Ивка сидела напротив, с улыбкой наблюдая, как едят мужчины. Трапеза несколько затянулась. Илья уже третий раз доскребал свою миску. Будто сто лет не ел.
– Три ж дни пролежал, – пояснил Мураш.
После еды слегка поплыла голова. Но Донкович решительно поднялся из-за стола. Поклонился Ивке. Та хихикнула, прикрыв лицо ладонью, потом, стремительно обернувшись, достала с грубого комодика его блокнот. Чистых листочков там оставалось еще достаточно. Она прижала его к себе как ребенка, даже побаюкала. По лицу Мураша, как давеча промелькнуло затравленное выражение.
Илья все понимал, а по тому не хотел задерживаться в этом, таком надежном и одновременно ненадежном доме дольше необходимого. Уже в коридоре, в потемках, ожидая пока хозяин отопрет тяжелый притвор, он тихо, будто Ивка могла услышать, проговорил:
– Красивая у тебя жена.
Мураш бросил свое занятие, обернулся к Илье и прохрипел:
– В самое больное место они меня бьют. Не могу я ее отдать. От нее ж в три дни ничего не останется. По кускам разнесут. Трехглавый…
– И не надо отдавать. Мне все равно не отсидеться. Захотят, со дна реки достанут. А ее жаль. Кто такой трехглавый?
– Алмазов.
О трех головах в славянской мифологии, помнится, гулял владыка подземного царства. На него г-н Алмазов, хоть убей, не тянул. Мелковат был для темного символа. Скорее – пристебай у трона.
Последний праздный в общем-то вопрос сам вылез на язык:
– Мураш, что за стеной?
– Известно, что – море.
– Люди там.
– Знаю.
– Сам не бывал?
– Оттуда не возвращаются. У моря, говорят, весь берег гадами кишит. Если кто и проявился по ту сторону, уже съели, должно.
Вполне, кстати, приемлемое объяснение. Если человек проявился, имея в руках ракетницу, что он станет делать в незнакомом, опасном месте, да еще под стеной, за которой вполне возможно, живут люди? Естественно, попытается привлечь к себе внимание. И все! Остальное – фантазии, дело наркотика, которым Илью травили. Глюки. Сомнения, конечно остались. Только сейчас он мог засунуть их себе в неудобь сказуемое место и там забыть. Живым бы остаться.
Напоследок Мураш протянул ему маленький, старомодный кошель, затянутый веревочкой.
– Возьми. У тебя ж ничего нет. Так хоть несколько дней продержишься. А там и работа какая-никакая приспеет. Схоронись пока, хоть, вон в тех домах, – он махнул в сторону черных, нежилых кварталов. – Никто за тобой туда не потащится.
Надежда, что его оставят в покое, оказалась тщетной. За поворотом улицы, на углу, топтался, поигрывая кистенем, Ивашка. Похожая на детскую игрушку гирька, вылетала из рукава и пряталась обратно. На вид – легкий безобидный шарик. Однако эта милая игрушка легко могла вынести мозги. Встал тоже грамотно, в тени. Мураш опасности не заметил, простился с гостем и запер дверь, оставив Илью один на один с ледащим психопатом.
Ладно, хоть не шатало, но усталость, утомительное желание лечь и не двигаться, еще сохранялись. Одно он знал твердо – назад не повернет, не поставит под удар хрупкую женщину. Да и что толку возвращаться? Его рано или поздно вышелушат из Мурашова дома, как рака из панциря, а надломленную фарфоровую статуэтку тогда уже доломают в пыль.
Пошел. Колени предательски подрагивали. В мышцах угнездилась ватная мягкость. Случись, убегать – не сможет. На подгибающихся ногах далеко не ускачешь. Ивашка приближался. Гирька в очередной раз ускочила в рукав. Какой все же добрый человек Иосафат Петрович! Свое тайное оружие для дела не пожалел. Или Ивашка сам сообразил? Уже не важно. Вертухай раскорякой двинулся на Илью.
