После сна остается память о сновидении. После потери сознание – ощущение, пережитой дурноты. Даже после глубокого наркоза остаются какие-то воспоминания. В любом случае сохраняется протяженность времени, непрерывность бытия.
Сейчас не было ничего. Пунктиром: реальность – разрыв – реальность. Мысль начала работать с многоточия, поставленного в смертельном коридоре:
«Все? Все! Все…»
Оказывается, не все!
Лежать было неудобно. Рука подвернулась и онемела. Одеревенели мышцы. Когда Илья попытался шевельнуться, забегали мурашки.
Хорошо в народе говорится: "мурашки". Когда вывалился из полной неподвижности, из смерти, /смерти?/ или полусмерти и только-только начал оживать, очувствоваться… а тут – мурашки. И ты уже не один. А лежит он, сообразил Илья, не на постели, не в родной, например, реанимации БСМП, да и ни в какой другой, похоже. Под щекой – холодная каменная поверхность, припорошенная мусором, да гладкие сучки-палочки. Они такими становятся, когда долго пребывают на воздухе. Кора сходит, остается почти лаковая серая без пор древесина.
Категорически не хотелось открывать глаза. Илья вытянул полу-онемевшей рукой сучек из-под щеки, смахнув заодно пыль-мусор, погладил камень. Мрамор? Что за место?
Он начал мучительно соображать, где мог очутиться. Не на могильной же плите прикорнул ненароком. Вспомнил, что похожими плитами выложена площадка перед памятником Павшим Борцам Революции на центральной площади. Вспомнил, и плотнее прижмуривщись, начал выстраивать логическую цепочку.
Предположим, что столкновение машин возле бедолаги прохожего, прошло для оного более чем счастливо – остался жив. Ну, стресс конечно, транс. Как дошел до площади – идти то всего ничего – не помнит. Дошел. Даже до памятника дотянул. Но сказалось, полученное во время аварии сотрясение мозга – вырубился. И лежит он теперь сам как павший боец под бетонным революционером с бетонным же стягом в руках.
Однако место вы себе, Илья Николаевич, выбрали не самое спокойное.
Не так давно радетели за веру, царя и отечество, пользуясь многолетней контрреволюцией, отспорили себе пятачок на этой площади. Там раньше стоял монумент Железному Феликсу. Несгибаемого бойца снесли волной народного гнева, а на его постаменте, плечом к плечу встали последние защитники монархии. Красивые, волевые, печальные. Только погоны на взгляд Ильи – великоваты
На том краю площади собирались красно-коричневые, на этом – бело-коричневые. Задача мэрии сводилась к разруливанию, дабы две эти массы никогда не соприкасались, как между собой, так и с многоцветными, которые тоже норовили оттягать себе уголок для гей-тусовок.
Пока Илья размышлял весь организм успел очнуться. Даже мурашки ушли. Однако человек не торопился вставать. Хуже того – глаз не хотел открывать. Внутри, под слоем случайных, лихорадочно мыслей уже зрело. Почти созрело. Ерничая, он только пытался отодвинуть момент истины.
Никакого памятника над ним, скорее всего и нет. Не похоже место нынешнего пребывания Ильи Николаевича Донковича на центральную площадь, либо вымер миллионный город. Не слышно шума машин, человеческих голосов тоже не слышно. Уже ночь? Ни черта! Сквозь плотно зажмуренные веки пробивался свет. И тепло. Очень тепло. В конце октября так не бывает. Рубашка и даже кожаная куртка прилипли к телу. Вегетативная реакция – попытался спастись Илья. И сам себе жестоко отказал: как же! Жарко только сверху, снизу – мерзнет. Оно все же мрамор.
Сверху зашелестело. Высоко над головой в кроне дерева запутался ветерок. Но над мраморными плитами, у памятника Борцам – ни одного листочка, только официозные голубые ели далеко по периметру.
И сопит кто-то живой рядом. Сопит и кожей поскрипывает.
Илье вдруг стало нестерпимо страшно. Сознание одномоментно и неудержимо ухнуло в ужас, в тошнотворную жуть на грани умопомрачения. А набатный глас внутри повторял и повторял:
«Все! Значит – все! Свершилось… На ТОЙ СТОРОНЕ, значит, тоже – есть»!
Что есть? Мрамор? Солнечный свет? Мусор под пальцами?
