Читать книгу «Жена фабриканта. Том 2» онлайн полностью📖 — Валерии Евгеньевны Карих — MyBook.
image
cover













– Вот это правильно. Справите свадьбу и поезжай, – сказал Ухтомцев и одобрительно похлопал Тимофея по плечу.

И эта намечающаяся свадьба его работника оказалась еще одной приятной новостью, порадовавшей Ухтомцева после того, как он вступил на собственный двор.

– Мы баньку для вас истопили. Не изволите ли принять с дороги-то?

– Уже нет, скоро брат должен приехать. Вы нам ее лучше завтра изобразите. И принесите мне чистую пару, пойду сполоснусь, – сказал Иван Кузьмич, останавливаясь с Тимофеем возле крыльца.

Ольга Андреевна приказала Даше идти в дом и дожидаться дальнейших распоряжений. Та кивнула, подобрала поставленный на песок туго набитый чемодан и корзину с домашней провизией и пошла вслед за Аришей.

А Ольга Андреевна направилась по дорожке к летней кухне, желая поскорее узнать, что там готовится на обед. Когда она уже возвращалась оттуда, её вдруг окликнула Ариша, выглянувшая из-за кустов сирени с заговорщическим лукавым видом.

– Ой, Ольга Андреевна, голубушка. Можете подойти? Дело есть, очень важное, – быстрой взволнованной скороговоркой затараторила она. Мягкий южный акцент сразу выдавал её малороссийское происхождение. Вишнёвые выразительные глаза Ариши блестели от возбуждения, вызванного значимостью и таинственностью происходящего.

– Что случилось, Аришенька? – Ольга Андреевна остановилась.

– Петр Кузьмич – здесь! – выпалила та припасённую для хозяйки страшную новость и замерла на полуслове.

– Хозяин видел? – моментально сориентировалась та.

Ариша помотала головой:

– Пока нет.

– А где же он?

– В сарае сидит. Он к нам сегодня вместо Архипа за молоком приходил. А как узнал, что вы сегодня приезжаете с дачи, решил дожидаться. Мы его пытались выпроводить, да разве же его выставишь. Сказал, что ему нужно срочно вас повидать по какому-то важному делу, – Ариша замолчала, перевела дыхание и вновь зачастила: – Ой, Ольга Андреевна! Вы бы его видели, такой худющий, страшный, не приведи Господь! Да вы и сами увидите, поймёте.

– Трезвый хоть? – сухо прервала Аришину речь хозяйка.

– Да.

– Это хорошо. А теперь ступай к нему и скажи, что я приду, как только смогу. Пускай подождет и никуда не выходит. Только бы сам не увидел, – озабоченно прибавила она и удивленно приподняла бровь. – Ну, и чего стоишь?

– Уже бегу, Ольга Андреевна! – радостно кивнула Ариша и сорвалась с места. Мелькнула цветной косынкой и скрылась за кустами сирени.

6

Петр Кузьмич дожидался Аришу, пребывая в страшном нетерпенье. Это был ещё довольно молодой человек, но выглядевший старше своих тридцати лет. Ночные кутежи и запои свое сделали черное дело, оставив на его одуловатом от пьянства лице характерные следы. Ростом он был очень высок, но тощ, как жердь. В плечах Петр Кузьмич был узок, в спине – сутул. Весь его суетливый дергающийся облик с беспокойным блуждающим перед выпивкой взором, заостренным носом, сухими губами, которые он постоянно облизывал, прилипшие к костлявому лбу волосы и жиденькая неопрятная поросль на маленьком подбородке при первом же взгляде выдавал в нём сильно пьющего человека.

Они уже неделю брали в долг в доме у брата Ивана молоко. Свою корову Белобочку доить было нельзя – через два месяца та должна отелиться.

