Испугавшись позора, Петр тогда не придумал ничего лучше, чем вытащить из сумки заглянувшего в магазин покупателя кошелек.

В торговом зале, где он стоял за прилавком, никого кроме него не было. Он стремительно пересек зал и с оглушительно бьющимся сердцем приблизился к лежавшей у входа на стуле чужой сумке. Воровато оглядевшись и напрягши весь свой слух, он стремительно открыл сумку и вытащил набитый деньгами кошелек. После чего скрылся из магазина через черный ход, прихватив с собой свои вещи, так как уже знал, что обратно он в этот магазин не вернется.

Раздумывая сейчас, как могла ему вообще прийти в голову подобная мысль о краже, он поражался своему легкомыслию, с которым совершил эту кражу. «В моей душе гнездятся пороки, о которых я не подозревал, как такое возможно? Как я мог украсть?» – спрашивал он себя и не находил ответа.

Направившись к Жардецкому и имея намерение расплатиться, а после отвязаться от такого приятеля, Петр, отдав деньги, вновь прокутил с ним до вечера. А ночью катался с Жардецким и приятелями на санях по сонной заснеженной Москве, оглашая громкими пьяными воплями окрестности. Полная белая луна, и сама застывшая от холода, с изумлением глядела вниз на их пьяную молодую кутерьму. Мороз крепчал и трещал, полозья саней скрипели по хрусткому снегу, как по железу. Где-то по дороге Петр потерял свою шапку. Он хвастался перед приятелями, что мороз ему нипочем, и в подтверждение слов даже скинул с себя теплое пальто. В результате уже на следующий день он слег на квартире Жардецкого. Питье чая с малиной и медом не помогало, ему стало хуже, он кашлял, краснея и обливаясь потом от натуги, голос сел и охрип. Петр стал задыхаться. Необходимо было срочно вызывать доктора. Но денег на оплату у него уже не было. Тогда Петр попросил Жардецкого съездить в дом к его матушке и попросить у той денег.

Жардецкий поехал. А когда вернулся, рассказал, что матушка на него сильно сердится и хоть дала денег, но велела передать, чтобы домой больше сына не ждет.

Такие слова Жардецкого показались Петру странными, ведь он знал, мать любит его и должна простить. И он принял решение, что когда выздоровеет, обязательно заедет к ней, попросит прощения и объяснится.

И конечно же, ему в тот момент даже в голову не пришло, что Жардецкий может ему лгать в каких-то своих корыстных целях. А о том, что Жардецкий лгал, можно было сразу догадаться по тому, что тот не смотрел в глаза и путался в ответах, когда он рассказывал о своем визите к Александре Васильевне.

Выздоровев и вновь оказавшись затянутым в омут кутежей и картежных игр, Петр скоро позабыл о принятом решении съездить к матери, и продолжал проживать на квартире у Жардецкого.

В этот момент у него вдруг хорошо пошло сочинительство простеньких стихов, которые оказалось возможным переложить на музыку. И как-то раз, находясь в каком-то трактире, он вышел на сцену и исполнил один свой романс, без музыкального сопровождения. Ему бешено зааплодировали сидящие за столиками загулявшие посетители. После такого, пусть и не слишком заметного для окружающих успеха, он сочинил ещё пару-тройку романсов. И в том же трактире, где состоялся первый дебют, он передал романсы тамошнему артисту. Тот взял стихи, подобрал к ним музыку. Исполнил романсы перед автором и получил от того самое горячее одобрение. И теперь всякий раз, когда Петр со своей компанией вваливались в этот трактир, он просил исполнять свои романсы. Их исполняли. Посетители аплодировали. Петру же льстило повышенное внимание пьяной публики и минуты, пусть кратковременной, но все же славы.

И даже такие редкие, но светлые мгновения, случающиеся в его жизни, не могли оттянуть его от пагубной, высушивающей нутро тяги. Окружавшие его уголовные преступники сознательно толкали молодого купца к погибельной пропасти, пьяное забытье всё чаще обволакивало его угнетенный разум, подавляло и так слабую волю. И лихие дрожки без удержу несли его по скользкой дороге. Игры в карты на деньги и беспробудное пьянство с утра до вечера, по ночам, теперь постоянно сопровождали его. Однако в то время такая жизнь в трактирном чаду и тяжелом беспамятстве почему-то казалась ему притягательной и расцвеченной яркими красками.

