Глава 3. Брачный сговор

 
Наглядись-ка, родимый батюшка,
На меня, на молодёшеньку.
Хорошо ли я снарядилась
По-Божьи в церковь ехати,
Под златой венец ставати,
Закон Божий принятии
Со чужим-то со чуженином?
 

Видя, что гости устали, хозяйка начала прибирать со стола. Дочка помогала матери, и Юшко, оторвавшись ото сна, загляделся на неё.

Прокоп, заметив, свёл брови:

– Не женатый?

– Безлюдный, – кивнул Юшко.

– Чтоб шкоды какой не вышло… – по-отцовски строго предупредил мужик.

Девица за щёки схватилась, вспыхнула, сорвалась с места, убежала. А Юшко прямо посмотрел на родителя:

– Если посватаюсь, отдашь дочку за меня? – улыбнулся, враз показав сплошные, белые, что чеснок, зубы.

Насуровился хозяин, окинул цепким взглядом задорного хлебоеда, как на весы положил:

– Эва чего захотел! – ухмыльнулся. – Какой с тебя жених? Служилые люди нынче оскудалые, безлошадные и безоружейные.

– Вовсе не так! Не бездомок^[15] я и не обсевок в поле^[16], – обиделся Юшко. – У батюшки моего торговое промыслишко – сало возит, свечи и всякую утварь в Старый Холопий городок на Мологе-реке. Раньше и меня брал с собой. Вот, скажу, ярмарки бывали! По четыре месяца! На реке Мологе столько судов скоплялось, что по ним перейти можно было с одного берега на другой!

Оживился мужик, тряхнул башкой:

– Коли так, выдать замуж девицу рад, приданое готово: и платье, и уборы, и мониста, и посуда. Как тебе такой жених? – подмигнул он жене.

– А ты не меня, Марфу спроси: по сердцу ли? – весело отозвалась Авдотья.

– Чего мне её размышления спрашивать? Её дело отца с матерью слушать да благословен грядый петь, – добродушно проворчал отец, но жену послушался, позвал: – Марфутка! Покажись всем, какая ты ягодиночка!

Дочка тут же выпорхнула, сряженная в праздничный обряд, – вдвое хороша, красивше нет! На рукавах тонкой беленькой рубашки кружева в ладонь шириною. Кругом шеи бусы алые. Глядя в пол, подошла к батюшке и беспокойно поправила волны кумачного раздувай-сарафана. Румянец, что уголь, загорелся на щеках.

– А? Какова? Не девка – сахар! Ростом и красотою исполнена, и во всём здорова, – заулыбался отец и нахмурился довольно: – Ой, беда с этими девками, один только разор. Сряжай её, дары припасай, а всё одно: что курицу не накормишь, что девку не оденешь…

«Ах, загляденье! Ах, красота!» – сияли глаза Юшко: не видел краше девицы, так и любовался бы от зари до зари да целовал бы пунцовые губки.

– Ну, что ж ты, орёл? Был спористый, не переговоришь, а теперь затих, – засмеялся Прокоп. – Что хотел сказать, излагай!

– А и скажу! – смело начал юноша, заметно волнуясь. – Я господин своим словам и на ветер их не бросаю. Завладела ты, Марфенька, сердцем моим на веки вечные! А посему знай: рад душу за тебя положить! Как свят Господь, так вернусь за тобой и за себя возьму!

Хлопнул довольно по коленям крестьянин:

– Вот это по-нашему! Ей-богу, по-нашему! – и мотнул кудлатой головой, глядя на воеводу. – Что скажешь, царевич? Будешь жениху споручителем?

Все посмотрели на почётного гостя.

Поднялся Саин-Булат – рослый, прямой, спокойный. Глянул на Юшко:

– Люба́ девица?

– Люба́! – прямиково ответствовал тот.

Перевёл воевода взгляд на Марфу.

– Ратники – народ беспокойный, на месте не сидят. Согласна ли ждать жениха, сколь понадобится?

– Да! – радостёшенько кивнула девица.

Улыбнулся благодушно Саин-Булат, руку поднял:

– Ну, а раз так, то и сватовство сочинилось^[17]. Юшко – огневой воин, храбрый. И справедливый, уж он никогда никого не обманет. Даю крепкую поруку за него.

– Милые детки вы мои… – растерялся хозяин дома и кинулся к лавке: схватив глиняный кувшин, с размаху ахнул об пол, и тот разлетелся вдребезги.