Забирая молоко и узнав из разговора с работниками, что хозяин с семьей уже сегодня возвращается с дачи, он неожиданно для себя почему-то обрадовался этой новости и почувствовал облегчение. Хотя и был сильно обижен на брата

Была ли тому причина, что он уже давно не видел родни, невестку, к которой относился тепло и по-дружески, впрочем, как и она к нему, или же эта радость возникла в нём из-за того, что после сердечного приступа, едва не отнявшего жизнь, и приступа белой горячки он как-то по-особенному ценил теперь жизнь, а особенно тех людей, что всегда принимали искреннее участие в его судьбе. Или же он вдруг почувствовал себя совершенно другим человеком: обновленным, свободным от алкоголя, – об этом он в этот момент не рассуждал, не искал причин и объяснений. Но собравшись порвать с прошлым и висящими на нем долгами, он намеревался, не откладывая в долгий ящик, просить Ольгу Андреевну в последний раз дать ему денег взаймы, чтобы успеть до приезда матери с ними рассчитаться с кредиторами. И поэтому, пока он возвращался домой с молоком, все больше хотел повидать свою невестку, услышать её ободряющие слова, произнесенные тихим грудным и ласковым голосом, которым могла говорить только она. Как будто бы в этом голосе Ольги Андреевны скрывалась для него обетованная земля, его палестины, до которых ему обязательно нужно было добраться и прикоснуться, ощутив под ногами твердую почву, и вдохнуть их силу, крепость и волю. Но главное, к чему он неосознанно стремился и что могла подарить ему Ольга Андреевна, – это безоговорочное и щедрое утешение.

На мать в поисках утешения и денег рассчитывать он не мог, та на него слишком была обижена. На брата Ивана по тем же причинам – тоже, и из-за ссоры. Брата он также обманул, одолжив две тысячи якобы под покупку у купца Фирсова выездных лошадей в подарок для матери, а сам их бессовестно пропил.

Вернувшись в дом брата, в ожидании приезда хозяев, он стал помогать Тимофею Сергеевичу. Наколол дрова, помог растопить баню. Потом стоял на огороде и сжигал собранные в кучу сорняки и пожухлую свекольную и морковную ботву, вспоминая, из-за чего поссорился с братом.

– На лошадей для матери я тебе деньги дам. Хотя, Петька, ты и вышел у меня из доверия. Деньги когда вернешь? – спросил Иван Кузьмич.

– В полгода рассчитаюсь, – заверил тот.

Спустя месяц брат заехал к матушке. Петра не было дома. И за самоваром узнал от матери, что Петр не купил лошадей, а вместо этого безбожно пил целый месяц.

– И откуда он только деньги нашел, просто ума не приложу! Уж я от него и сейф запираю, а все равно находит. Боюсь, как бы его кто-нибудь из той компании в какое худое дело не втянул. Такие вещи, сам знаешь, происходят быстро. Да и охочие до чужого добра люди всегда найдутся, – огорченно вздохнула Александра Васильевна.

– Это я, дурак, ему одолжил. Не ожидал, что он меня снова обманет. Хотел, как лучше, да видно не с Петькой… И ведь сказки-то какие складные рассказывал, что хочет тебе лошадей на выезд новых купить! – возмущался Иван.

– Может и хотел… Он меня про этих лошадей спрашивал, да я ему запретила. Не хотела тратиться. Вот он и решил, коли не нужно, то почему бы на эти деньги ему не погулять, То-то он от тебя в прошлый раз воротился довольный. За ужином про этих лошадей спросил и все про тебя да про внучек сказки мне баял. Пил-то он на них… Эх, Петр, Петр! Что же мне с тобой делать? – негодуя, покачала головой Александра Васильевна.

– Чего-то я его не вижу. Дома или ушел? – спросил Иван.

– Ушел. С утра как ушел, так и нет. Да ты его не жди. Не нужно. Тебе, поди, и домой уже пора. Ты, голубчик, езжай домой. А мы тут сами как-нибудь разберемся. А те деньги, которые он у тебя взял, я тебе, сыночек, сейчас все отдам. Посиди немножко, схожу принесу, – мать встала, но Иван удержал ее за руку.

– Не беспокойтесь о деньгах. От вас я их все равно не приму. Петька взял, пускай и отдаст. Ничего! Он мне сполна их выплатит, да ещё и с процентами, – холодно усмехнулся он. – Когда домой-то вернется, не говорил?

Александра Васильевна отрицательно покачала головой.

–Так он, может, и завтра утром только придет, – ей хотелось, чтобы Иван уехал от греха подальше.

– Я вечером заеду, – согласился Иван.

Вечером снова заехал и ждал брата. Петр пришел поздно, сильно навеселе. И между ними случилась та самая ссора, закончившаяся дракой и разбитым лицом Петра.

