Упрямо глядя направо, на ту сторону плантации па, где ютились хижины и делянки рабов, я изо всех сил держалась за стенку повозки. Борта были шаткие, шершавые на ощупь, но я только крепче впивалась ногтями в дерево, лишь бы не опозорить па и не дать сводному брату очередной повод меня выбранить. Он так издевался надо мной сегодня. Ему не хотелось, чтобы я ехала с ними.
Па крепко сжимал поводья и поглядывал на меня через плечо. Он улыбался – широко, вздергивая губу к крючковатому носу, который, к счастью, мне от него не достался. Спасибо, мами.
– Долли, Николас! Скоро поедем по городу. А потом на вершину земель Кирван. Вы оба должны это увидеть.
Повозка катилась вперед, трясясь и содрогаясь, пересекала овраги на грунтовке. И я тряслась вместе с ней.
– Чертово лох, – пробормотал па. То было чудное ирландское название озера. Ох и хотелось же мне выучиться языку его предков, а значит, моих. Я пыталась подражать па, верно произносить слова, хотела понимать, о чем говорят плантаторы, когда поблизости солдаты в красной форме.
– Держись, мелкая д… чертовка!
Я резко повернулась к Николасу.
Он сидел на другой стороне повозки и ухмылялся. Брат прошептал не «чертовка», а более грубое слово – «дерьмовка», которое с ним рифмовалось. Произнес богохульство голосом, что жег, точно адское пламя. Если бы я проделала подобное – ма отхлестала бы меня веткой. Но его ма уже умерла. Она никогда не бывала на Монтсеррате. Сначала я жалела сводного брата, но потом он принялся меня изводить, и я перестала.
Мне было семь, ему десять, он изнемогал от жары в пыльном коричневом сюртуке и широкополой соломенной шляпе, что прикрывала его рыжевато-каштановые волосы. Тень от шляпы падала на серо-зеленые глаза и такой же ужасный крючковатый нос, как у па.
Мне хотелось ему нравиться.
Но он меня не любил.
И с каждым днем чуть больше это показывал. Когда па не слышал, Николас шептал ужасные вещи, грязно шутил о цвете моей кожи – будто я до черноты поджарилась на солнце. Не хватает только смолы и перьев, говорил он с усмешкой.
Но это не самое плохое.
Его губы извергали ложь: что па не был моим па, эти слова пронзали мои кишки насквозь. Не питать ненависти к Николасу было тяжело. Брат хотел, чтоб мне не досталось ни капли отцовской любви.
Священник, который исправил наши бумаги и записал нас с Китти как мулаток, дочерей па, проповедовал о прощении и мире.
Почему Николас не мог унять свою ненависть? Он видел священника. Был на службе в лесу, как и все остальные.
– Хочешь упасть, Долли? – Он сжал губы, будто собирался в меня плюнуть. – Твоя мать знает, как пасть низко. Все шлюхи знают!
Как бы так треснуть его, да не попасть в беду? На белой коже останется синяк, а меня закуют в колодки. Бить белых цветным нельзя, неважно, каких они кровей.
– Николас, о чем ты там говоришь Долли?
– Что ей здесь не место! – огрызнулся тот. – Па, надо вернуть ее твоей шлюхе, Бетти.
– А ну, умолкни, Николас. Ты еще не такой взрослый, могу и кнутом отходить.
– Моя мать не так давно умерла, а ты…
– Николас! – Па остановил повозку у обочины и поднялся с места. Тень большого мужчины легла на нас. – Николас, не говори так. Бетти не такая, как все, Бетти…
– Твоя собственность, отец. Ты купил ее у работорговца на Гренаде.
Па редко сердился, но от этих слов на шее у него вздулись вены.
– Это мои дела. Придержи язык.
– Да, сэр. – Брат сдулся и повесил голову.
– То-то же, – сказал па и плюхнулся на сиденье.
Повозка тронулась. Я отвела взгляд от брата, в горле застрял комок. Николасу не нравилась мами. Как и многим. Женщины у водоема часто подтрунивали над ней. Моя ма – любимица отца, и она ничего не могла с этим поделать. Наверное, он ее обожал. Утром отец подарил ей много отрезов ткани, у нее был лучший надел на плантации. Но услыхав, что Николас страдал, потеряв маму, – у меня-то она была, – я чуточку лучше поняла, почему он так меня ненавидит.
