– Нельзя.
– Прости, забыл. Не пойму, что это такое.
– Осока местная. В верховьях речки растет. Вернулся оттуда кто-то. Только там такую одежу выделывают. – И себе под нос, в задумчивости, – Надо же, вернулся. Или посылку передали?
Дальше некоторое время пробирались молчком, пока Илью не начали распирать новые вопросы:
– Сколько ты тут живешь?
– Кто ж знает? В возраст здесь уже вошел.
– А какой год у вас на дворе?
– Не считают тута годов.
Примолкни. Помолчи. Не распускай язык. Дай равнодушию, пропитавшему все вокруг, захватить и тебя. Успокойся. Так как, по большому счету, находишься ты, Илюша, на ТОМ СВЕТЕ. И переваривай себе, пожалуйста, полученную информацию особо не вдаваясь. Желательно, конечно, не рехнуться в самом начале, ум сохранить и душевные силы. И то, и другое ой как еще пригодится. Взять, хотя бы, состояние некоторой отрешенности в окружающих. Сколько Илья ни крутил головой по сторонам, ответного интереса не заметил.
А дома сейчас скучный вечер… телевизор поганые новости гонит…По виду местных палестин до техники тут еще не додумались. И страж косноязыкий попался, ничего от него толком не добьешься. Но вопрос Илья таки задал:
– У вас все по-русски говорят? Или есть другие языки? Лингва, мова, лэнгвидж…
– Да понял я. На каком кому нравится, на том и разговаривает. Есть, которые так и не научатся по-людски. Тараторят по-своему.
– А основной язык, государственный?
– У нас в слободе – как мы с тобой говорят. В Игнатовке шпанцев много. Там: донде, сьемпре, амиго, трабахо. В Крюковке же, тьфу – по фене.
– Как? – опешил Илья.
– Язык у них так называется. И понятно вроде, да уж больно срамно.
За разговором, как оказалось – пришли.
– Видишь притвор, где доски черные с клепками? – ткнул стражник в сторону боковой двери. – Не перепутай, в белый не сунься.
Илья взялся за тяжелое медное кольцо. Оно мягко провернулось, и дверь, не скрипнув, подалась. Из темного мрака пахнуло холодком, застоявшейся подвальной сыростью и водорослями.
Проводник слегка подтолкнул в спину. Илья шагнул. Страж протиснулся следом, потянул притвор на себя; тот мягко чмокнув, встал на место.
– Стой тут. Я доложу. Не ходи никуда. Придут за тобой. Только… – стражник замялся. – Не ерепенься, если что. Тута всяко бывает. Стерпи.
И канул в темноту.
Со света помещение показалось черной ямой. Только чуть погодя проступили углы, потолок, основание лестницы. Откуда-то сверху проникал серый свет. Илья потрогал дверь. Ручки или кольца с этой стороны не нашлось. Только короткая скоба. Подергал – не поддается. Так и остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, в темноте и в сутолоке мыслей.
Оно потом конечно накроет. Железный Илья потом еще согнется, скрутится в спазме отчаяния. Или здешняя жизнь, /если оно жизнь/ покажется нормальной, приемлемой, милой? Ни хрена! Это все равно, что оторвать кусок плоти, положить его в лоток и смотреть: оживет, не оживет, зашевелится, не зашевелится.
Чтобы переключиться Илья зажмурил глаза. Перед внутренним взором поплыли лица коллег. Завтра на работе хватятся… Поганкин, по паспорту Головин, – зло съехидничает по случаю. Не любит Ильи. И не надо. Но отсюда даже его противная во всех отношения физиономия показалась родной. Проплыла и канула. Так вот будешь потом собирать по крупицам разные мелочи. И то, что вызывало раздражение и неприятие, из твоего далека станет роднее родного.
За что? Прорвался пустой вопрос. У кого спрашивать? У ТОГО? – невидящий взгляд к темному потолку. А Он, скорее всего, непричем. Происшедшее не похоже на мистический акт, скорее на неведомый физический эффект.
Так и положим. На том и успокоимся. Смерть, в конце концов, тоже просто физиологический акт. А за ним, как оказалось, Алмазовка. До нее были Ленинские Горы – это же с ума сойти можно! Дитлаг – понятно каждому. Алмазовка, однако! Это кого же так обозвали? Или, фамилия?