Петр собрал лопатой золу в отдельное ведро. Она потом пойдет на удобрение. Пока работал, вспоминал боль, которую причинил ему Иван, и болезненно кривился.

После случившегося Иван Кузьмич прекратил с ним общение и запретил своим домочадцам и работникам принимать его в своем доме без его ведома. Матушку он тоже из-за этого долго не навещал. И той приходилось самой ездить к нему. На Рождество Иван Кузьмич с женой и детьми приехал к ней в гости. И хотя они все сидели за общим столом, с ним ни брат, ни родня не разговаривали. Брат демонстративно отворачивался, делая вид, что не замечает. Это больно задело Ухтомцева. Он встал из-за стола и ушел. После этого Петр во время его визитов старался не попадаться ему на глаза. За общий обеденный стол они также вместе с тех пор не садились.

6

Коляски с дачниками одна за другой закатились во двор, и люди, работавшие по хозяйству, побросав дела, побежали к воротам и входу, встречать хозяев.

Воспользовавшись начавшейся суматохой, Петр укрылся в низеньком дощатом сарайчике, примыкающем сзади к курятнику. Здесь хранился кое-какой инструмент, стояли ящики с гвоздями, лежало пересушенное прошлогоднее сено. Спустя время в дверь заглянула Ариша и спросила, как доложить, что он здесь.

– Вы, Аришенька, не говорите Ивану Кузьмичу. Только Ольге Андреевне скажите, попросите, чтобы она ко мне пришла. Мне поговорить с ней нужно, – попросил Петр.

Ариша убежала, а он как маятник принялся ходить туда и сюда по своему вынужденному крошечному убежищу, изнывая от жажды и тошноты, и задыхаясь от смешанных запахов навоза, пыли и сопревшего сена. Его поэтическая душа, которую сам он считал тонкой субстанцией, маялась, раздираемая противоречиями, переходящими от гнетущей тоски к радости. Но если тоска его была связана с болезненной тягой к алкоголю и с осознанием того, что он преступник, то радость, которая не менее сильно волновала его, появлялась из-за безудержного желания стать другим человеком и начать новую жизнь.

В последнее время его здоровье сдало: периодически возникали сильные головные боли, бессонница. Окружающие могли заметить в нем резкие перепады настроения, переходящие от внезапных вспышек неуправляемой ярости к странному веселью и глупой дурашливости. Иногда у него появлялись галлюцинации. И это последнее обстоятельство особенно сильно пугало его.

Ехал ли он в экипаже или шел пешком, ему вдруг могло показаться, что он находится в каком-то незнакомом ужасном месте. Отчего это место представлялось ужасным, он и сам толком не мог потом объяснить. Но всё вокруг него становилось вдруг зыбким и неустойчивым, с постоянно меняющимися очертаниями: дома, улицы и закоулки удлинялись и расплывались перед глазами. Если же в поле его зрения появлялись люди, то вели они себя как-то подозрительно. Он настойчиво вглядывался в гримасничающие лица, двигающиеся очертания домов. Неуверенность и почти животный страх накрывали его с головой, ноги же становились ватными. Он останавливался и стоял как вкопанный. Ему становилось то жарко, то холодно, лоб покрывался потом, начиналось сильное сердцебиение. Его могло «повести», голова кружилась, и он как будто попадал в какой-то глубокий ватный мешок. Уличные звуки приглушались и словно отдалялись, дневные краски становились такими яркими, что резали глаза, а здания и лица прохожих, сочувственно спрашивавших, не нужна ли помощь, расплывались и причудливо искажались.

В такие минуты он мог остановиться и долго простоять посреди тротуара или на площади как соляной столб, вызывая удивление и насмешки обходящих его стороной прохожих. Какой-нибудь сердобольный человек доводил его до скамейки, где он мог посидеть и прийти в себя, отпаивал водой.