Ветерок, что всегда дует с моря, холодил мое разгоряченное липкое тело. Солнце стояло высоко в зените. Но лишь когда мы вновь поднялись на холмы, ветерок ослабил жару.
Николас усмехнулся и отряхнул с сюртука песок.
Почему мы с ним как солнце и ветер – всегда должны сражаться?
Еще несколько ухабов, и повозка покатилась по городской мостовой. На рыночной площади собирались мужчины. Зловещее место в центре города приковывало их внимание.
Но я смотрела на холмы, любовалась крышами домов, разбросанных там и сям. Одни покрывала коричневая солома, другие – красная черепица, третьи – пальмовые листья. Лучше было смотреть куда угодно, только не на рынок.
– Не хочешь сплясать на помосте джигу, Долли? Ирландскую джигу. Солдаты на дух не выносят ирландских католиков, прям как черномазых.
Гадости Николас произносил шепотом, но смеялся довольно громко.
– Сынок, что ты там говоришь? Я люблю шутки!
Брат сконфуженно глянул на меня, умоляя молчать.
Пока мой благородный порыв не улетучился, я отвернулась посмотреть на каменные ступени здания правительства.
– Ничего, Николас? Я так и думал. – Улыбка па увяла.
Со ступенек здания сбежал солдат в красной форме, вскочил прямо на помост, размахивая листом пергамента, и поднес руку ко рту.
– Война окончена! Семь лет сражений с Францией закончились! Британия победила!
Толпа возликовала.
– Французы проиграли! Слава королю Георгу!
Па тоже похлопал, даже вскинул кулак в знак согласия, но вид у него был совсем не счастливый. Я помнила, как он лучился радостью, когда качал меня на руках. Вот как выглядело счастье.
А этот покорно поднятый кулак – сплошное притворство. Разве плохо, что война закончилась? Широко улыбаясь, па взялся за поводья, чтобы лошадь шла быстрее.
– Полагаю, завтра у нас будет много дел на пристани. А город пусть празднует.
Все это не имело никакого смысла. То, что казалось ужасным, считалось хорошим, и наоборот.
– Угадай, Долли, кто такой Куджо? – снова пристал Николас. – Может, это Густав Васса, матрос, который работает на приятеля па – капитана «Очаровательной Салли». Он черный, как ты. Даже еще чернее. Вечно выпячивает свое мнение, думает, он лучше других. Но сам не лучше. И ты – не лучше! Дерь… девочка.
Он назвал меня не просто девочкой. Это было другое слово, ненавистное. Я привыкла не обращать на него внимания, ведь оно звучало так часто. Стряхивала его, словно капли дождя с лица или пот с ладоней.
Кто ж плачет под дождем?
– Негритянская девчонка! – хрипло прошипел он. В его голосе звучала ненависть всех надсмотрщиков, солдат, торговцев, что орали на несчастных темнокожих, которых продавали на рынке.
Негритянка – не просто цветная, хуже. Когда кое-кто из нас в ответ выкрикивал им бланка[17] – белые, белые плантаторы, – это означало лишь, что бледнолицые выше нас, что таким, как я, никогда не видать власти, просто потому что наша кожа теплая и темная.
Я не могла с этим смириться.
Никогда я бы не позволила Николасу обрести такую власть над собой. Никому бы не позволила. У меня были грандиозные мечты, и никто не мог меня остановить.
– Негритянская девчонка! – снова прорычал он, будто я с первого раза не расслышала. На слове «девчонка» брат даже зубами заскрипел, словно и это было ругательство. Парень не уважал девушек – ни черных, ни белых.
– Слышала, что сказал?
Я вспомнила, что мами сказала – неважно, как тебя называют, – и в груди потеплело.
Я посмотрела на брата и медленно улыбнулась.
– Слышала, глупый мальчишка. А что ты так печешься о Вассе? Боишься его?
Николас сморщился, точно я его ударила.
– Черных дешевок нечего бояться. Уж тебе ли не знать.
Я расплылась в улыбке. Его ненависть порождал страх – он боялся меня, боялся, что я отберу у него все.
Осталось лишь понять, как доказать ему, что он прав.
Когда я ходила мимо совиного дома па, мне так и хотелось выбить из-под него тонкие опоры, дунуть изо всех сил, будто циклон, и расколотить окна папиного кабинета. Па снова уехал и не выкупил нас. Ни Китти, ни мами, ни меня нельзя освободить без уплаты за вольную грамоту, по сорок фунтов за каждую из нас. Это был ортун[18] – целое состояние, сто двадцать фунтов.