Илья почувствовал, что темное ожидание задавило до истерики. Еще чуть и начнет на стены кидаться, рванет вверх по лестнице. Кто там его дожидается? Дракон-людоед? Пес о семи головах? Да хоть черт с вилами!!!
Спасение процокало подкованными каблуками по лестнице и явилось с факелом в руках в момент крайнего отчаяния. Перед, готовым уже заметаться Ильей, встал молодец, удивив, настроившегося на дохристианскую эстетику человека, галифе и гимнастерочкой. Скрипели ремни портупеи. Одежка, разве, чуть отдавала киношным реквизитом. Будто в подвале собрались снимать фильм из довоенной поры.
Темно и нервно, но легкую истеринку в парне Илья таки углядел и тут же насторожился.
Тот сунул факел к самому его лицу и прокомандовал высоким резким голосом:
– Проявленец! Двигаться за мной на расстоянии пяти ступеней. Ближе – наказание от общественных до очистных. Попытаешься напасть, получишь пулю.
Вестник вытащил из кобуры антикварный парабеллум. Илья отшатнулся. Довольный произведенным эффектом парень развернулся на каблуках и побежал вверх. Не торопясь, главным образом, чтобы не оступиться, Илья пошел следом. Что не спешил – правильно, шагай он быстрее, обязательно налетел бы на вестника. Тот притаился за поворотом лестничного марша. Илья встал, не доходя положенных пят ступеней. Вестник, сильно прищурившись, протянул:
– Умный, да? Давай шевелись. Отстаешь!
Совсем дико. И странно. Один – добрый, другой – злой. Зачем? Илья внутренне подобрался, мало ли какие изыски местного правосудия ожидают впереди.
Шесть пролетов – третий этаж. Провожатый пропустил Илью в просторный, сводчатый зал без окон, углы которого тонули в густой тени. Толстая решетка делила помещение надвое. Илье предстояло пройти в узкую низенькую дверцу. Пролез, сложившись почти пополам. Интересно, такая дверь – разумная предосторожность или издевательство? Пока размышлял, за спиной лязгнуло – заперли проявленца. Провожатый ушел куда-то и факел унес. Ни черта не разглядеть. Ясно только что за решеткой он не один. Лихорадочно блеснули из угла чьи-то глаза. Человек /если то человек/полулежал, привалившись к стене. Илья отвернулся и замер, напрягая слух. В углу затаились. Стрессовый мысленный сумбур начал отпускать. Сознание переключилось на текущие проблемы. За спиной незнамо кто, а значит, вам, Илья Николаевич, не о чудовищных физических аберрациях надобно думать, не о провалах пространственно-временного континуума – хрен с ним с мирозданием, вывернувшимся наизнанку – а надобно вам быти начеку, чтобы никто сзади не подкрался и не саданул по затылку. Город Дит все-таки.
Решетка, как в американских фильмах. По сю сторону – стражи порядка и прочие положительные герои, по ту – людоед. Можно сказать, провидческая сцена вспомнилась. В том смысле, что у нас по эту сторону – я – нормальный, законопослушный гражданин, по ту – от доброго волшебника, до того же людоеда. Руки сами потянулись к прутьям. Герой вестерна, блин!
– Отойди от решетки на три шага, – велел невидимый баритон из темноты с той стороны. Не зло прозвучало, но с некоторым хамским напором. Илья не шевельнулся.
– Счет знаешь? – тот же голос.
Привыкшие к темноте глаза рассмотрели длинный стол у противоположной стены. Сидели за ним трое. Трибунал? Тройка, особое совещание? Не иначе генетическая память подтолкнула к совсем ненужному сейчас, иррациональному упрямству. Просто, от нежелания уступать чужому давлению.
– Молчание карается наказанием от общественных до очистных, – солидно пробасил другой голос. Его обладатель сидел справа от председателя Трибунала.
– Ты счет знаешь? – повторил свой вопрос председатель.
– Знаю.
Нечего ерепениться, – одернул себя Илья. В чужом монастыре…
Голоса забубнили, до Ильи доносились только обрывки слов, но через некоторое время о нем вспомнили.
– Отвечай: не разговаривал ли ты, не лобызался ли…и другие контакты… – читал по бумажке председатель, – …по дороге от места проявления; не заходил ли в жилища?
– Говорил со стражником, – покладисто ответил Илья.
– С ним – можно, – объявил бас.
– Имеешь ли болезни, увечья, недостачу руки или ноги? Имеешь ли при себе оружие?
– Нет.
– Отвечай по пунктам!