– Свиделись. От, радость-то. Ну, иди сюда, тля. Ща я с тобой без посторонних поговорю.
Илья остановился. От позорного страха самому стало так противно, что накатила злость. Не она, так и не заметил бы круглого камня, как раз по руке, что вывалился из кладки и мирно лежал у стены. Не размышляя, Илья подхватил его и без замаха пустил в лоб Ивашу. Парень начал заваливаться в бок. Он мягко и, почему-то очень долго падал, пока голова не бумкнула о брусчатку, чтобы уже не подняться.
Мгновенно вернулся страх. Убил? Илья подошел, наклонился, пощупал пульс. Ни черта ему не сделалось. Тут, как в старом анекдоте: были бы мозги – вылетели бы на хрен. Отлежится, еще злобы нагуляет и опять пойдет ловить незадачливого дохтура.
Мешкать возле поверженного противника Донкович не стал, развернулся и побежал в сторону темных каменных коробок. Как ни противилось все внутри при мысли, что в одном из этих домов-гробов придется провести ночь, решил перетерпеть.
Дальше, дальше. Пока что ни один из домов Илью не устраивал. Там еще было слишком близко от людей, здесь – стены зияли отвратительными провалами, похожими на глазницы черепа. У следующего – завален вход, а подтянувшись на руках, лезть через окно Илья не мог. Мелькнула горбатенькая площадь со старым римским колодцем. Стражник мирно дремал, прикорнув у плиты. Илья на цыпочках проскочил переулок и перешел на шаг. Бегать, не осталось сил.
Пыльная коленчатая, заваленная камням улица-коридор вывела его к перекрестку на невысоком холме. Сбегая с него, переулки уходили в песчаные заносы. Город кончался. Потоптавшись на открытом пятачке, Илья двинулся вниз. Он начал понимать, почему жители не любят эти кварталы. Здесь было ПЛОХО. Проходя очередной дом, Донкович не мог себя заставить, свернуть в, зияющий тьмой, провал двери. Казалось, там притаилась прожорливая утроба, которая проглотит и переварит неосторожного путника без остатка.
Тишина кончилась. Из-за домов сначала прилетел свист, потом покрики, гвалт, команды, мат. Слух даже вычленил визгливый голос Лаврюшки.
Охота?
Охота!
Думать, взвешивать и бояться стало некогда. Чтобы не оставлять следов, Илья перепрыгнул с брусчатки на порожек предпоследнего дома. Оттуда – на ступеньку, ведущую в пыльную темноту. Пока глаза видели, шел осторожно, стараясь не наследить. Когда мрак стал непроглядным, ступал уже как придется. Если они с факелами – все бесполезно.
Лестница вывела на второй этаж в гулкое помещение. Илья пробирался, каждую минуту рискуя споткнуться либо вовсе улететь сквозь пролом вниз.
Шелестел мусор. Ветром нанесло листвы, она высохла и трещала под подошвами. По углам трещало эхо. Превозмогая острое желание выбежать вон, Илья на ощупь двинулся к ближайшей переборке, нашел шероховатую, щелястую поверхность и по ней сполз на пол. Теперь – сидеть и не шевелиться, замереть, чтобы ни птаха, ни муха…
На какое-то время действительно наступила тишина, но потом, затерявшиеся в ночи, голоса придвинулись. Скользили отблески факелов. По нервам прошлись растяжной тенорок Ивашки – быстро оклемался вертухай – и подвизги Хвостова.
Вначале Илья не разобрался в несоответствии, но потом сообразил: свет метался на площади, а голоса рядом, будто за переборкой. Выглянуть? Ну, уж нет! Будет сидеть тут как мышь под метлой.
Темнота за стенкой провещала голосом Лаврентия Павловича:
– По домам пройтись надо.
– Точно, в доме где-то затаился, – подтвердил Иван.
– Неа, – одышливо, заспорил кто-то из своры. – Не полезет туда никто. И я не полезу.
– Я приказываю! – крикнул Лаврюшка.