Порой, как будто очнувшись от отупляющего забытья и обнаружив себя сидящим за залитым вином и заставленным грязными тарелками столом, в самом центре пьяного круговорота, среди орущих, галдящих и плюющих на пол людей, в табачном дыму, Петр на какой-то миг трезвел и как будто прозрев, замирал от ужаса и ощущения одиночества, видя вокруг чужие и пошлые рыла таких же кутил и пьяниц, как он сам. И тогда пьяно роняя голову на замызганный стол, он рыдал крокодиловыми слезами, вызывая удивление и скептические усмешки у собутыльников.

В другой раз, опомнившись, он спрашивал у Жардецкого, не нужно ли заплатить за стол и проживание. Тот лицемерно его успокаивал, отвечая: «Не нужно, мы же друзья, свои люди – сочтёмся, дружба превыше всего…» и что-то в таком же духе.

После рождества Петр без ведома Жардецкого сдал в ломбард одолженные им дорогие швейцарские часы. Он надеялся выкупить их попозже, перезаняв или выручив где-то денег, однако не вышло, и часы оказались в сломке. Жардецкий, узнав о судьбе своих часов, в ультимативной форме потребовал от него расписку, в которой Петр обязывался бы ему уплатить 500 рублей за часы. Но денег Петру было негде взять. И в один из дней он трусливо сбежал из квартиры Жардецкого, вернувшись домой к матери.

Та долго ругала его, выла, как по покойнику, потом плакала и даже оттаскала за волосы. Но Петр стерпел. Матушка же, видя его показное смирение, приняла всё за чистую монету и взяла с него торжественную клятву встать на путь истинный и богоугодный – замаливания смертных грехов, после чего прослезилась, перекрестила торжественно и… простила.

До масленицы Петр безвылазно находился дома, ходил с матерью в церковь на службу и избегал присутственных мест, где мог повстречать Жардецкого.

Тот про него не забыл. И в одно из воскресений перед Масленицей Петр, выходя с матерью из церкви, увидел того в одежде нищего на паперти.

Жардецкий бросился к ним и стал попрошайничать:

– Подайте, люди добрые, на пропитание…

Петр Кузьмич остановился, как вкопанный, переменившись в лице. От матери не укрылось его состояние.

– Что такое, друг мой? Не случилось ли чего? Деньги дать? Сейчас, погоди… На-ка вот, милушка, возьми двугривенный, да подай ты этому охломону, – засуетилась она. Достала из кошелька монетку и передала сыну.

– Уж не твой ли знакомый? – встревожено расспрашивала Александра Васильевна у сына, когда нищий от них отошел, а сами они уже усаживались в сани.

– Нет, маменька, что вы! Этот лицом только маленько похож, а так не он, – успокоил ее Петр.

–Да кто он-то? – еще больше растревожилась Александра Васильевна. У нее от намеков сына на каких-то незнакомых товарищей голова кругом пошла. – Ох, смотри, Петр! Ты от матери лучше ничего не утаивай! А то ведь вляпаешься, да поздно будет…

Их сани заворачивали за угол, Петр оглянулся и отыскал глазами Жардецкого. Тот смотрел вслед. Заметив, кивнул и многозначительно постучал варежкой по запястью, напоминая про сданные в ломбард часы.

Спустя еще неделю на выходе из той же церкви они вновь повстречали его. Заметив купчиху с сыном, Жардецкий осклабился и поспешил перегородить им путь, хватая за рукав.

– Что за манер людей хватать? – сердито воскликнула Александра Васильевна. Тот посторонился, но идущему следом за матерью Петру дорогу не уступил. Обернулся вслед и с наглой ухмылкой сказал:

– Зря брезгуете, госпожа хорошая. От тюрьмы и от сумы не следует зарекаться. Я, смею заметить, раньше служил писарем в канцелярии, да видите, как обнищал… Не судите, да не судимы будете, – назидательно заключил он и выразительно поглядел на стоящего рядом с матерью Петра.

– Да уж не мне ли угрожаешь, сума переметная? Ступай прочь, пока не позвали квартального, – воскликнула, сильно осерчав, Александра Васильевна, для которой странные переглядывания ее сына и нищего не остались незамеченными.