– Нет. Нет. Нет.
– Непочтение к трибуналу карается наказанием от общественных до очистных, – на всякий случай предупредил председатель.
– Позволю напомнить, коллега, – влез из темноты слева визгливый голос, – Я неоднократно вносил предложение, заменить очистные работы отправкой в отряды.
– Тебе дай волю, всю слободу за Кукуй загонишь, – отозвался председатель.
– Избавьте меня от вашей архаики! Кукуй!
Перебранка, на некоторое время отвлекла от допроса, но, в конце концов, выдохлась. Из темноты прохрипел бас:
– Уразумел, проявленец?
– Нет, – честно признался Илья.
– Ладно, потом растолкуем. Обзовись.
– Вам как, с должностью, титулами, званиями или имени достаточно?
– Ишь ты, с титулом! – несколько оживился и даже чуть помягчал голос председателя,– Титулы у нас не обязательны. Но упомянуть, стоит.
– Протестую! – влез левый заседатель. – Титулы были отменены к употреблению декретом народных комиссаров в одна тысяча девятьсот…
– Да уймись, ты! Комиссар недорезанный. Не знаю я никакого совета, и года такого не было! – председателев баритон звенел раздражением.
– Было! Было!
– НЕ БЫ ЛО !!!
Об Илье опять забыли. Но свару перекрыл бас:
– Прозвание пусть сообщит. ТАМ, – многозначительная пауза, – разберутся.
Спорщики враз притихли
– Зовут как? – председатель придвинул к себе лист, умакнул перо в чернильницу. Все честь по чести.
– Донкович Илья Николаевич.
– Годов сколько?
– Сорок четыре
– Что можешь?
– В каком смысле?
– Какой работой владеешь?
– Врач.
– Лекарь, что ли?
– Можно и так.
– Имеешь ли при себе разные инструменты: ножи, пилы, щипцы, корпию? Имеешь ли травы, коренья, и иные лекарские ингредиенты?
На Илью уже некоторое время, против воли и всякого здравого смысла, накатывала истерическая веселость. Кое-как сдерживаясь, он выдавил:
– Имею авторучку, чтобы записать диагноз и назначения.
– Пиши, – прогудел бас, – лекарь из поздних. Ничего не умеет кроме как, слова писать.
Эпохальный, можно сказать, приговор. Или приговор эпохе? Как посмотреть.
– По истечении карантинного срока, предлагаю, направить проявленца санитаром в больничный барак, – визгнуло слева.
– Сколь раз повторять: не барак, а лекарня.
– У нас демократия! Каждый имеет право голоса и право, называть вещи своими именами.
– Своими, а не твоими. Уймись, не то…
– Не имеешь права! Я – должность выборная!
–До-олжность! Вы-ыборная! – передразнил председатель.
– Гражданин Алмазов… – заикнулся было левый заседатель.
– Вот ему и пожалуюсь. Один ты, что ли, доносы строчить умеешь!
– Недонесение с моей стороны, должно караться по статье.
– Ну – все! Допек! Я те щас и язык твой поганый, и рученьки шаловливые повыдергаю!
– Предлагаю закончить совещанию. – Бас из всех оказался самой цельной натурой. – Вечерять пора.
– Ужинать, – поправил Визгливый.
– Чего? – взревел Бас. В полумраке обозначилось могучее движение. Обладатель внушительного голоса, мало, стол не своротил. И быть бы расправе, но поняв, что таки зарвался, левый заседатель метнулся к выходу. Тьма на миг озарилась дверным проемом. Остальная комиссия покинула зал заседаний чинно и неспешно. В помещении остались только узники-карантинники, да урковатый страж по ту сторону решетки.
Сон навалился сразу и беспросветно. Замотанное, изумленное до помешательства, сознание просто выключилось, милостиво отсекая Илью, от случившейся с ним действительности. Только сполз по стене на корточки и – мрак.
Но и пробуждение наступило мгновенно. Недалеко у стены, в самом углу взахлеб кашляли. В сторону Ильи пополз характерный запашок. И тут же сработал, въевшийся в подкорку, врачебный инстинкт. Еще толком не проснувшись, Донкович разобрался с диагнозом, да что там, и с прогнозом – тоже. Человек в углу умирал.
Кое-как разгибая конечности и нещадно царапая куртку о шершавую стену, Илья встал, прошел три шага, навис у решетки черным, коленчатым богомолом и позвал:
– Эй, кто тут есть!?