– Сам туда иди, – ответили ему без всякого почтения.
– За неподчинение приказам…
– А ты пример покажи, сударь мой.
– Иван!
– Чего, Лаврентий Палыч?
– Пойдешь первым. Приказываю, начать прочесывание квартала.
На некоторое время повисла тишина, потом забубнили голоса, потом – возня. И уже после – короткий вой и, быстро удаляющиеся шаги.
– Нет!!! Не могу-у-у!
Илья его понимал. От ознобного азарта погони, от обрывков разговоров, от собственного запаленного дыхания, от страха его корежило и гнуло. Сейчас все кончится! Он выскочит из проклятого дома и кинется к людям. Они, разумеется, только того и ждут, но ведь люди же.
Гладкое, симпатичное, слегка восточное лицо улыбнулось полными губами. Участливый голос с легкой официозной ноткой спросил:
– Вы нарушали? А? Нет, ну хоть раз нарушали?
– Я – крыса, – прошептал Илья. – Загнанная в угол, избитая, затравленная крыса.
Проговорил и испугался еще больше, вдруг на крохотной площади, где сгрудились преследователи, его слова отдадутся громовым раскатом? Так и застыл, уткнув голову в колени. Чтобы больше ни-ни. И выдержать. Выдержать! Все силы собрать и усидеть на месте. Пусть там внизу ищут и прочесывают, он будет неподвижен как камень, срастется с камнем.
Сколько просидел в такой позе, Илья потом не помнил. Он оцепенел, впал в состояние близкое к коме. Видимо, это и спасло от буйного всплеска эмоций, или вообще от помешательства.
Когда его вывело из сомнамбулического состояния шевеление в углу, на улице стояла мертвая тишина. И темнота такая, сколько ни таращи глаза, кроме радужных кругов ничего не увидишь.
Страхи нахлынули с такой силой, что на месте не удержал бы даже полк вооруженных загонщиков. Завывая тоненько, как подбитый заяц, Илья бросился к выходу, кубарем скатился с лестницы, и, не обращая внимания на боль в разбитых коленях, вылетел на улицу, на перекресток и дальше, дальше к населенным местам.
Что за ним гонятся, он понял только, когда проскочил старый римский колодец. Стражник спросонок сам больше напугался и, не помышляя о преследовании, схоронился за край мраморной плиты. Легкий топот за спиной настиг позже. И хотя сил совсем не оставалось, Илья наддал еще. Так бы, наверное, и выскочил на центральную площадь, помешало каменное корыто, раскорячившееся посреди перекрестка. По ночной поре лохань не эксплуатировалось, стояла себе, мирно поблескивая водой.
Илья налетел на бортик всей грудью, охнул и зашелся в спазмах. Так скрутило, что упал на брусчатку и покатился извиваясь. Даже сознание на миг заволокло. Очнулся он в некотором отдалении от скотопоилки. Рядом кто-то хрипел, тоже загнанный сумасшедшим бегом.
Того страха, что погнал из нехорошего дома, уже не осталось. Илья прислушался. Рядом сидела, вывалив язык и часто, часто дыша, небольшая собачонка. Она не пыталась укусить, не изображала волкодава на задержании. Она, как и он, только что спаслась!
От протянутой руки зверушка шарахнулась, но не убежала. Сил нет, проникся пониманием Илья. У него тоже не было, при чем на столько, что он за благо почел, растянуться на обкатанных камнях брусчатки и замереть. Собачка тоже прилегла, начала успокаиваться. Илья осторожно провел пальцами по клочковатой шерсти. Под ней была тонкая кожа, обтянувшая ребра. На ощупь – лохматый скелет. Не повезло бедолаге, попасть в проявление. Животинки вроде нее чувствительнее людей. Им понимания не достает, зато хватает интуиции и инстинктов. Если здравомыслящий человек, попав в незнакомый мир, себя в конце концов как-то уговорит. Ей такого не дано – только привыкнуть, и научиться жить заново. Зверушка совсем успокоилась. На перекрестке воцарилась полная тишина.