Последние несколько лет мне разрешали по субботам сидеть в кабинете па, он учил меня ирландским словам: мишнях – отвага, или рагэрехт[19] – ночной скиталец. Последнее мне особенно нравилось, звучало очень таинственно.
Па учил меня цифрам, купле-продаже, способам, благодаря которым свободные люди могут разбогатеть. Но как мне, невольнице, это сделать?
Почему говорить «па» – плохо? Разве у него не хватает мишнях сделать нас настоящей семьей перед законом?
Па читал мне письма от своих деловых партнеров и от Николаса. Брат обычно присылал один-единственный листок, в котором просил карманных денег, разрешения приехать на Монтсеррат и не бросать его на произвол судьбы.
Я злорадствовала.
Прежде в сердце моем еще теплилась надежда на старшего брата, который научит меня грамоте и расскажет о мире. У па недоставало терпения. Буквы порой опрокидывались. Другие дети – белые и некоторые везучие цветные – умели читать, а у меня не выходило, как бы старательно я ни таращилась на страницу.
Но Николас ни за что не поделился бы со мной знаниями. Хотя это не имело значения, раз па не собирался облегчить мою участь.
Сердце колотилось; я мчалась по плантации мимо хижин и наделов, где рос урожай. В воздухе разливался сладкий запах манго. Я навострила уши, услышав треск здоровенных кожистых листьев: иные были больше моих головы и плеч, вместе взятых. Эти листья женщины собирали на корм свиньям или чтобы завернуть в них еду из манго или устроить тень в огороде, пока копаешься на грядках.
В этой части плантации, на хорошей ее стороне, мое колотящееся сердце всегда стихало, а пыл охлаждался. Я замедлила шаг и направилась к источнику, обложенному красным кирпичом.
Моя сестренка Китти, жизнерадостная смешливая Китти, наливала воду из насоса в свой калебас, а потом выплескивала. Мир для нее был игрой.
Я воспряла духом. Нужно спасать Китти. Конечно, упасть в источник и утонуть ей не грозило, но мне следовало стать ей сестрой, которая защитит малышку, накормит ее, даст нечто большее.
Подойдя ближе, я поправила шарф в сине-белую клетку, что укрывал чудесные каштановые косы сестренки. Она приподняла смуглое личико и улыбнулась мне открыто, всем сердцем.
– Я всегда буду защищать тебя, Китти, всегда. – Так я поклялась. Я буду хранить это обещание у себя в кармане, словно блестящий камешек.
К нам подошли три женщины, две из них несли на голове горшки для воды, а та, что шла посередине, была в шляпке – красивой соломенной шляпке, а не в шарфе, как мы с Китти.
На широкой тулье красовалась ярко-оранжевая лента. Такие шляпки я видела только у жен плантаторов, а у цветных – никогда.
Я уставилась на нее.
Китти распахнула топазовые глаза и ткнула рукой в их сторону.
– Смотри, Долли! Красивые горшки!
Глиняные сосуды, расписанные синим и красным, блестели глазурью.
– Очень милые, – согласилась я. – В городе за такие неплохо платят.
Все трое заулыбались, даже та, которая плохо отзывалась о мами, когда я на прошлой неделе ходила по воду.
– Нравится моя шляпка, Долли? Я свободная женщина. Могу теперь модные шляпки носить.
Самая старшая из женщин уселась на каменную скамью.
– Больно хвастлива ты, девчонка. Твой любовник просто сделал то, что должен был сделать.
Женщина в шляпке ухмыльнулась.
– Похоже, твоя Бетти не знает, что делать, Долли. De lard gib beard a dem who na hab chi fe wear i – у любимицы господина все шансы, а она не может заставить его остаться! – Она засмеялась кичливо и громко.
Эта женщина знала, как меня зовут. Я ее – нет, но злой дух и змеиное шипение мамбы были мне знакомы.
– Но тебе не о чем волноваться, – сказала она. – Креолы смолу не любят. А от белых ни шиша не получишь!
Третья их подруга – худенькая девушка – захихикала. Она была новенькой здесь, на плантации. Па купил ее в прошлом месяце за пятьдесят фунтов. За эти деньги он мог освободить мами.
Я подошла к Китти, открыла медный кран в кладке источника, брызнула водой на руку и выдавила улыбку, похожую на отсутствующую улыбку моей матери.
