Монтсеррат, 1761. На руинах

Неделя ползла, будто жук-одноножка, медленно и мучительно. Все оставшиеся на плантации мужчины хоронили своих мертвецов или обрабатывали выжженные поля. Я выкапывала овощи на затоптанном огороде мами и переворачивала вилами черную почву в поисках ямса.

Лучше ли обстояли дела у Келлсов?

Долговязого мужчину по имени Козевельд после той ночи я больше не видела.

Ту-у-у, ту-у-у… Мистер Теллер, один из надсмотрщиков па, снова подудел в раковину.

– Закончим завтра, ребята! – Мордастый громила с огненно-рыжими волосами подбоченился, выставив пистолет. – Возвращайтесь к своим наделам, займитесь собственными хижинами. Утром снова приступим.

Но дом па был еще не готов.

Я мазнула рукой по стене хижины, грубая штукатурка обожгла пальцы. Им нужно восстановить крышу. Дом па – большая сова с огромными глазами-окнами, ставнями-перьями, длинными тонкими ногами-подпорками, что уберегают от паводков, – стоял пустым, будто на него обрушился очередной ураган.

Зачем па сюда возвращаться?

Мистер Теллер, положив руку на пистолет, смотрел, как мужчины уходят.

– А плантаторам все бы только бездельничать, – пробормотал он.

От злости мой голодный живот разболелся сильнее. Полежать бы на подстилке, да стоило закрыть глаза – как я видела миссис Бен. В брюхе заурчало. Найти удалось всего два клубня ямса. Два!

Кто-то собрал еду, которую вырастила мами.

Бах! Я вонзила вилы в землю. Пусть это послужит знаком.

В хижину я вошла со склоненной головой и пробралась мимо мами к себе. Там улеглась и принялась смотреть в окно на дом-сову, надеясь увидеть сияние звезд.

Младшая сестренка кашляла. Звук был сухим и царапающим.

Может, дать ей воды? Питья едва хватит до утра. Вряд ли мами позволит отойти от хижины, даже чтобы просто наполнить калебасы в источнике. Тонкие косички упали мне на лицо. Я хотела их поправить, спрятать под своим любимым красным льняным шарфом.

Красный не подходит для раскаяния.

Надо загладить вину. Печальнее, чем свист одинокой иволги, я вошла в большую комнату. Мами пела Китти, сидя на полу, совсем рядом с тем местом, где миссис Бен…

Кровь загудела в жилах. Я снова услышала выстрелы, увидела красные слезы старушки.

– Прости, мами. Прости, что привела к нам в дом смерть…

Ничего.

Ни слова.

Ни кивка.

Ничего.

Китти пискнула, словно запела маленькая тростниковая флейта. Неужели даже сестричка думает, что мне не жаль?

– Pickney no hear wah marmi say drink peppa warta lime an sarl…

Креольская песня мами рассказывала, как страдают малыши, что испили огненной горько-соленой воды.

– И ты будешь страдать, Долли, если не перестанешь. Я этого не хочу.

Моя ма знала кучу языков, в том числе старые – чви^[11] и киконго^[12], немного французский, который был распространен на Гренаде, немного ирландский нашего па. Эту смесь называли креольским. Ма подбирала слова в зависимости от того, кто ее слушал, но говорила она мало.

– Прости меня, мами.

Она опустила Китти на груду одеял и потеребила завязки своей желтой туники.

Красивые темные руки ма блестели от сладко пахнущей кокосовой помады собственного изготовления.

– Больно ты смелая, Долли. Твой па зовет тебя мишнях^[13], по-ирландски значит «отважная». Я зову тебя миньшах^[14] – козочка. Боюсь, упрямство в тебе – козлиное.

– Разве плохо быть смелой? Тот вождь, о котором ты пела, Куджо, разве он не был смелым? Разве он не был сильным?

– Истинный Куджо^[15] был сильным. Вождь маронов^[16] одолел всех и накормил многих. А вот лже-Куджо погибли мучительной смертью.