Иной раз ему вдруг могло померещиться, что из-за поворота появляется и бежит в его сторону огромная черная собака. И по тому, как она двигается, заваливаясь набок, или же ковыляя на трех лапах, поджав одну заднюю, с низко опущенной мордой и высунутым языком, с которого стекала слюна, он понимал, что она бешеная. Тогда охваченный ужасом он бросался от нее прочь, петляя, как заяц, стараясь поскорей найти укрытие, запутать следы и своим обезумевшим видом пугая случайных прохожих. А потом также внезапно он останавливался будто вкопанный перед какой-нибудь уродливой, с облупленной краской, коричневой дверью с нечитаемой, искаженной или перевернутой вверх ногами вывеской – все эти странности, похожие на фантомы, которые видят, как он где-то слышал, сумасшедшие, страшно его пугали. Но стоило ему выпить, как он тут же забывал о своих кошмарах и странных видениях. Окружающий мир преображался и становился миролюбивым. А сам он приходил в приподнятое настроение, в энергичное и радостное возбуждение, смешанное с совершенно непонятным безрассудным лихачеством и дурашливостью.

Петр понимал, что серьезно болен. Но он никому не мог рассказать об этом и ни с кем не мог посоветоваться. А втянувшие его в преступные сделки аферисты, хотя и замечали странности в его поведении, из корыстных соображений делали вид, что ничего не происходит, так как это им было на руку.

В моменты просветления, если ему удавалось остаться одному в квартире Жардецкого, он спешил, как и дома, улечься на диван и бесцельно смотреть в потолок. В такие минуты он мог заниматься бесполезным самоедством, грязно матерился или же вслух едко высмеивал Жардецкого, которому в душе завидовал.

Обвиняя окружающих в своем падении и терзающем его пьянстве, он не видел собственной вины.

Мать свою он бессовестно обокрал. А зная ее твердый и решительный характер, особенно если дело касалось сохранения честного имени сыновей и семьи, он теперь даже помыслить не мог, чтобы она его простила и приняла по-хорошему после всего, что он сделал.

Но куда ему было возвращаться из своих скитаний, как не в родительский дом. И проскитавшись все лето, он вернулся домой, сгорая от стыда и позора. Крадучись, пробрался как вор по чужим огородам в потемках к себе на двор, трусливо хоронясь за чужими сараями и хлевами, лишь бы никто не заметил

Для возможного объяснения с матерью он придумал – в качестве оправдания своего воровства, что его принудили к этому воровству обстоятельства: лишение его со стороны семьи всякой финансовой поддержки, ее отсутствие в этот момент дома, а также угрозы и шантаж преступников. А уйти ему пришлось из-за того, что она сама своими увещеваниями, да тем, что держала в «ежовых рукавицах», вынудила его так поступить. Со свойственной всем эгоистам легкостью он запросто переложил ответственность за свои бесчестные поступки на мать. А не имея мужества нести свой крест до конца, быстро свыкся с надуманными им же лживыми и бессовестными выводами о вине посторонних в его падении на дно. После чего довольно быстро успокоился. Морально продолжая оставаться под влиянием Массари, закоренелого преступника, сознавая собственную ничтожность и свою зависимость от него, Петр Ухтомцев в душе и его тоже обвинял, ненавидя; себя же только мягко укорял.

Провернув аферу с подложными векселями, Петр явственно осознал, что теперь впереди у него маячит не слава великого русского поэта, о которой он грезил, а суд и ссылка в Сибирь за финансовые махинации. С тоской глядел он в разверзнувшуюся перед ним бездну и в ужасе замирал на краю, балансируя и не в силах сам от него отступить.

7

Порой переходя в своем настроении от уныния к какому-то безрассудному и почти безумному лихачеству, он с мрачной решимостью думал: «Эх! Да пропади всё пропадом, катись всё к чертям собачьим». И если бы у него в этот момент был в руках револьвер, не задумываясь и выстрелил бы в себя.

Но револьвер под руку не попадался. Впрочем, он его и не искал, продолжая, как будто со стороны обреченно наблюдать за собственным грехопадением. Да и в глубине души он точно знал, что ничего худого над собой не сотворит из-за малодушия и страха перед болью и смертью. Но была тут еще и эстетическая составляющая, которая удерживала его: когда он представлял себе, как отвратительно и неприглядно будет выглядеть его уже мертвое окоченевшее тело, черное распухшее лицо и вывалившийся наружу сине-красный язык, душа его, еще сохранившая в себе ростки былого вдохновения и признаки творческого начала, немедленно восставала, отвергая для себя столь уродливый конец. «Если уж умирать, то хотя бы красиво», – рассуждал он и на этом успокаивался.