Интеллект сугубого материалиста засбоил. Оно и понятно, Илья в жизни не встречал никаких мистических, либо трансцендентальных заморочек; не верил ни гадалкам, ни колдунам-экстрасенсам, ни чокнутым уфологам. Однако, руки-то щупали, ухо-то слышало. А в голове оно не укладывалось.
Пора было открывать глаза.
Еще чуть-чуть. Еще капельку. Как в детстве, когда не дали доспать, когда подняли, а ты еще ловишь ускользающий, такой хороший сон.
Еще капельку…
Над ним вяло шевелились узкие, заостренные, зубчатые по краям листья. Южного вида дерево широко раскинуло густую темную крону. Выше – белесое небо. Плотные, без прорех, слоистые облака застили солнце. Густой влажный воздух с привкусом большой воды давил жарой.
Лучше бы так и пялился в небо. Одного взгляда хватило, чтобы в панике бумкнуть лбом о мрамор. За бортиком обширной каменной лохани, в которой лежал Илья, бугрилась гладкими горбушками старая брусчатка. Круглую площадь замыкал ряд неровных в три, четыре этажа строений, торчавших как гнилые зубы в ощеренном рту. Никаких архитектурных изысков, просто коробки с черными окнами без переплетов и стекол. И с первого взгляда понятно: не родные. В том смысле, что вообще чужие.
Он – по ТУ сторону?
Не может быть! Там кущи и херувимы, либо сковорода, огонь и рогатый истопник.
Ага! Это кто сказал? Кто вернулся? Выдумали, попугать себя и других, либо обнадежить, а оно – вот оно: небо, воздух, дерево, дома. И все чужое. Чуждое. Воздух, небо, дома и херувим в широких кожаных штанах и такой же безрукавке на голое тело. Байкер? Бородища веником. На голове – плоская железная кастрюлька. В руках палка… Господи помоги! Это копье.
За спиной вертикально стояла гладкая, вся в коричневых прожилках плита, посередине которой, торчал зеленый от древности, медный рожок водослива. Венгрия, Будапешт, Пост Аквинкум, старый римский колодец? Рука сама потянулась. Под пальцами оказался все тот же прохладный мрамор, припорошенный серой пылью.
Так бы и лежать, а еще лучше опять прижмурится и не глядеть, не ощущать, не осознавать, отгородится. Но над головой прогудело:
– Да че же вы все каменюку щупаете? Нет, чтобы сразу спросить: где мол, что мол? Нет, каменюку лапают, будто она ответит. Однако вставай, добрый человек, на спрос пойдем. Тока ты не беги. А то бывает, подхватится проявленец и бежать. А че у нас бегать? Некуда тута. Попадешь в Игнатовку, или хуже того, в Крюковку. А там – ой-ей! У нас поспрашивают, да отпустят. А там…
Байкер-металлист гудел спокойно, даже участливо: мы, мол, тут живем, добрый человек, и ты жить будешь.
Раздвоившись сознанием на созерцание древнеримского артефакта и вербальный контакт, Илья чуть успокоился и решил обернуться.
Хрена вам – байкер! Колъчужник. На куртке кованые бляхи, в руках копье. Бородища до глаз. Глазки маленькие, хитроватые, но сочувственные
– Где я? – язык заплетался, руки, на которые попытался опереться, дрожали.
Илья на всякий случай привалился к плите, после чего, повторил более внятно:
– Где я?
– Город Дит.
– Тот самый?
– Тот не тот, не ведаю. Называется так. А что, почему – неизвестно. Назвали и ладно. Ты идти-то можешь? А то некоторые с увечьями пребывают. Рука, там, нога, голова…
Илья ощупал себя. Вроде ничего не болит. А как же борт грузовика? Всмятку должен был растереть, в кровавый мазок по штукатурке. Однако, голова, руки, ноги на месте. Он пополз вверх, опираясь спиной о камень. Ноги тряслись позорно-крупной дрожью. Прошло некоторое время, пока он на них утвердился. Но при попытке шагнуть, носок ботинка зацепился за поребрик. Илья кувырком пришел на грудь широкому как плетень «байкеру». В нос шибануло запахом кожи, мочи, пота, земли и тины.
Вместе с запахом опять накатила дурнота. До мельтешения в глазах, попросту от невозможности всего происходящего. Только минуту, мгновение назад была слегка опостылевшая, но такая привычная нормальная жизнь. Грузовик-убийца сейчас показался Илье роднее человека, пахнущего землей и тиной.