Жардецкий, не обращая никакого внимания на ее грозные слова, остался демонстративно и развязно стоять перед Петрушей, не отрывая от него своего наглого взора. Александра Васильевна переполошилась еще больше и уже начала оглядываться в поисках городового.

Петр согласно кивнул. Жардецкий многообещающе хмыкнул и отошел в сторону.

Всю дорогу до дома Александра Васильевна не могла успокоиться. Расспрашивала сына, кто это был. Но тот угрюмо молчал. Рассердившись на него, мать чуть не плюнула и обиженно замолчала. Приехав домой, вызвала к себе Архипа. Посовещавшись, оба пришли к выводу, что Петр с нищим явно знаком. И чем-то обязан.

– Как пить, деньги должен своим дружкам, – вынесла Александра Васильевна свой вердикт.

Через два дня Петр снова встретил Жардецкого, тот стоял напротив его дома.

– Что вам нужно, Святослав Иванович? – нервно спросил Петр, подходя к приятелю.

– Думаешь, сбежал и тебе долг простили? Нет. Никто не простил. На тебе висят еще пятьсот рублей за часы и сто за мой испорченный фрак. Не отдашь до пасхи, заявлю на тебя в полицию, что ты меня обворовал, – пригрозил Жардецкий.

Тогда Петр и решился на кражу денег и векселей у матери, о которой сейчас вспоминал с содроганием. Дождавшись, когда матушка после масленицы уедет с Гаврилой Андреевичем в Тулу по наследственному делу своего умершего брата, он молотком разбил дубовый сейф в ее комнате и вытащил оттуда все хранившиеся там деньги и ценные бумаги, после чего поспешно скрылся из дома.

Он долго и безудержно пьянствовал, пропивая сворованные деньги, живя на квартире Жардецкого в маленькой комнатушке, смежной с одной из комнат. В этой же квартире окружающие его приятели не только кутили, но и проворачивали свои грязные делишки с подделками подписей на векселях.

А в середине лета произошло событие, окончательно лишившее его надежды на возвращение к прежней жизни.

9

– Петр, проснись! Да проснись же ты, ехать пора, – с силой тряс за плечо спящего Петра Ухтомцева Жардецкий. Ладонь на правой руке у Святослава Ивановича была перевязана. Он уже ничем не напоминал оборванного и грязного нищего, который перегораживал дорогу Александре Васильевне возле церкви.

Отставному штабс-ротмистру Святославу Ивановичу Жардецкому недавно исполнилось тридцать семь лет. Это был мужчина плотного телосложения, с крупным белым лицом, выступающим массивным твердым подбородком, прямым длинным носом, светлыми бакенбардами и сведенными к переносице глазами.

– В такую рань? Куда? – страдальческим охрипшим голосом пробормотал Петр. Он открыл мутные глаза и вгляделся в нависающее над ним цветущее здоровьем лицо приятеля.

– Опять не помнишь? Надоело… Давай, поднимайся. Пока оденешься, да чаю попьешь, уже и ехать. Давай, я жду, – прибавил он и отошел от Петра с брезгливой гримасой на лице. Уселся на стул возле окна, заложив ногу на ногу.

– Голова болит, – жалобно произнес Петр, болезненно морщась и опуская ноги на пол. Комната, в которой они находились, была недорогим номером в гостинице «Крым». И повсюду в ней виднелись следы вчерашней бурной попойки: на столе стояли грязные тарелки с засохшими остатками пищи, на полу валялись разбросанные куски хлеба, колбасные шкурки и обглоданные кости. На скатерти с пятнами от красного вина лежал опрокинутый пустой графин из-под водки.

– Кажется, неплохо вчера посидели, – заискивающе протянул Петр и неуверенно посмотрел на приятеля.

– Неплохо? – насмешливо фыркнул тот и прищурился. – Ты да, неплохо погулял и много накуролесил, – с иронией прибавил Жардецкий.

– Хоть убей, не помню! И что я натворил на этот раз? – спросил Петр, приготовившись услышать про себя что-то особенно скверное, если судить по брезгливому выражению лица Жардецкого.