– На счастье! – возгласил глава семейства, а Юшко с Марфой, смеясь, стали топтать черепки.

Солнце к тому времени скралось за горизонт. И гостей сморила усталость. Как упал Юшко на постеленный на полу сенник, так и пролежал камешком с вечера до третьих петухов. И Саин-Булат проспал ночь в один дух, не просыпаясь.

Зато Марфа почти до самой зари не сомкнула глаз, всё гадала, как судьба сложится. Вполглаза дремал и Прокопий. Ворочался, пыхтел, по несколько раз вставал и выходил на двор коней поглядеть, чтоб не увели. Хозяйка тоже долго не ложилась: замешивала тесто, шептала молитвы, а потом, лёгши, слушала, как пыхтит и киснет квашня. Только приуснула – ан уже и светает – время хлеб катать и ставить в печь. Вспорхнула пёрышком, засучила рукава. Туда-сюда крутнулась, глядь, булка испеклась. Вытащила, поставила на стол, налила по кружкам кваску, всех позвала.

Только спросонья гости долго не рассиживались: нынче им перед грозным царём ответ держать. Поели скоро-наскоро, поблагодарили добрых людей и стали в путь собираться.

– Бог в помощь, спешно вам добраться! – провожая добрых молодцев, проговорил Прокоп.

Авдотья же ласково прибавила:

– Кого милует Бог, того и царь жалует.

Марфуша растужилась, приутихла, села у окошка одинёшенька. Глянул на неё Юшко, и сжалось у него сердце.

– Ну что ты, малиночка моя, заугрюмилась? Я на ветер не говорю и обещаний пустых не даю. Так и знай: как Бог свят, вернусь за тобой, – шепнул на прощание.

Слова не промолвила в ответ, только на ресницах слёзы заблестели.

Кони уже фыркали в нетерпении, перебирали копытами и, едва всадники вскочили верхом, пошли под седоками лёгким топотом без понукания; поодаль же прибавили шагу, переходя на рысцу.

Выскочив на крыльцо, печально глядела Марфа всадникам вслед, пока они не скрылись из вида. Эх, кабы крылышки были, поднялась бы да полетела вдогон…

Глава 4. Москва

 
У нас белый царь над царями царь,
Он и верует веру крещёную,
Крещёную, богомольную,
И во Матерь Божью Богородицу,
И во Троицу нераздельную;
Он стоит за Дом Богородицы,
Ему орды все преклонилися,
Все языцы ему покорилися…
 

Синим-синё было утреннее небо, а на нём высоко-высоко тянулся молчаливый строй лебедей – летел прямо на юг, унося с собой лето.

Дорога, по обе сторонам которой расплескались туманы, кутающие луга, казалась пустынной в этот ранний час. Но чем ближе к столице, тем сильнее оживлялась округа: всё больше встречалось селений с частыми полями и крестьянскими пажитями^[18] с пасущимися лошадями. По дороге стали попадаться обозы. И, наконец, на обширной равнине величественно засверкали под утренним солнцем несметные купола необозримой первопрестольной.

О Москва, царица городов русских, великая, златоглавая, хранимая Богом от всякого бедствия! Москва, где Всевышний посадил на престол добродетели благородного и христолюбивого царя, истинного самодержца всея Руси Иоанна Васильевича, даровав ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных.

Саин-Булат, взбодрив лошадь посвистом, направил её к центру города. И конница, растянувшись по узкой пыльной улице на въезде в столицу, поскакала следом.

– Эге-гей! Раздайся, честной народ! – лихо полетел вперёд и Юшко.

Прохожие, испуганно отскакивая от дороги и лепясь к стенам домов, уступали путь всадникам.

Деревянные жилища сменили каменные строения и, наконец, показалась зубчатая стена Кремля, за которой разлилось по небу золото куполов.

Жизнь здесь уже кипела и била ключом. На площади близ царских палат разухабистый скоморох-медвежатник весело выкрикивал, зазывая встреченных граждан:

– Ой, вы, гой еси, добры молодцы, добры молодцы, красны девицы! Поспешай на медведя учёного поглядеть! Умеет Потапыч шутку сшутить, людей посмешить. Что в людях живёт, смехотворно изобразит, ничего не утаит!