Рывок оказался настолько неожиданным и сильным, что страж сплоховал: споткнулся, разжал руки и упустил.
Илья побежал. Замелькали дома. Стена сменилась тусклым просветом. Он юркнул в переулок, наддал. И опять стены, темные провалы, окна, двери… поворот, еще поворот. Бешено колотящееся сердце, отбивало ритм ногам. Легкие хрипели на пределе. Вдох, вдох, еще вдох…
Тупик! Илью окружали стены из грубого камня. Слева чернел старыми досками притвор. Последним усилием задыхающийся человек, кинул себя на дверь и распластался бабочкой.
А за спиной уже одышливо сипел страж. Не сразу нагнал. Трудно гоняться плотному коротышке за длинноногим жердястым Ильей.
Когда гипоксическая чернота рассеялась, взгляд наткнулся на шляпку гвоздя – широкую, без обязательного рифленого следа промышленного штампа. Рядом еще один. Ковали вручную. Илья потрогал. Железо, оно и есть железо. И не оборачиваясь, задал свой самый главный вопрос:
– Я в Аду?
– Эк, куда хватил! – Преследователь повеселел, заперхал. – Итъ почти все про Ад-то спрашивают. Да ты не стой, садись вон на приступочку. Бежать-то больше не будешь?
Илья мотнул головой.
– А и не надо. Возьмем заречную Игнатовку или остров Крюковку. Говорил я уже про них. Только там много хуже, чем у нас.
– Ты погоди, – перебил Илья стражника, который устроился рядышком на каменной колоде. – Город ваш где? Где находится?
– На земле. А как звать не знаю.
– Кто-нибудь знает?
– Неа.
– Сам ты как сюда попал?
Стражник крякнул, помолчал. Илья сгорбился, в ожидании ответа.
– Мы с отцом в Полоцк шли. Две подводы, людишек человек десять, может больше, не помню уже. Замешкались на болоте. Гать там. Я в сторону от торной дороги отошел. Оборачиваюсь и будто издали вижу, люди мелкие как мураши копошатся. На меня никто не смотрит. Потом пропали. А я тут оказался. Ровно помер и воскрес. Сначала тоже помстилось: в подземном царстве, у Трехглавого. Ан, нет! Солнце светит. У Трехглавого какое солнце? Деревья хоть и не наши, а головами вверх растут. Люди как люди, только разные.
– У вас одинаковые были? – машинально спросил Илья.
– Не так. И у нас конечно: поляне, древляне, полочане, печера, весь, чухна белоглазая. Здесь по-другому. Друг друга не понимают. И у нас полянин с хазарином не сговорятся. Так толмача найдут. А здесь речь вроде понятна… а не понятна.
Господи! Что за морок навел, Ты, на несчастного раба своего? Понимают, не понимают… а ведь и я не понимаю! То есть каждое слово по отдельности – да. А смысл ускользает.
Следующий вопрос вылетел по инерции:
– Правил у вас кто? Царь, князь, исправник? Армия? Законы?
– Не ведаю что такое армия. А правили: в Киеве Асколъд, в веси у нас отец мой, в Новгороде – не помню. Там только-только нового посадника крикнули.
Перед Ильей разворачивалась четкая и занимательная как рисунок душевнобольного картина – масса продуманных деталей и полный смысловой абсурд. Дохристианская Русь! Аскольд и Дир, Рюрик где-то на подходе. Вещий Олег отмстил неразумным хазарам… а тут я к ним. И что с этим со всем теперь прикажете, делать?!
Жить, робко трепыхнулось тело. Нет! завопил, плавящийся от напряжения мозг. Только вот час назад фантики от презервативов в глаза лезли, тинэйджеры на мосту целовались.
Бежать! Бежать…
В неведомую Игнатовку? В Крюковку?
К старому римскому колодцу! Разлететься о камень, долбануть головой холодную твердь: пусти обратно, под удар бампера.
– Вернуться, как? – едва выговорил Илья онемевшими губами.
– На площадь?
– Нет. Туда, откуда пришел.
– Не получится. Камень-то, на котором человек проявляется, даже своротить пытались. Ничего за ним нет. Раньше водяная жила была, да высохла. Не раз его ворочали. Городской совет так приговорил: к камню стражу приставить, чтобы, значит, не допускать разора. То есть, не городской совет, конечно, а нашей слободы.