– Хм, да все, как обычно. Но если интересно, изволь! Вчера ты зачем-то полез с Кушнарёвым в драку, разбил ему губу, едва вас развели. За это ты зачем-то укусил меня за руку. И зеркало в коридоре разбил, видишь? – с вызовом спросил Жардецкий и демонстративно помахал перед лицом Петра правой перевязанной ладонью.

– Это я всё сделал? Я дурак, – виновато пробормотал Петр. –Прости, я не хотел. В беспамятстве был, не соображал, – торопливо объяснял он. Он глядел на лицо Святослава преданными глазами, как глядит на хозяина наделавшая лужу маленькая собачонка.

– Чего ж не понять. Мы всё понимаем про ваше беспамятство, – с иронией протянул Жардецкий, – да только рука-то у меня, понимаешь, болит! А ведь сколько я для тебя, дурака, уже сделал! Ты сам-то понимаешь? Порой говорю себе, и чего ты с ним, Святик, возишься? Ведь не ребенок, взрослый мужик. Ты был вчера отвратителен. А все потому, что перемешал водку с цимлянским. Вот и опьянел, как извозчик, – брюзжал Жардецкий, качая ногой в начищенном до блеска сапоге.

– За зеркало, поди, попросят заплатить, – неуверенно пробормотал Петр Кузьмич, думая, где раздобыть теперь денег.

– А как ты хотел? За всё надо, братец, отвечать, и за зеркало тоже, – заключил Жардецкий.

Петр взглянул на него, опустил голову и, обхватив ее руками, в отчаянии застонал. На какое-то время в комнате установилась гробовая тишина. Слышно было, как на стене тикают часы-ходики.

– Что? Совесть мучает? Это хорошо, что она тебя мучает, – ехидно заметил Жардецкий.

– Ты бы не ерничал, а лучше подсказал, где мне денег еще раздобыть?

– А то ты не знаешь…. Взять тебе их без нас, братец, неоткуда. Но это дело поправимо. Что ты сидишь, как дед на завалинке? Долго мне тебя еще ждать? – ответил Жардецкий. Он вытянул вперед свою левую руку и стал пристально изучать ухоженные ногти. Не удовлетворившись осмотром, поднялся и пошел к комоду. Достал несессер с маникюрными принадлежностями, и снова грузно плюхнулся на стул.

– Куда поедем-то? – деловито спросил Петр, поправляя одежду перед зеркалом.

– У тебя, братец, память, ну чисто как решето: вчера объяснили, а сегодня ты ничего уже и не помнишь, – с укоризной отозвался Жардецкий и вздохнул.

– Не ругайся, сделай уж одолжение, ты лучше напомни, – сказал Петр.

– Ну что с тобой делать, – вздохнув, ответил Жардецкий. Выждал паузу и торжественно объявил: – К Массари, к Дмитрию Николаевичу Массари!

Петр с недоумением взглянул на него.

– Позавчера же ездили. Сегодня зачем?

– Ну что ты заладил, зачем, да зачем…Ты разве не собираешься со своими долгами расплачиваться? – задумчиво поинтересовался Жардецкий.

– Но я же весной отдал тебе и Массари векселя и ценные бумаги, аж на семнадцать тысяч рублей! Вы оба заверили меня, что долги после этого считаются погашенным, – растерянно переспросил Петр приятеля.

– А зеркало? Лошади, которые ты в начале лета купил у Фирсова? Тебе брат денег дал и мы. Забыл? А Фирсов, между прочим, недавно заходил и спрашивал. Кстати, сколько ты ему еще должен?

– Меня обвиняешь, а сам тоже как будто не помнишь… У тебя же на квартире отдавал векселя в счет доли за лошадей, – напомнил Петр.

Жардецкий расхохотался. Лицо его покраснело от удовольствия.

– Эка! А зачем мне помнить о твоих долгах? Я чужих пустяков в голове не держу, – он с веселой усмешкой взглянул на Петра. – Сколько ты еще ему должен?