Мами выглядела очень усталой, хотя женщины еще не вернулись к работе. Им надлежало оставаться в безопасности, на плантации, в своих хижинах и на своих наделах.

– Куджо был мужчиной. Они не хотели, чтобы он был сильным. Они не позволят и тебе стать сильной.

Я была еще маленькой, но хотела большего.

– Я хочу поскорее вырасти. Я буду защищать тебя, пока па не вернется. Я хочу для нас всего! У меня есть мечты. Хорошие мечты. О домах – больших домах. Хорошей одежде и даже ботинках.

– Долли, тебе не позволят. Они найдут способ навредить тебе, забрать все, что у тебя есть, и тогда ты будешь благодарить их хотя бы за то, что тебе не больно.

Мами натерла локти помадой, которую держала в зеленом калебасе. Ее кожа сияла в отблесках свечи.

– Не хочу боли ни для тебя, ни для Китти. Прими то, что у нас есть. Терпи горечь молча. Таков путь. – Она махнула мне. Я подошла, будто ма указала скипетром. – Я умерла, чтоб ты могла жить. Так пусть мои страдания не будут напрасны.

О чем это она? Мами была жива – сидела передо мной, говорила, дышала. Я бросилась к ней, вцепилась в нее и зарылась в ее объятия. Я не могла. Не в силах была разжать руки. От испуга сердце лихорадочно прыгало, как пьяный дурак на празднике.

– Не уходи, мами. Прости! Я исправлюсь. Что угодно прикажи!

Она пригладила мои кудряшки, зажав растрепанные косички в кулаке.

– Я не говорю, что это правильно. Подрастешь, сама поймешь. Все женщины понимают.

– Не уходи, мами! Не засыпай, как миссис Бен. Не надо! Мами!

– Твой отец меня не отпустит, но он не продаст моих дочерей, как мой собственный па. Так что никто никуда не уйдет. – Она усадила меня к себе на колени и принялась расплетать мои волосы. – Тот мир снова зовет тебя. Я буду просить, чтоб масса Кирван вас освободил. Если вы, девочки, будете свободными, то и я снова смогу жить… Даже если останусь рабыней Кирвана.

Ее тяжелые слова, казалось, душили меня. Голос мами был пропитан влагой, словно дождь во время урагана. Я схватила ее за шею, точно боялась утонуть.

– Мами, ты скажи па, что скучаешь по нему. Может, тогда он останется?

Ма широко распахнула глаза. Серые и карие кольца, что окружали зрачки, горели пламенем.

– Что бы ты понимала, Долли! Придумала себе сказку о том, как устроен мир. Хотела бы я, чтобы так все и было. Но все иначе.

Я коснулась ее лица, с таким же носом, как у меня, и такими же глубоко посаженными глазами, но рот был другой, да и волосы у меня были тонкими как пух. Это досталось мне от па.

– Па с нами хорошо обращается, лучше, чем с остальными. У тебя самая большая хижина. Она ближе всего к его дому-сове. Но почему…

– Долли, ты поймешь, как мал наш мир. Я за тебя боюсь.

Я обняла маму и позволила ей залить слезами всю мою тунику; она впервые подпустила меня так близко к своей душе. Показала свое убежище, где скрывалась. Теперь я знала – если ее лицо становится отрешенным, она падает в колодец боли.

В горле моем зазвенела музыка. Та мелодия, которую ма мурлыкала мне и Китти. Прошла целая вечность, но эта бессловесная песня утешила меня, утешила нас. Рыдания стихли.

Я хотела однажды вырасти большой. Молилась, чтоб я смогла забрать мами и Китти и показать им мир, большой мир па. Мы отправимся за море вслед за звездами. Я должна доказать, что часть этого большого мира принадлежит нам.

– Я подарю нам свои мечты…

Мами плотно сжала губы. Пухлые, розово-коричневые, они сжались, точно нераспустившийся бутон.

– Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni — только если ты свободен, лишь тогда ты существуешь. – Она повторяла это вновь и вновь.

Слова громом отзывались в моей душе. Я запоминала их, набиралась их жара, чтобы покинуть нашу хижину, наши наделы, плантацию па.

Бам, бам, бам!

Дверь хижины задрожала.

– Нет, нет! – Хватит насилия. Хватит мятежей. – Уходите!

– Тише, Долли, т-ш-ш…

Мы были беззащитны. Молитвы и клятвы оказались бессильны. Мамины вилы я оставила снаружи, в пустом саду. Мы беспомощны. Я обняла мать и сестру, готовясь их защищать и умереть за них.

Монтсеррат, 1761. Возвращение

Дверь хижины распахнулась.

На пороге стоял па.

Высокий, с большими руками, выглядывающими из рукавов кафтана, длинными черными волосами.

– Бетти, как ты и девочки, целы?

Мами уставилась на него, не произнося ни слова.

– Что ж, гляжу, целы. Я так боялся, что мятежники вам навредят.

Ирландский говор отца звенел от радости. И я была счастлива. Па здесь! Моя душа ликовала. Глядя из окна на звезды, я молилась, чтоб он вернулся домой.

Мое тело обмякло. Мертвая хватка, которой я цеплялась за плечи мами, ослабла. Однако глаза ма безмолвно велели мне не шевелиться и даже не дышать.

– Бетти, ты плакала? Ты здорова? А Долли? – Он махнул на меня рукой, будто это могло отцепить меня от колен мами. – Должно быть, вы ужасно потрясены. Напуганы дикарями. Я все улажу.

Пинком он сшиб решетку, вошел в хижину и захлопнул дверь. Поставил длинноствольное ружье у стены, сбросил черный кафтан прямо на пол. Потом простер вперед руки, тяжело дыша, будто бежал с самого берега. От него тянуло соленым морем. А может, и ромом.

– Соскочил прямо с лодки. Хотел побыстрее своими глазами увидеть, как дела на плантации Кирван. И убедиться, что вас не тронули. Ох, Бетти, не знаю, что бы я сделал…

– Миссис Бен мертва. И ее муж. Их могли убить мятежники. Могли убить надсмотрщики, или стариков застрелил кто-то из твоих друзей – плантаторов.

Па поджал губы. Он подошел к нам и взял мою сестру из колыбели.

– Какая милашка. Ты ж моя Китти!

Баюкая ее, он пробормотал что-то на ирландском, которому меня учил, но слишком быстро – не разобрать.

Потом положил сестру и повернулся ко мне.

– Долли, моя умница-красавица Долли… Тоже будешь меня бояться?

Мами не пошевелилась, но ее железные пальцы разжались, хватка ослабла.

– Иди же, Долли. Поздоровайся с па.

Мне нужно было выбрать между любимым отцом и женщиной, которая жертвовала собой ради меня каждый день; я не шелохнулась и затаила дыхание. Па подтянул серые бриджи, опустился на колени и так пополз к нам.

– Что стряслось? Долли испугалась стрельбы?

Мами встала и скользнула меж нами. Подол ее яркой юбки развевался у потухшего горшка с углем. Резко запахло мятой, с помощью которой она прогоняла муравьев – насекомых влекла кровь на том месте, где умерла миссис Бен. Если я не буду шевелиться, вонь меня задушит. Ма работала в этой ужасной лечебнице и потому знала, как навести порядок.

– Ты выпил, масса Кирван?

– Нет! – Па отпрянул. – Немного. Ты же знаешь, я никогда не обижу Долли или Китти. И тебя. Ты же моя Бетти, моя единственная.

Он повернулся ко мне. Дыхание его отдавало чем-то крепким и жгучим.

– А ты моя Долли. Хорошенькая куколка. Такой черной куколки я никогда не видел.

Он вскочил, чуть не упав, и начал приплясывать вокруг мами, а потом заключил ее в объятия.