«Дьявол их мне послал в искушение, чтобы заставить ещё больше страдать. Бог дал крест, который, хоть и тяжел, а надо нести. Меня одолел сатана. Бог меня защитит, я не опущу перед ним свою голову. Но почему именно я? У меня так хорошо начиналась жизнь, я был наивен, доверчив и верил в счастливое будущее, а что теперь? Мать меня прогнала, братья отвернулись, никого не осталось, я один», – с горечью думал он.

Он знал, что совершил преступления: обокрал купца, мать, и наконец, того, кто вызвал при знакомстве уважение, Давида Абрамовича Стольберга. Мучаясь угрызениями совести, Петр представлял себя отвратительной мухой, завязнувшей в паутине и беспомощно барахтающейся там, пока ее не сожрет паук. А прогрессирующий психоз незаметно подтачивал его и без того слабое от рождения здоровье, вызывая напряжение всех душевных сил и последующее истощение.

Прекратив как одержимый бегать по сараю, Петр остановился возле грязного оконца. Напротив него был огороженный металлической сеткой птичник. Внутри по песку медленно бродили куры, с другой стороны от сетки на травке лениво дремали две кошки. Погода с утра казалась упоительной и манила своим уходящим последним теплом. Петру страшно хотелось пить. Он не догадался попросить Аришу принести ему воды и теперь жестоко об этом жалел. В горле было сухо, губы потрескались, а сердце стучало с перебоями. «Эх, выпить бы немножко, хотя бы губы смочить, враз бы полегчало», – с тоской думал он и представлял себе, как огненная жидкость льется ему в рот, струиться по горлу, обжигает нутро, одновременно наполняя его энергией. Страдальчески наморщив лоб, он вздохнул. Выйти бы и подышать. Но выйти во двор и ждать прихода Ариши на лавке он не решался. «Да когда же она придет! Долго ли еще ждать!»

В песчаной выемке внутри выставленной на лето оконной рамы близко прополз муравей. Понаблюдав за тем, как ловко и быстро ползет крошечное насекомое, Петр неуклюже обхватил его пальцами и выбросил наружу.

«Иди на волю, глупенький. А мне нельзя… на волю. Я преступник и вор», – с горечью думал он.

8

Их знакомство с отставным штаб-ротмистром Святославом Ивановичем Жардецким случилось два года назад в ноябре в ресторане « Эрмитаж». Однажды он проводил там время в веселящейся кампании. Жардецкий, сидевший за соседним столиком, что-то спросил у него. Быстро завязался оживленный разговор, окончившийся тем, что Жардецкий пригласил его и остальных за свой столик.

Столы сдвинули, и веселье продолжилось с новой силой. В конце вечера, когда у Петра не хватило денег на оплату выставленного счета, Жардецкий неожиданно проявил любезность и добавил недостающую сумму.

Это уже сейчас, стоя в сарае и вспоминая тот самый момент их знакомства, он был более чем уверен, что Жардецкий с Массари давно его заприметили в этом ресторане. Но в тот вечер он об этом не подозревал.

Выйдя с Жардецким и Массари из ресторана, будучи уже сильно пьяным, Петр отправился вместе с ними к Жардецкому, в его квартиру на Тверской. Там он и провел остаток той буйной ночи, играя и все время проигрывая деньги в карты своим новым приятелям.

На следующий день ему нужно было отправляться на службу в магазин, куда его недавно приняли по рекомендации матери, но он туда не пошел и продолжил кутить. Гулянка затянулась на две недели. А когда он вернулся домой, матушка отругала его, но потом успокоилась, взяв с него честное слово, что он не будет пить и возьмется за ум. Утром она вместе с ним съездила в магазин и выхлопотала, чтобы сыну простили прогулы на службе. Владелец магазина, купец Афонин пошел навстречу и определил Петру месячный испытательный срок. И на какое-то время Петр затих, безвылазно сидел дома вечерами, приходя со службы.

Зато Жардецкий его не забыл. И в один из дней подкараулил Петра на выходе из магазина, в угрожающей форме потребовал вернуть ему долг за тот ресторанный счет, в противном же случае угрожая обратиться к его родственникам за возмещением.