Глава 2. В деревне

 
Как из улицы идёт молодец,
Из другой идёт красна девица,
Поблизёхоньку сходилися,
Понизёхоньку поклонилися.
Да что возговорит добрый молодец:
– Ты здорово ль живёшь, красна девица?
– Я здорово живу, мил-сердечный друг;
Каково ты жил без меня один?
 

Жара к вечеру хоть и спала, но кони от долгой гоньбы спотыкаться начали. И люди от усталости изнемогли, заугрюмились.

– Эх, братцы! Кабы щец горячих, замёл бы за милую душу! Да опрокинуться, да выспаться, а уж потом ехать… хоть бы не выспаться, а только глаза прикрыть, и то бы легче, – размечтался кто-то из дружины.

– Что верно, то верно. Есть хочется, прямо кошку с шерстью проглотил бы! – промолвил Фрол, почуяв голодное ворчание в своём животе.

Воевода взглянул на воинов, измученных долгой ездой, и кивнул головой:

– Гащивал я как-то в здешних местах… Помнится, там из-под рощицы речка вытекает, а за ней деревня стоит. Заедем, спросимся на постой.

Своротили с дороги и, проскакав малость, остановились у реки. Мелконькая, бродовая, но бегучая, и дно – мякоть, а по нему спинастые голавли лениво разгуливали на пригреве. Всполошилась рыба, разлетелась по сторонам, когда кони в воду зашли.

Напоив лошадей, поднялись всадники на склон, и предстала их глазам унылая картина. В запустение лежала землица, повсюду завладели ею травы, пашня кустовьем поросла, а кое-где и лесом-рощей, а меж деревьев домишки сутулились, все на один вид: срублены из сосновых брёвен, крыши дранью либо дёрном покрыты. Некоторые совсем худенькие: спадаются, врастают по самые окна в землю. А в округе ни стуку, ни звуку – тишина.

Саин-Булат дал волю ратникам выбрать себе кров. Сам же, подозвав Юшко, направил коня в конец деревни. Там над крышей избы воровато мотался горький дымок и таял в небе.

Разнуздав лошадей, оставили на виду, привязав к пряслам. Потоптавшись возле крылечка на ворохе соломы, навалились на низкую дубовую дверь и, спугнув её с петель, словно птицу с гнезда, принагнувшись, в дом вошли.

Уютное тепло обдало гостей. За печным заслоном огонь весело берёзовые поленья хрумкал. На угольках калёных похлёбка рыбная в горшке варилась. Сквозь крошечное, в пол-локтя мутное окошко на светлые деревянные полы лился солнечный ручеёк. А в хате бедность кричала: стены сплошь голы; не было ничего, кроме простых лавок, сундука да стола. Только и богатства что три иконы в красном углу, украшенных вышитыми полотенцами: Спасителя, Пресвятой Богородицы, всеобщей Заступницы, и Николы Чудотворца.

Навстречу с лавки поднялся сурового виду лохматый человек и замер, с опаской глядя на воинов, рослых, бравых молодцов.

– Благословенно буде имя Господне, – слегка склонив голову, негромко поздоровался один из них, чернявый, и от голоса его повеяло дружелюбием, приветливостью.

– Аминь, – отдал поклон хозяин и сощурился, будто от солнца, рассматривая приятное лицо незнакомца: высокий лоб, лицо скуластое, татарское, длинной дугой чёрные брови охраняют большие грустливые карие глаза, ус и борода малые, как у юноши.

– Нашим бы коням сенца беремцо^[10] да овса ярого, а нам у огня погреться, – поклонившись, попросил второй: ростом высок, собою молод и пригож, с прорехой на правом рукаве, а под ней на перевязи багряное пятно.

– Что-то не спамятываю, кто такие, чьего рода-племени? – вкрадчиво спросил мужик, покосившись на багровину.

– Ратные мы. С войны домой ворочаемся. А это наш воевода, астраханский царевич, князь Саин-Булат.

– Царе-евич? – усомнился хозяин. – Из перебежчиков, что ль?

– Отец мой, султан Бек-Булат, из рода царей большой Орды, правнук Ахмат-хана, верой и правдой служил русскому государю и голову положил на службе той. Я его дело продолжаю, – спокойно, с достоинством ответил воевода.

И тут мужика словно подменили: распахнулась душа русская, любо стало, что у высокого гостя нисколько спеси-гордости, зато вдоволь смиренства-кротости.

– То-то, гляжу, на кобылке твоей сбруя вся в золоте и серебре! От рода не видал такую! – воскликнул бесхитростный домохозяин. И закричал куда-то в сторону: – Овдотья, Марфа, хватит спрятываться, выходите! Принимайте дорогих гостей! Нынче у нас по-праздничному!

Женщины одна за другой выпорхнули из-за шторки и, отвесив каждому по поклону, засуетились-забегали, справляя снедь.