И любопытный народ со всех сторон валил на зов, чтобы подивиться лесному воеводе отменной величины, с цепью на шее, с кольцом в губе, который разыгрывал медвежье представление. Стоя встычку, плотно прикасаясь друг к другу, просила толпа:

– Ну-тка, Мишенька Иваныч, родом знатный боярыч, покажи нам, чему тебя хозяин обучал и каких людей ты на свете примечал!

И косолапый перед присутствующими в землю кланялся и показывал всякую всякоту и всевозможные премудрости: как судьи сидят за судейским столом, как молодушки ходят и в зеркало смотрятся, да как пьяные мужики по канавам валяются.

Скучившись, зарился люд на мохнатого артиста: и лапы у него не обрублены, и зубы не выбиты, а страх и вред даже малолетним детям не учинял.

Сбежавшие отовсюду собаки громко залаяли, стращая топтыгина. И мишка, встав во весь рост, вскинул когтистые лапы, замотал круглой, непомерно большой головой, засопел, с ноги на ногу переваливаясь. Хозяин наставил рогатину, толкнул ею медведя в грудь и, под всеобщее ликование и подзадоривание, опрокинул покорного зверя.

– Сам дьявол в образе скомороха ведёт бедный мир на погибель! Жалко животину, – послышался чей-то добродушный голос.

Согласились и остальные глядельщики:

– Тем, кто держит медведей для прельщения людского, будет тому от Бога грех.

И вдруг заволновались граждане, услышав топот конских копыт, загудели, тревожно переговариваясь, увидев дружину:

– Гляди, хтой-то там?

– Бог их знает…

– Поотхлынь, народ православный, раздайся, расступись! – голосисто крикнул Юшко, и толпа раздвинулась, пропуская ратников.

Вперёд протолкался невзрачный мужичок в драной полотняной рубахе, росточком аршин с шапкой, с бледным лицом, осенённым реденькой бородкой. С метлой в руках он преградил путь. Послышались смешки, но не злые. Все глазели на умного шута, ходившего от улицы к улице, крича: «Время очистить Русь-матушку от последнего сора!»

– Отойди, отойди! Задавят! Ай, слепой? – поостерёг его Юшко.

Но в сумасбродной суровости юродивый дерзостно остался стоять посреди дороги.

– Не мне быть слепому, а другому. Кому, то одному Богу ведомо, – решительно ответствовал он, и все узнали этот голос: вот кто пожалел косолапого артиста!

Старик же, переведя взгляд на молодого воеводу, неодобрительно покачал головой:

– Направляешь стопы свои в змеиное логово. Лучше по огню да угольям ходить, нежели по твоей дороге.

– Растопчут кони, святая душа, – улыбнулся Саин-Булат, сдерживая лошадь.

– Не меня растопчут, а твою поклонную голову. Сердитого проклянут, а смирного живьём проглонут, – пробормотал в ответ Христов человек.

– Но-но-но, знай меру, болвашка, попридержи язык свой, метёт, как твоя пометушка, – строго осадил Юшко непутёвого мужичонку и для пущей острастки потряс кнутом: – Или плетей давно не получал?

Но тот вдруг рухнул на колени перед воеводой, ударившись лбом о мостовую:

– Бью челом государю всея Руси!

Смутился Саин-Булат, погасил улыбку: не иначе безумен старик!

Юшко же с Фролом соскочили с коней и оттащили в сторону убогого, не причинив, впрочем, ему никакой обиды. А он и не сопротивлялся: молчал, пока его уводили и воины вскакивали в сёдла, а потом со смешливой грустью бросил вдогон удаляющимся всадникам:

– Всё минует!

Глава 5. В Кремле

 
Слава Богу на небе, слава!
Государю нашему на всей земли слава!
Чтобы нашему государю не стариться, слава!
Его цветному платью не изнашиваться, слава!
Его добрым коням не изъезживаться, слава!
Его верным слугам не измениваться, слава!
Чтобы правда была на Руси, слава!..
 