– И ты, Бетти! Я скучал по тебе, женщина.

Все как в старые добрые времена: па был таким, пока не уехал, но с тех пор прошло много месяцев. Почему он всегда уезжает?

Па стащил треуголку, взъерошив буйную шевелюру.

– Бетти, вас с девочками никто не тронул? После мятежа с вами все в порядке?

– После трех мятежей. Их было три с тех пор, как ты уехал. Три. – Ма отошла от него и взяла на руки Китти. – Она успела вырасти. И Долли тоже. Почему ты вернулся только сейчас?

Па с неуверенным и грустным видом принялся мять край треуголки.

– Долгая война с Францией, Британия установила блокаду. Суда не пропускают. И обыскивают, – а когда находят, к чему прицепиться в бумагах, то конфискуют товар. Вот что случилось с первой партией груза.

Он легко бросил мне свою треуголку, положил руки на бедра ма и склонился через ее плечо посмотреть на Китти.

– Я приехал сразу же, как только сумел. Я бы тоже поучаствовал в подавлении мятежа.

– Стрелял бы в мужчин и женщин, которые хотят свободы? – резко спросила мами, голос ее уже не напоминал негромкое мелодичное пение колибри. Сегодня она не хотела быть голубем мира.

Па зажег масляную лампу, которую подарил мами, но та ей редко пользовалась.

– Бетти, сам правитель Монтсеррата – губернатор – велел плантаторам присоединиться к ополчению. Разве у меня был выбор? Вся власть у британцев. Они ненавидят нас, ирландцев. И Британия побеждает в войне против Франции. – Он почесал голову. – Похоже, британцы наконец захватят Мартинику. Они постоянно нападают. Если они победят, я потеряю все.

– Всегда есть выбор, масса Кирван, всегда.

Я сжимала треуголку па, поглаживая коричневый войлок. От нее пахло лаймом и солью. Может, это участь пикни дем – непослушного ребенка, такого, как я, который разрывался между матерью и отцом? Потом я поняла, что мами очень обижена.

– Па, скажи «прости»! Скажи мами, что заботишься о нас, скажи, как сильно скучал!

– Да, все так. Я скучал. Ты и сама знаешь, Бетти!

– Кирван, почему ты не идешь домой? Приходи в другой день.

– Какой вздор. – Он подхватил меня и поднял в воздух, покачивая. Треуголка упала, и тогда па поставил меня на пол. Покручивая пуговицу на рубашке, он уставился на мою мать. – Бетти, нам надо поговорить. Мне нужно многое тебе сказать.

Он потрепал меня по голове, развернул и подтолкнул в сторону моей комнаты, потом взял мами за руку.

– Я скучал по тебе.

Лицо ее закаменело. Глаза и губы ничего не выражали. Она ушла в себя, глубоко туда, где хранила секреты.

Я подергала отца за куртку.

– Скажи, что останешься и все исправишь.

Отец кивнул и поцеловал пальцы ма.

– Торговая поездка была нелегкой. Много бочек солонины пропало, много бочек сахара… Потом я вернулся на Монтсеррат, а тут мятеж. Они сожгли почти все поместье Кирван.

Мами прищурилась. Она уже не смотрела отстраненно, в глазах полыхало пламя.

– Рабы хотят свободы, масса Кирван, как вы хотите свободы от британцев. Наши девочки должны быть свободными.

Он снова обхватил мать за талию.

– Бетти, клянусь могилой моей мами, я позабочусь о девочках. В нужный час я дам им свободу, но сначала требуется исправить метрики. Туиты пригласили священника. Использовали деньги и связи, чтобы раздобыть католика. Возможно, служба пройдет тайно, но записи будут сделаны до того, как британцы заставят всех принять англиканскую веру.

Туиты были нашими соседями, богатыми соседями. Может, даже богаче Келлсов. Китти расхныкалась, и ма бросилась к ней, отойдя от папы.