…И поехал молодой посол,
Татарин нечистыий,
Татарин поганыий,
В землю во русскую,
В сильно царство Московское.
Не ехал он воротами,
Ехал прямо чрез стену городовую,
Заехал он на царский двор
Ко крылечку перёному,
Ко столбу ко точёному,
Колечку золочёному,
Прикуивал-привязывал
Своего коня доброго,
Идёт в палату белокаменну,
Во гридню столовую,
Бела лица не крестит,
А государю челом не бьёт.
Кладывает грамоту посольную
На дубовый стол…
В Посольском Приказе стоял хохот. Посланник крымского хана приехал верхом на породистой лошади, но одет был в худой овчинный кафтан, мехом наружу, старую шапку, из-под которой спадали длинные, совершенно чёрные всклокоченные волосы, и был похож на то, как малюют чёрта, однако, несмотря на это, держался надменно, ни с кем из государевых слуг не разговаривал.
– У твоего хана разум заледенел? – пробежав глазами грамоту, возмущённо воскликнул дьяк и с отвращением уставился на басурманина. – Чего надумал: царств ему назад подавай Батыевых – Казанского и Астраханского! Когда то ведётся, чтоб, взявши города, опять отдавать их?
Посол в ответ ядовито усмехнулся.
В это время вернулся посыльный, с ним были Малюта и новый любимец Грозного – чернокудрый стольник[62] Борис Годунов. Все оглянулись на вошедших.
– Возьми! – презрительно прищурился Малюта, сунув татарину затканную золотом одежду, сапоги и высокую лисью шапку.
– Иван Васильевич милостиво велел надеть это и допустил к себе, – сдержанно добавил Борис, с трудом скрывая неприязнь к варвару.
Посол тут же суетливо нарядился в царское платье.
Ходы, террасы и комнаты, через которые вели посланника к государю, наполнились придворными в золотых парчах.
В Палате, куда его проводили, было душно. Самодержец восседал на троне во всём величии: в драгоценной короне, в дорогом платье, с богатым скипетром в руке. Строгий, спокойный. Молодые дворяне в блестящих, затканных серебром одеждах обступали его со всех сторон; князья, бояре и вельможи тесно сидели кругом на длинных лавках.
Посреди Палаты стояла большая клетка, в которую и втолкнули крымца, как разбойника, захлопнув дверь. Это привело посла в ярость: глаза его стали узки, словно осокой прорезаны; он выхватил нож и бросился на решётку:
– Мой господин, Дивей Мурза[63], начал великое готовленье на Русь войною идти и посылает тебе это утешение: перережь им своё горло!
Забурлило в голове у Грозного, тонкие ноздри задрожали. Возвёл гневные очи на богомерзкого вражонка – живьём бы проглотил!
Царские телохранители немедленно схватили дикаря и отобрали нож.
– Росту – ногой задавишь, а задирается! – люто глядя на басурмана, процедил сквозь зубы Малюта.
– Отдать его палачам! Изрубить собаку на куски! – обрушилось со всех сторон. – Батюшко-государь наш хочет быть с ханом в дружбе и в братстве, а за такие слова непригожие поневоле воевать будет!
Царь же молчал. Лишь в глазах его бушевал огонь. Мановением руки он велел отпустить посланника и проговорил с поразившим всех спокойствием:
– Передай неверному своему господину, что вознёс сатана его гордостью до неба, опустит его за то Бог с высоты в бездну вовеки. А ещё добавь, что Бог за грехи мои дал ему, сатанинскому отродью, власть и возможность быть орудием моего наказания. Но не сомневаюсь в том, что милостью Божьей и благодатью отомщу ему и сделаю его своим вассалом. Скажи, что я сильно желаю этого!
Посла, тотчас взяв за ворот, взашей[64] вытолкали из Палаты. Хотели отобрать пожалованные платье и шапку, но он, смотря исподлобья, по-волчьи, отбивался и не допустил этого.
Иоанн же впал в такую тоску, что в бешенстве рвал на себе бороду и волосы, возглашая:
– О горе мне! Советовали воеводы с великой ратью отправиться на Перекопского[65] хана! Но не внял я слову мудрых. И вот хан в готовности, чтобы идти на Москву. Будь ты трижды проклят, шайтан[66]!
Тревога была не мнимая. Вскоре пригнал гонец из Касимова городка с дурной вестью: сторожевые атаманы слышали хриплое ржанье коней в отдаленье и заметили скопившиеся у границы войска кочевые. И великий князь в ожидании татарского нашествия немедленно отправил лучших воевод-князей Ивана Фёдоровича Мстиславского, Михайла Ивановича Воротынского, Ивана Андреевича и Ивана Петровича Шуйских с многочисленной ратью к берегам Оки. Сам с опричниной выступил в Серпухов.
Но было поздно. Полчища Девлет-Гирея уже перешли реку. И все государевы бояре и воеводы поспешили вернуться в столицу, чтоб защищать город. Сказывали потом, что во время этого отступления произошло страшное знамение с волками: они преследовали стаями русичей и так ужасно выли, что у многих волосы становились дыбом.
Иоанн же, отрезанный от главного войска, вынужден был отступить из Серпухова в Бронницы, оттуда – в Александровскую слободу, а из слободы – в Ростов.
И ханские стада, не встречая никакого сопротивления, ринулись прямо на Москву.
А не сильная туча затучилася,
А не сильные громы грянули —
Куда едет собака крымский царь?
А ко сильному царству Московскому:
«А нынечи мы поедем к каменной Москве,
А назад мы пойдём – Рязань возьмём»…
Зеленела-благоухала земля русская, все цветы весенние распустились. Соловьи громко-звонко заливались с восходом солнечным.
Раным-рано поутру в Вознесеньев день[67] снарядилась деревенская молодёжь: девушки в пёстрых сарафанах и алых лентах, парни в нарядных рубахах, и, взявшись за руки, отправились за околицу на весёлое гулянье.
– Ой, глядите-ка! Кукушка летает по деревне! – идучи, заметила одна из подружек. – К пожару это!
Приутихли тут девицы, а другая, смешливая, всех веселее, осадила сведующую:
– Бог с тобой, Марфутка! Это она всех на свой, кукушкин праздник[68]
О проекте
О подписке