Злючка снова зажужжала, но я отмахнулась от ее мерзких наветов. Я не могла слушать их, не могла об этом думать, только смотрела на свое красивое отражение в воде, что плескалась у ног.
И все же шляпку мне очень хотелось, и я добавила ее в список своих мечтаний. В груди зияла дыра, и я жаждала заработать три раза по сорок фунтов. Пусть это чувство заполнит дыру, прежде чем прорастут корни сомнений и сплетен.
Неделя болей закончилась. Больше нельзя сидеть в хижине. Я направилась в город. Серая дорога была хорошо утоптана. В мешке я несла кое-что на продажу. На остров прибывало все больше британцев. Эти новые вытесняли ирландских поселенцев, и они нуждались в пожитках – например, в одеялах мами, чтоб украсить отнятые дома.
Мои сандалии поднимали клубы пыли, но мне было все равно. Я радовалась, что с нечистотой регул покончено. Ма поила меня чаями, чтобы облегчить боли, но почти ничего не помогало. Мое тело изменилось, и это было ужасно. Ма сказала, я теперь женщина. Я, нескладеха одиннадцати лет, – женщина?
– Долли, стой!
Я опустила мешок на землю, осторожно опустила. Внутри хрупкие горшки, нельзя их разбить. Я отдала за них два шиллинга. А продам-то за шесть! Китти повалилась на меня, болтая длинными тощими ногами. Я обхватила ее за плечи и не дала упасть.
– Ты должна была помогать мами в саду. Если вырастим побольше ямса, нам хватит еды, и еще останется, чтобы продать в городе.
– Опять в городе! Опять тайком носить продавать! Раньше ты играла со мной, Долли. Сегодня же воскресенье, у нас не так много работы!
– Китти, в том году я наторговала почти двадцать фунтов. А нужно больше. Когда вернется па, я отдам деньги ему на вольные грамоты.
Пухлощекая Китти надулась так, будто вот-вот лопнет. Она никак не могла взять в толк, зачем мне это, на что я подрядилась.
– Давай играть, Долли!
– Мне нужно барышничать, Китти, покупать за гроши и продавать дороже.
– Ты слишком много работаешь. Разве па нас не кормит?
Я подтянула завязки моей желтой как солнышко туники. Яркий цвет привлечет покупателей! Хотя привлечь покупателей – пустяки, а вот укрыться от взглядов мужчин – непросто.
Китти дернула меня за юбку.
– Что стряслось, Долли?
Я будто смотрела на себя пятилетнюю.
Сестренка такая простодушная. Как я могла развеять ее заблуждения? Даже когда па был на плантации, мы и тогда мало что от него видели, а уж во время отъезда…
Нельзя. Я погладила ее пальцем по губам, чтобы она улыбнулась, потом схватила за руки и начала вертеть, пока у Китти не закружилась голова, точно у пьяной. Тут мы и рассмеялись.
– Пошли со мной в город, сестренка, а потом поиграем.
Она быстро кивнула – быстрее, чем курица клюет зерна.
Китти обошла меня кругом.
– Сестричка хочет поиграть.
Я забросила мешок на плечо и взяла ее за руку.
Глядя только вправо, на хорошую сторону, мы прошли мимо плантации Келлсов. Поле недавно вспахали, подготовили борозды, куда зарыли стебли сахарного тростника, что после дадут зеленые побеги. Через несколько месяцев они вырастут большими как бамбук, и зеленые листья с шелестом будут колыхаться на ветру.
Вернулись ли хозяева? Келлсы путешествовали часто, как па. Поговаривали, они гостят у родственников на Барбадосе или в голландской колонии или уехали за море.
– Может, в этом году все будет хорошо, Китти. Келлсы…
– Масса Келлс снова приехал. Он был на лодке вместе с Николасом.
Ладони у меня вмиг стали влажными. Стук сердца отдавался в ушах.
– Он тоже вернулся?
– Да. Когда тебе нездоровилось, я видела их у источника.
Я заставила себя дышать ровно и притворилась, будто все хорошо. Будто я не боюсь нашего брата, который помешает купить нам свободу.
Я вытерла ладонь об одежду и сжала руку Китти.
– А и верно ты сказала, никакой работы сегодня. Кэтрин Кирван, пошли-ка играть в холмах.
Она просияла и зашагала со мной.
Там, на землях па, на хорошей стороне, возле источника собрался народ. Один из цветных погонщиков принес флейту. Высокий парень с блестящей от пота темной кожей заиграл быструю мелодию.
О проекте
О подписке