– За этих лошадей я лично тебе передал вексельных бланков на шестнадцать тысяч рублей. Это только часть долга. Мне брат Иван еще дал денег. А потом при Массари я еще попросил у Фирсова взаймы пять рублей, но он предложил мне дать только десять, потребовав с меня ещё один вексель на сумму триста семьдесят пять рублей от имени брата Ивана на имя купца Першина. Ты, Святик, и Массари посоветовали мне не спорить и выдать. Я послушал вас и сделал так, как вы мне сказали. А теперь ты утверждаешь, что не помнишь, и не имеешь привычки «держать в голове таких пустяков»… Как же так? Выходит, вы оба, прикрываясь нашей дружбой, попросту обманули меня! – в голосе Петра прозвучала неподдельная обида, хотя он прекрасно помнил, что большую часть из полученных денег сам же и прокутил в ресторанах.

– Купец Фирсов на прошлой неделе виделся с твоим братом Иваном Кузьмичом. Оказывается, твой вексель на триста семьдесят пять рублей, поддельный. Теперь Фирсов считает себя опозоренным в глазах купеческого сообщества и обещает в случае невозврата долга, обратиться в суд за принудительным взысканием, – объяснил Жардецкий.

– Но ты же прекрасно знаешь, я не брал этих денег, он дал мне только пятнадцать рублей в твоем присутствии! Вспомни же, Святослав! Прошу тебя, – воскликнул Петр, чувствуя, как противно похолодели ладони.

Жардецкий отрицательно покачал головой.

– Ну это с твоих слов, а Фирсов уверяет обратное: триста семьдесят пять рублей и плюс те пятнадцать, которые он тебе потом еще добавил.

– Но это же ложь! Ему ты поверил, а мне нет, – ошеломленно пробормотал Петр. Он чувствовал себя преданным.

Несколько мгновений Жардецкий изучающее глядел на него. После чего холодно напомнил:

– За всё надо платить, ты это знаешь. И за мой черный фрак, и за дорогие швейцарские часы, которые я тебе одалживал прошлой зимой… Помнишь?

Петр сглотнул застрявший сухой комок в горле и согласно кивнул. Он был раздавлен. Стоял, униженно опустив голову.

– Я знаю, что заслужил твое презрение, – выдавил он из себя наконец.

– Хм… Ну предположим, фрак ты мне потом вернул. Правда, он оказался грязный, и рукав был оторван. Мне пришлось отдавать его в починку и самому заплатить за ремонт, хотя это твоя вина. А вот швейцарские часы, память о моем отце и его подарок, которые я тебе одолжил по дружбе, а ты не вернул, да еще и без моего согласия заложил у Ашера, вот этого я тебе не могу простить! Я к нему пошел, думал, что успею их выкупить, но было уже поздно: они были в сломке . А эти часы мне были дороги, как никак, подарок моего покойного отца. Они и по деньгам дорогие. Да что тебе это объяснять, ты же не дурак. Я, кстати, заметил, что у тебя память на деньги, которые тебе одалживают, почему-то короткая. Но я подстраховался и взял за часы расписку. Где же она… а вот! – с этими словами Жардецкий пошарил в кармане жилета и вытащил оттуда какую-то бумажку, торжествующе помахав ею перед лицом Петра. – Узнаешь свою расписку?

– Нет. Дай-ка, я погляжу, – хмуро попросил тот. – Однако ты тогда обещался ее порвать…

– Не в моих принципах уничтожать ценные предметы. Да ты сам посуди! Как я мог тебе такое пообещать, если расписка должна храниться как музейный экспонат до тех пор, пока ее можно будет со спокойной совестью выкинуть в мусор, – напыщенно воскликнул Жардецкий. Он аккуратно свернул листочек и с ухмылкой спрятал его в нагрудный карман.

Петр задумался, потом с обидой заметил:

– Какой же я глупец! Поверил… Вы с Дмитрием воспользовались моим положением. А ведь я к вам искренне привязался, думал, вы мне товарищи, а оказывается…

– Да брось ты. К чему эти обиды. Всё это пустое! Вот матушка твоя умная женщина. Я это сразу понял, как только она со мной заговорила, – сказал Жардецкий. Заметив, что Петр с недоверием глядит на него, потребовал: – Ты всё же поясни, почему так думаешь про нас.

– Так я отдал вам свои векселя на четырнадцать тысяч рублей, и вы заверили меня, что они с лихвой покроют все мои долги. А теперь оказывается, что векселя у вас, долги при мне так и остались, – пробормотал Петр. Он растеряно смотрел на Жардецкого. Тот едва сдержался, чтобы не расхохотаться и расплылся в слащавой лживой улыбке.