– Чего? – бакланишь отозвался гнусаво-заспанный молодой голос.
– Здесь больной. Ему необходима помощь.
– Вот и помоги, – нагло отшили с той стороны.
Вертухаю, разумеется, было начхать на болящего, но уже проснулся и вник – развлечение случилось. Сам врачишка напросился, сам пускай и выпутывается.
Илья бессильно выругался. Достать бы тебя паскуду…
– Оскорбление комиссии влечет за собой наказание: от очистных, до отправки в отряды, – издевательски пропели с той стороны.
– Ты не комиссия. Ты шестерка.
Теперь заматерился стражник – зло, длинно, оскорбительно адресно.
В углу опять закашляли. Приступ перешел в рвотные спазмы. Илья представил, как больной давится кровью, плюхнувшей, из проеденных чахоткой легких.
– Факел хоть зажги, – прошипел, едва сдерживая ярость.
– Не положено. Спать мешает.
Бессилие! Ни помочь больному, ни докричаться до караульщика. И впервые с проявления царапнула мысль, что ЗДЕСЬ ему может не хватить сил. Ни душевных, ни физических, ни интеллектуальных. Никаких!
Стало страшно.
Темно. Волгло. Ночь.
Карантин, интересно, распространяется только на смертельные, скоротечные инфекции или на все остальные тоже? Надо было о чем-то думать. Не перебирать собственные обстоятельства, не поворачивать проблему так или иначе: хватит – не хватит, выдюжу – не выдюжу, рехнусъ – не рехнусъ? Лучше забить себе голову простыми, насущными проблемами. Например, скоро ли выпустят, и куда дальше деваться? Впрочем, есть люди, значит, есть у них болезни. Доктор он и в пещере доктором останется.
И так, сколько мне тут сидеть? Судя по репликам из зала, публика в трибунале подобралась весьма неоднородная. Разброс в плане историко-социально-культурной принадлежности: от средневекового посадника до следователя НКВД. А председатель? Илья попытался соотнести означенного члена с известными типажами. Похож на купчину из позапрошлого века. Дворянскими манерами и излишней интеллигентностью никто не обременен. Таким запросто можно впарить, про безопасность болячки, от которой преставился сосед по камере. Но, во-первых…
Неожиданно зашуршало и забормотало в другом углу. Сначала невнятно, потом частой шепотной скороговоркой:
– Ой товарищи же, товарищи! За ще пытаете?
Угол до сих пор сохранял полную неподвижность и молчание. И вот те, нате! Явление третье: те же и пастень. Масса в углу зашевелилась. Илья начал различать контуры. Под самым потолком в помещении таки имелось щелеобразное окошко. Когда его привели, была уже ночь. Сейчас окошко проступило густо серым сумраком. Только что объявившийся сосед, опять забормотал.
– Ты кто? – без обиняков перебил Илья. – Эй! Ты откуда проявился?
– 3 Харьковчины.
– Давно здесь?
– Тры ж дни. Сегодня выпускать збиралыся. Теперь еще тры сидэть.
– Из-за чего?
– Из-за тебя! – внезапно озлился собеседник. – Свет ему подавай. Ой панове, ой не губите, Ой, герр офицер, отпустите меня. Ой, Божечки, Божечки, за что караешь? Не виновен. Только приказы исполнял.
– Из какого ты года проявился?
– Отстань. 3 сорок четвертого. Отвяжись. Ничего тебе не скажу. Донесешь!
– Придурок! – озлился наконец и сам Илья.
– А я вот удавочку совью и на шею тебе накину, как уснешь, – прошипел сосед.
Общаться расхотелось. Лучше бы вообще не начинал.
Предрассветный сумрак окончательно вогнал в тоску. Расползлась сырость. На коже куртки осела холодная испарина. В дальнем углу давно перестали кашлять, дышать, впрочем, тоже.
Розоватую, протянувшую в окошко один единственный хилый пальчик, зорю встречали трое живых и один труп. Первый в этой жизни, /если она – жизнь/.
Простота и быстрота, с какой труп образовался, Илью доконали. Или началась, давно ожидаемая, реакция на стресс? Он сидел на корточках, привалившись спиной к стенке, и трясся в крупном ознобе. Зубы клацали. Свалиться бы на пол, закрыть голову руками и взвыть. Но глаз сам, уголком, краешком наблюдал за живым соседом. Удавочка, которую тот посулил, крепко запала в душу.
О проекте
О подписке