Оставив дружину у ворот Кремля, Саин-Булат верхом на лошади поскакал к золотым хоромам. Не раз случалось ему бывать здесь с отцом, которого Иоанн Васильевич частенько приглашал во дворец. О, как он любовался царскими палатами, где подволоки^[19] выписаны травами, разными красками зело урядно^[20]! А как восхищался государем! Хорош был собой, рослый, стройно сложён, с высоким лбом и длинным тёмно-русым волосом; голос имел пронзительный, много шутил и часто разражался громким хохотом. А ещё говорил о том, что научит Саин-Булата быть настоящим охотником, какому всегда будет удача. О, с каким нетерпением ждал он царскую охоту на зайцев! Было так захватывающе в числе прочих наездников мчаться на коне! По сигналу спускали собак (а их в государевой псарне водилось огромное множество), и они заливались лаем – это были отменные животины с отличным чутьём и понятливостью! Сам же Иоанн был великолепным седоком! Верхом на разукрашенном коне, одетый в блестящее одеяние, без рукавиц, с двумя ножами на поясе и секирой в руке, он казался Саин-Булату настоящим скифом! Так и сказал он однажды своей тёте, царице, а она усмехнулась:

– Разве ты не знаешь, что скифы – людоеды? Они сдирают кожу с убитых врагов, пьют из их черепов и питаются даже мясом собственных детей своих!

У Саин-Булата перехватило дыхание:

– Неправда! Царь не такой! – пылко ответил он.

Мария удивлённо приподняла тонкую бровь, не узнавая племянника, всегда тихого и молчаливого, благодушно улыбнулась:

– Конечно, не такой…

И вот её нет. Отравлена тайными злодеями, подобно Анастасии^[21]…

Спешившись и передав скакуна молодому и резвому придворному, Саин-Булат взбежал по высокому крыльцу. Дворецкие, поклонившись, без прекословия пропустили татарского царевича во дворец.

В нижней его части, где располагались разного рода приказы^[22], как обычно, толпилось множество придворных и должных лиц. Они хохотали, обсуждая государеву шутку над красноречивыми ливонскими послами, приехавшими с дарами, а Иоанн пригласил их обедать во дворце и велел подать им только пустые блюда.

– А этот-то, второй, точно гусь к Рождеству откормленный, разлютел, сопит…

– Поехали ни с чем, голодные…

– Опять в сердцах разошлись. Знать, не видать войне конца.

Увидев Саин-Булата, все замолчали. Одни сдержано приветствовали царского наперсника, отвечая кивком на кивок, другие провожали знатного ордынского выходца косыми, недобрыми взглядами.

– И полбуквы не скажет, бусурман. И чем только этот тихоня государю угодил, что оберегает его, как дедушка родной? – пробурчал некий почтенный вельможа.

– Никому не можно ходить к царю в переднюю палату, только ожидать его выхода из покою, а этому всё дозволено, – завистливо додал немолодой чиновник и принизил голос: – Нутром чую: займёт высокое место. Честь ему от Иоанна, что природному сыну царскому.

Саин-Булат не раздражался на сии слова, ровно всем кивал в знак приветствия и, оставив позади нижнюю, многолюдную часть дворца, последовал в государевы покои.

Пройдя по длинному гулкому коридору мимо рядов стражи, одетой в белые атласные платья и высокие шапки в тон, воевода вошёл в главную дворцовую палату.

Молодые опричники^[23], блистая золотыми одеждами, со сверкающими секирами на плечах обступили своего отца и благодетеля, восседающего на царском троне. В длинном расшитом драгоценным металлом далматике^[24], с трёхвенечной тиарой^[25] на голове и скипетром в руке выглядел он истинным властелином земли русской!

Всегда встречал Иоанн верного слугу уветливо, как дорогого гостя, но на этот раз лицо его было каменным. Не успел Саин-Булат коснуться порога и поклониться самодержцу, как потемнели очи Грозного. Прогнав от себя телохранителей, откинулся он на спинку трона.

– Сказывай всё по ряду, – промолвил вместо приветствия.

Высокий лоб воеводы покрылся испариной.

– Великий государь! Извещаю открыто, как есть: не прославились мои люди в битве, хотя весьма трудились. Побито много наших, и немало тяжело покалеченных померли, да несколько легко ранены, – ответствовал с печалью.

– Что так? – недобро прищурился государь, пронзив острым, словно копьё, взглядом. – Русскому воину непригоже отступаться, а надобно за города до смерти стоять, всем заедино, и князьям, и мужикам, как братьям, ревностным ко благу отечества!

Посмотрел в царские очи Саин-Булат и защемило у него сердце: были они лучистые, ясные, насмешливые, а ныне провалились, – блёклые, серые, недоверчивые.

– Ратные люди мои с удалью шли и бились крепко, не щадя животов своих, и уже теснили неприятелей, но стоять против них было невмочь и в осаду города сесть не с кем и не с чем, – с горечью поведал царю воевода, ожидая его живейшего неудовольствия.

Однако не обрушил Иоанн свой гнев на него, а вскочив, стал мерить шагами палату.