– Дочка, налей воды в рукомой и повесь белый утиральник! Да помоги человеку рану перевязать, – с важным лицом распоряжался большак семьи. – Смолы древесной хорошо бы положить, она лекарка хорошая, от всех болезней избавляет!

Сам же, закатав рукава рубахи на жилистых руках, суровых от загара, вцепился заскорузлыми пальцами в лавку и, переваливаясь с боку на бок, потащил к столу, приговаривая:

– Угостим честных гостей не хуже всех людей! Я пусть мужик и небогатой, да запасистый.

Ратники в углу у дверей сложили оружие – кривые сабли, кинжалы, луки и топоры, сняли головные уборы, и, пока умывались, юркая хозяйка застелила на стол браную скатерть с вышивкой на концах, какую доставала только на Велик день. Была она хоть в возрасте и спроста одета, а ещё ничего собой: рослая, статная, приятной наружности.

Дочка вся в мать пригожая: высока, тонка, щёчки яблочком, коса белокура. Глаза же цвета светло-голубого, ясные, бездонные.

Протянул Юшко девице руку с растёкшейся по ней багровиной^[11], засмотрелся на красавицу и про боль забыл:

– У меня, как у собаки, мясо сросчиво, никакие леки не нужны… – забормотал.

А глазастая рану перематывала, сама на молодца косилась: белявый да курчавый, глаза что васильки – любо на него смотреть! Бросила тишком взгляд и на воеводу: не наш, не русский, а экой видный из себя. Чёрные волосы обриты, лишь узкая прядка на макушке; бородка хоть и небольшая, но бережно ухоженная. Лицо приметное, белое, глаза почти чёрные, с молниями, а взгляд вощаной, добрый.

Между тем на столе задымилась разлитая по глиняным мискам уха. Хозяйка подала блюдо с хлебом и в конце принесла маленькую, но убористую баклашечку с вином.

– Садитесь, сыновцы, кушайте во здравие! – пригласила ласково.

Сама же отошла в сторону, села подле окошка на лавочке и взялась за шитьё.

Дочка притихла рядом с матерью; склонившись к пяльцам, принялась за хитрое-мудрое рукоделие, вышивание, поглядывая исподтишка на бранных пришельцев.

Саин-Булат, положа руку на сердце, благодарно склонил голову и первым занял место. За ним Юшко, перекрестившись, пристроился с краю. Последним, поклонившись земно святым образам и проговоря молитву Иисусову, умостился господарь дома.

– Речка наша торовата^[12]. Уловы такие, что убору нет! – бережно пододвинув к себе миску, повёл он разговор.

– Да что там – ручей и только! Перейти можно, не снимая сапог! – прищурив весёлые глаза, усмехнулся Юшко.

– Не знаешь ты нашу реку, – буркнул мужик. – Такие проказы весной строит! Дурит, вздувается грозно, мельницы сносит! В большеводье даже сом зашёл размером с колоду – поймал за лапу плывшего медведя, а тот и выволок его на берег. Тут я ножом обоих и убил.

Засмеялся, не поверив, Юшко, пуще прежнего подзадорив мужика, – и тот молча схватился за ложку.

Авдотья, улыбнувшись, заступилась за мужа:

– Прокоп и рыбарь, и охотник добрый. Бьёт зверя сохатого, и волку и медведю спуску нет. А тот медведко-купальщик ногу-то ему и приломал, хромает теперь.

Саин-Булат одобрительно глянул на бывалого охотника: он и сам любил звериный бой, не раз ходил на медведя. И мужик, поймав взгляд, тут же забыл пустяшную обиду, поднял чарку:

– Ну, как говорится, первая колом, вторая соколом, прочие мелкими пташками.

По вековому обычаю выпили и без лишних слов, не суетно, помня о святости стола, наперебой застучали ложками.

Юшко быстрее всех осушил свою миску и обтёр губы:

– Ай да сударынька! И дом ровно птичье гнёздышко, и еда – что ни в рот, то спасибо!

– Ничего, живём помалу, Бог подпитывает. Да и Прохор искусный на всякое ремесло, – довольная похвалой, зарделась жёнушка.

Хозяин же и вовсе осмелел, заговорил со всей своей прямотою:

– Бывало и у нас доброй жизни, какую-никакую молочинку и мясинку имели, а ныне в нужде живём, тянем тягло^[13] непомерное. А прислужники государевы ездят из деревни в деревню на подводах, скотину засекли, товару и конских кормов с пашенных людей сверх указанной пошлины грабежом да насильством берут. Те, кто должен защищать свой народ, сдирают с наших тел последний лоскут, из ртов вырывают последний кусок, терзают людей, злые волки!