Ладони лежали на камнях, но не только ими, всем телом Илья ощутил далекий гул. Что значит, глубокая ночь. Днем нипочем бы не уловить едва ощутимые, ритмичные колебания. Короче, где-то работал механизм.
Там, все же, цивилизация, а здесь, все же, инсценировка?
Так бы и маялся до утра, но к далекому эфемерному гулу прибавились натуральные, реальнее некуда, шаги. К перекрестку шли люди.
Собачка вскочила первой, но не кинулась наутек, наоборот – прижалась к ногам и затряслась. Илью тоже колотило. Погоня, мать ее… только-только начал приходить в себя – валят!
Не дожидаясь загонщиков, он встал сначала на четвереньки, потом на трясущиеся ноги. Осмотреться – зряшная затея. Ночь-с. Темень-с. Кое-как сориентировавшись, Илья на цыпочках двинулся в непроглядный мрак узких переулков. Голоса и топот свернули в другую сторону.
Держась одной рукой за стену, и стараясь поменьше спотыкаться, он шел по лабиринту улочек и тупиков. На некоторых перекрестках стояли корыта с водой. И ни одной живой души. Что оказалось не так уж хорошо. Расспросить бы дорогу до гостиницы. Хотя, кто знает, есть ли таковая в городе Дите? Исходя из простой человеческой логики – должна быть. Жаль, с логикой в здешних краях напряженка. Ну, допустим, есть постоялый двор. Его там, как пить дать, ждут. Ребята закусывают, г-н Хвостов ручонки потирает, кривыми пальцами щелкает.
Илья кое-как брел, спотыкаясь на каждом шагу. Он забрался на один из приречных холмов. Недалеко шумела вода. Оттуда тянуло сыростью.
Окончательно выбившись из сил, он присел на порог ближайшего дома. Собака свернулась рядом, прижалась к ноге. Ишь, нашла родственную душу. Илья откинулся спиной на дверь и замер. Но стоило чуть расслабиться, вновь напомнил о себе гул. Только теперь источник находился совсем рядом, и гудение ни коим образом не походило на размеренную работу механизма. Нечто хаотично ухало и сотрясалось в непосредственной близости под ногами.
Удрать? Он не шелохнулся. Набегались уже, Илья Николаевич. Пошевелиться, и то сил нет. Сиди и слушай.
Ночь пробирала сыростью, под ногами тряслась лохматая проявленка, а г-н Донкович, вдруг сообразил, что рядом – руку протянуть – гуляли, то есть орали, пели и плясали.
И пошел он на шум как по пеленгу. Спустился с возвышенности, – Рим, мать его! – поплутал переулками, запнувшись растянулся пару раз, чтобы в конце концов оказаться у, глубоко утопленной в тротуар, ниши. Тонкие полоски света обрамляли дверь и слегка подсвечивали три, ведущие вниз, ступеньки. Илья топтался на месте, не решаясь вломиться в чужое гульбище. Ну, вошел он, поклонился: пустите, люди добрые. А ему навстречу Лавр Палычь суставами пощелкивает: иди сюда, голубь, мы только тебя и дожидались. Нет, нельзя туда соваться. Илья заметался взглядом по черным каменным коробкам: где бы затаиться. Облом. Эта дверь оказалась единственной. Окна по второму этажу прикрывали частые решетки.
Так бы и стоял до утра, да распахнулась дверь. На порожек пролился тусклый дымный свет. В проеме кривилась, заваливаясь набок, коренастая фигура. Голоса стали громче. Там пели.
Собака метнулась в темноту. Илья едва различил ее силуэт у основания стены. Сам он не успел и теперь стоял, как мышь на блюде. Прятаться было поздно. Однако кривой человек не кинулся его ловить. Па, выделываемые в неудобном для маневра дверном проеме, говорили скорее о пьяном недоумении. Наконец немая сцена разрешилась краткой, хриплой тирадой:
О проекте
О подписке