно воцарилась в нём, чутко улавливая всякий далёкий звук, различая любое движение и предугадывая препятствия. В таком состоянии стало значительно легче дышать, беспокойство сменилось приметливым созерцанием и внимательным разбором всего, что ты мог видеть и слышать. Поэтому все мы, которых ты сейчас видишь перед собой, ничего не потеряли, разменяв тварную ипостась на чистый и безличный дух. Присоединяйся к нам, раз ты сумел заглянуть за край материальной реальности и познакомиться с природою Абсолюта.

– Мне был бы предпочтительнее путь бодхисатвы, если вы полагаете, что я достоин вступить в поток познания подлинной действительности и могу очистить своё сознание духовным приумножением. Однако я считаю себя «одним из малых сих», как неспособным быть призванным, так и лишённым способности к пробуждению рассудка.

Библиограф так и не успел внимательно рассмотреть, с кем же из собравшихся он вёл такой продолжительный разговор. А когда попытался выяснить это, то обнаружил, что перед ним только поросшие мхом и растениями-эпифитами вырванные непогодой древесные комли. Такое уже случалось с ним во время блужданий по приамурской тайге, разве что на этот раз спасительный ручеёк струился тут же, между дремучих корней сосны, прямо на месте недавнего костерка.

Наверное, в такой мир сумел заглянуть Сиддхартха Гаутама, будущий Будда Шакьямуни, прежде чем осознать природу реальности, пробудившись от сна неведения. Библиографу вспомнились строки из «Уттаратантры», где утверждалось, что просветление наступает внезапно, подобно стремительному удару молнии. Сравнение, пожалуй, вполне уместное, поскольку взгляд за полог повседневности в идеальный мир бесповоротно ниспровергает все привычные представления и предписания здравого смысла. В этом идеальном мире невозможно сохранить за словами их прежние значения, поскольку все наличествующие образы не порождены сознанием человека, а обусловлены помыслами Творения. Прилагательные неспособны отражать свойства предметов в силу отсутствия привычных установлений ценностного характера – здесь неуместны критерии пользы и красоты, а категории добра и зла не наделены практическим смыслом. Существительные лишены оценочных определений и формальных признаков, поскольку могут вмещать в себя неизъяснимые для человеческого разумения образы.

Глаголы же, которые по своей природе обозначают действия, неисполнимы в принципе, так как в этом мире ничего не происходит, да и время здесь носит весьма условный характер, либо его попросту – не существует.

Ручеёк, столь надёжный проводник в прошлом, теперь был решительно бесполезен. Когда одна калейдоскопическая картина меняет другую, меж ними не предполагается качественных различий. Поэтому библиографа больше не удивляло стремление «стоящих на пути истины» избавиться от желаний. Когда любая прихоть принимает образ совершенной идеи и может быть визуально представлена, становится бессмысленным сам институт желаний, погружённый в немую пустоту и бесцветность. Это в материальном мире желание – есть инструмент воли, подобный сжатой пружине «тревожных чувств и мыслей сумасбродных». А здесь – ничего не значащая обманка сознания, не успевшего ещё перейти в режим безличного Абсолюта, в котором заключено всё сущее и потому лишённое человеческого измерения.