– Игнатовка, Крюковка. А ваша, как называется?
– Название, эва, много раз менялось. Борисовкой, Пучиной, помню звали, Скуратовкой, потом Томазовкой, Симоновкой, потом много еще как. Однова Ленскими горами нарекли.
– Может Ленинскими?
– Ага, ага. Дитлаг был. Еще Эль… не выговорю.
– Сейчас-то как зовется?
– Решили по имени слободского головы название давать. Стало быт сейчас – Алмазовка.
За разговором жуть и темная душная пелена немного отпустили. Слегка понужаемый стражем, Илья поднялся. Они двинулись в сторону площади, с которой началась жизнь Донковича /если оно – жизнь/ в городе Дите.
Площадь, по трезвом рассмотрении, оказалась совсем маленькой. Посередине пыльным монументом торчал колодец, в плиты которого стучи, не стучи – бес толку.
Они свернули в широкий пролом между домами, за которым начинались щели и повороты. Улочки петляли и загибались до ощущения, будто топчешься на одном месте. Илья уже решил, что его специально морочат, когда очередной переулок вывел к перекрестку. Та же брусчатка, тот же скудный городской ландшафт. Но здесь наличествовали люди. Илья остановился. За ним встал страж:
– Осмотрись маленько, только близко не подходи.
– Нельзя?
– В карантине, – слово «байкер» выговорил тщательно как иностранное, непонятное и важное, – отсидишь, тогда – да. Тогда – пожалуйста, путешествуй, где тебе вздумается. Можешь даже к суседям податься. Тока плохо у них.
Что там за соседи и плохо ли, хорошо ли живут, Илью пока не очень занимало. Он устал, будто в горку, отдышался маленько и спросил:
– Карантин для чего?
– Однова чуть город не вымер. Проявился, стало быть, человек с купырьями. Я как раз его принимал. Пока он от меня бегал – а и все бегают – пока ловили, да не враз поймали, он через мост в Игнатовку сиганул и в развалины ушел. А когда нагнали, он возьми и помри у нас на руках. Дохтур прежний сказывал, что он и бегал-то в беспамятстве. И пошло. Больше полгорода вымерло. С того и повелось, проявленца в карантин сажать.
– Сам-то ты не заболел?
– Заболел. Отлежался. Нас таких по-пальцам перечесть можно. Теперь только мы у колодцев дежурим.
– Жалование получаешь? – Донкович слушал, с более чем оправданным, интересом.
– Ага. И жена отдельная. Оружие, опять же.
Замечание про жену несколько обескуражило, но расспрашивать Илья не стал. Факт лег отдельным камешком в не складывающуюся пока мозаику местных нравов.
Держась ближе к домам, они обогнули невеликое пространство площади. По середине раскорячилось толстостенное каменное сооружение – нечто среднее между запущенным городским фонтаном и поилкой для скота. Неопределенного возраста и социального положения женщина, перевесившись через бортик, стирала белье. Рядом сидел мужчина в невероятных обносках, по виду – типичный бомж. Он опустил до невозможности грязные ноги в воду и прижмурился, подставив морщинистое лицо, невидимому солнцу. На женщину бич не обращал никакого внимания, впрочем, как и она на него. Напротив, молчаливой парочки, с уханьем и приговорками плескался восточного вида мужчина весь курчавый как женский лобок. К пробиравшимся под стеной Илье и стражнику группа не проявила никакого интереса.
– А почему у сухого колодца, ну там где я… проявился, людей не видно?
– Не селются. Не хочут. Зараза там сильно погуляла. Дома выжигать пришлось. Да и Сытый Туман рядом. Ушли оттуда люди.
За разговором они миновали открытое пространство и опять углубились в лабиринт переулков, где уже явно и по нарастающей присутствовали следы человеческой жизнедеятельности. Через улочку от дома к дому тянулись веревки, а то и перильца, с висевшими на них, неопрятного вида тряпками, циновками, похожими на водоросли лентами. На одной из веревок болталась целая рубаха. Илья присмотрелся. Материал незнакомый, на вид рогожа, но белая как снег. Нечто похожее он видел в Каирском институте папируса. Но там лист, изготовленный по всем правилам древнего папирусоделия, звенел от сухой жесткости и по цвету напоминал свежую солому. Балахон же тряпично шевелился под ветерком. Илья хотел потрогать. Стражник придержал:
– Нельзя.
О проекте
О подписке