Авдотья с тех слов палец иглой до крови уколола, охнув, уронила шитьё на колени. Лицо её стало бледным от волнения:

– Гостейки добрые, не слушайте вы эти пустые речи, всякую бессмыслицу! – И принялась укорять мужа: – Погубит тебя язык твой, Прокоп! Спаси Христос, что будет! За твои слова бездельные в Разбойном Приказе все плети, всю спину сполосуют – молчи!

Спохватился тут хозяин, схватился за сердце:

– Простите, ради всего святого! Не подумайте что! Я ж ненарочным делом, а вот такой прямой человек, не какой-либо ябедник или злорад, хмелина бросилась в голову,^[14] и рассказал всё безгрешно. Думаю, хоть бы человек нашёлся, доложил обо всём царю. В душе его состраданье и жалость – пущай бы узнал о муках народа.

Опечаленный Саин-Булат помолчал и вздохнул:

– Нечто не понимаем? Вопль сей – от обиды. Только сборщики-то не для своих корыстей, а по приказу свыше действуют. Что государю остаётся? Казна пуста, войско содержать надо. Солдатам даётся ружьё, мушкеты, порох, фитиль, бердыши, шпаги, пики. Всё из казны. А сборщики что… Службу свою со всею добросовестностью и усердием несут, а сплошают, не выполнят, как велено, – под суд пойдут. Если ж для лошадёнки корм сверх нормы возьмут, так что ж… Им животину жалко: не имеет отдохновения, от темна до темна в хомутине. Нет тут умысла воровского, с этим строго: случись что – другие тут же донесут. Спуску не будет. Государь правит жесткой рукой. А за малые бесхитростные вины – милостивое рассмотренье.

Добрый тон гостя, спокойный взгляд, неторопливая речь возымели действие. Расслабился доверчиво большак семьи, вздохнул:

– Милостивое – говоришь? А как же брат Володимир Ондреевич и его супруга, Евдокия, с сыновьями и юными служанками? За что их – ядом, а инокиню Офросинью, Володимирову матушку, вместе с невинными монашками – в реку, а? – перекрестился Прокоп и впился взглядом в лицо воеводы; а глаза-то уже не те: без искорки весёлой, требовательные, суровые.

Саин-Булат пристально посмотрел на мужика, приниженного жизнью, однако непреклонного, и не обиделся; заговорил сдержанно, но не властно:

– Не можно царю без грозы быть, ибо многих врагов имеет. Только сильный и строгий может управлять страной. Володимир подбивал толпу на бунт, хотел быть на троне, умышлял Ивана Васильевича отравить, а сам замышлял поддаться Сигизмунду Августу. Это дело следованное, розыск по нём был. Вот на гнев государя и сподвиг. А его гнев – посыл смерти…

– Вон оно как… – пробормотал Прокоп. – Что ж, прищемят изменнику в аду хвост. А Грозный-то ведь, властитель Иван Васильевич, всякие дела по Боге делает, христианство исправляет и утверждает, и при нём по всей нашей державе святые церкви цветут, как в старину в Иерусалиме. И как солнцу всех не угреть, так и государю-батюшке на всех не угодить, – согласился мужик и вдруг вскинул на гостя острые глаза: – Сам-то хрещёный будешь?

Саин-Булат, качнув головой, проговорил задумчиво:

– Не утвердился покамест в вере. Страшусь недостоинством своим оскорбить величие Божие.

Прокоп внимательно поглядел в спокойные карие очи.

– Ну а что на войне слыхать? – помолчав, переменил он разговор.

– Литовцы свободно злодействуют в наших землях. Сёла в огне, и кровь жителей льётся рекой. Дерзнули мы их крепостцу взять, да не пришлось: на ах да рукою мах врага не одолеешь, – прямиково ответил воевода.

– Что так? Аль пушек не хватает?

– Пушек-то хватает, лучше наших не найти: у иной ядра по двадцати пуд. И пищалей, и сабель, и бердышей. И народ русский упрямый, драться лют. Да только в рати безлюдство, служилых не хватает. А многие военачальники в великих изменных делах замешаны, к литовцам подались.

– Князь Курбский во всём повинен! Он, змей, первым оставил святое отечество, гробы родительские и государя своего! Бежал к врагу и науськал недругов на Русь! – снова загорячился Прокоп. – Да… никакой спокоины нету! То татары терзали, лили кровь христиан, то теперь Литва. А вся тягость войны ложится на народ. По грехам ли нашим такая жизнь состоялась? – тяжко вздохнул спросливый крестьянин.

Все замолчали.

Воевода, потупив взгляд, думал, как завтра предстанет перед стражем земли Русской: сия первая его военная неудача должна оскорбить царя.

Хозяин, раскрасневшийся от вина и сытости, стал широко зевать.

Юшко и вовсе задремал; свесилась безвольно его головушка, на лице забродила счастливая улыбка.