– О, тяжкие мои грехи! – заговорил со срывом. – Корона Польская и княжество Литовское представляют уже неотделимое тело. Кичливый лях вместе с предателем Курбским почал великое гонение на церкви Христовы, на веру православную, хочет видеть под ногами своими всю землю русскую! Но не бывать этому! За истовые молитвы Бог подаёт победу над врагами.

Молча Саин-Булат выжидал, пока самодержец выговорится и буря стихнет. В такие часы с ним трудно бывало: становился несоюзный, ссорливый. Чем прилежней его унимаешь, тем он пуще сердится. Оно и понятно: потомок от Кесаря Августа; не кровь у него, а смола кипучая!

Успокоился Иоанн, сел и посмотрел на воеводу уже без раздражения:

– От Бога я принял царство; отцы и деды соблюли землю русскую, и я обязан хранить границы державы, как сокровище нерасхищаемое! Сигизмунд же отнял часть земель и предлагает вечный мир, вернув только Полоцк и в Ливонии все места, занятые русскими. Хочет, чтобы вместе с ним изгнал я шведов из Эстонии, половину добычи забрал себе, а вторую отдал Польше. Что скажешь? Предложение Сигизмунда несомненно выгодно, уж не принять ли его?

Помолчав, вздохнул Саин-Булат:

– Смею ли я давать государю советы? Для решения такого важного дела, надо бы собрать Земскую думу и спросить духовенство, бояр, дворян, помещиков и купцов, как быть: мириться или воевать с королём? Знаю лишь: ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому её искать.

Потеплело лицо государя. Предложил сесть воеводе и заговорил мягким голосом:

– Разве Макарий не сравнивал меня после взятия Казани с Александром Невским? Ливонская земля – моя законная собственность, а её жители – мои подданные, возмутившиеся против своего помазанного государя!

Не раз слышал Саин-Булат от Иоанна эти митрополичьи слова и понимал, как великий самодержец всегда хотел оправдать данное ему название. Знал и то, что Ливония словно девица, вокруг которой все танцуют: многие страны склонны спорить за обладание этой страной. Значит, предстоит запутанная борьба противников: Польши, Дании, Швеции и России. Только для Саин-Булата война и связанные с ней убийства далеки, чужды его уму и сердцу. Для Иоанна же они были совершенно ясны.

– Что молвят князья и бояре? – не дождавшись ответа, спросил Иоанн.

Воевода пожал плечами:

– Недовольны, что неправо обиды им творишь, избирая в Думу людей не от благородного рода.

Тень набежала на лицо Иоанна:

– Не из ненависти к ним возвышаю честных и добрых подданных родом из простых, а чтобы смирить всех в едином церковном служении, единой вере и единой любви, соединить Царствие Божие и человеческое! Разве не одинаково над всеми распростёр Бог небо? Разве луна и солнце не всем сияют? – Иоанн глянул искоса, но, видя на лице Саин-Булата спокойное согласие, смягчил голос: – Ну, а что простой народ?

Почти не изменился в лице воевода, лишь притуманились его тёмные глаза да виднее просвечивала в них скрытая боль:

– Ропщет, что караешь жёстко: по твоему государеву указу опричники нещадно бьют людишек не за дело – за грубое слово да по неправедному письму, а иным персты секут и многих казнят.

– За их воровские дела, за ослушание и небрежение, – едко ухмыльнулся Иоанн и довесил: – То и разумно, и больно, и страшно, и здорово. Кнут не архангел – души не вынет, а правду скажет.

– Бить – добро, а не бить – лучше того, – как всегда, примирительно подсказал воевода.

Задумался царь всея Руси. То же самое не раз говаривал Филипп, обличал государеву светлость – опричнину и жалел о невинных, а он за это в гневе вверг митрополита в тюрьму на вечное заточение. Помолчав, спросил Иоанн с тревогой:

– Пригоже о самодержце своём молвит народ или непригоже?

Подумал тогда Саин-Булат о Прокопе, для которого истина выше живота, и о его семействе.

– Поминает с горечью князя Володимира Ондреевича и его супругу Евдокию, яд вместе с ним принявшую, скорбит по матери князя, Ефросинье Старицкой, и по монахиням, утопленными вместе с ней. Речёт, что кострами и плахами любовь народную не завоюешь, только милосердием.

Страшная болезнь – гнев. Опламенилось^[26] сердце царя, лицо сразу помрачнело: