В мечети было многолюдно, шумно. Жума – пятничный намаз – еще не начался, и мусульмане, ожидая второго азана[7], толпились во дворе небольшими группами. Вокруг невысокого человека, похожего на разукрашенный пузатый бочонок, собрались бухарские сарты. В пестрых полосатых халатах и с белыми тюрбанами на головах они напоминали сказочных рыб, плавающих возле затонувшего с богатствами пиратского корабля. Сарты то доставали из своих бездонных карманов какие-то бумаги, то вновь их убирали, то вдруг закрывали голову руками – причитали.
Человеком в центре круга был Джалил. Уже лет десять, как он был главой общины сартов в Акмолинске, совмещая этот пост с собственной торговлей и должностью главного смотрителя на городском базаре. Если последние два занятия приносили Джалилу доход и уважение в обществе, а также существенные вливания со стороны желающих торговать на хорошем месте в хороший день, то первый, выборный, пост (и не откажешься же) больше доставлял суеты и нервотрепки.
Вот и сейчас, когда с минуты на минуту имам поднимется на минбар[8] и начнет читать пятничную проповедь, он вынужден слушать споры и крики о долговых расписках: Юсуф не отдал Юсупу; Фаузайми просрочил день; Хасан убегает от Рахима. «О Алла, – Джалил закатил глаза, – дал ты мне наказание». Он в сотый раз подумал о том, что быть главой у сартов – сущий ад. Другое дело – у башкортов, или уйгуров, или тех же касимовских татар, на чьи деньги построена эта мечеть, да хоть у казанлы[9] – куда ни шло, но раз он сам сарт, кто даст ему стоять над казанлы? Хуже, наверное, только быть старшим в слободе! У тех вообще не принято решать вопросы в своем кругу, чуть что, на люди выносят – позор один. Орут, бегают, рожи красные, араком все дела решают. А пьяный какие дела решишь? Кого услышишь? Нет… лучше уж среди своих разбираться.
Джалил, взяв протянутую ему бумагу, пробежался по ней своими крупными, как у совы, глазами.
– Ну вот! Я сколько раз говорил? – он обвел всех взглядом.
Сарты, вмиг перестав галдеть, успокоились. Стали внимательно слушать.
– Говоришь вам, говоришь! Одно и то же! Зачем ты, – Джалил ткнул пухлым указательным пальцем со сверкавшим на нем рубином в высокого сарта, – зачем ты, Шахар, дал в долг ему… бухарскому, в долг! Да еще с распиской? – Он перевел палец в сторону еще безусого юноши в цветастом халате. – А ты зачем расписку с Ахмеда взял? Не знаешь его? Не видел никогда раньше? Ваши отцы не вместе сюда пришли? Лавки у вас не друг напротив друга стоят? Не один товар от Халила получаете? Стыд есть у вас? Раз харам не страшен…
Круг молчал. Шахар тоже молчал, виновато опустив голову.
– Вам некому больше давать в долг? – перешел на шепот Джалил. – В Акмолинске никого другого не осталось? Что молчите? И не бегайте больше ко мне… Если кто своим дает – не буду решать. Сами разбирайтесь!
– А кому давать? – Шахар наконец поднял голову и, сложив руки на груди, осторожно наклонился в сторону Джалила. – Казанлы с мишарями к нам не ходят, им касимовские помогают, и наоборот, башкорты не торгуют, а если нужда, то терпят. Кипчакам и аргынам опасно, могут не вернуть… – Шахар чуть слышно прошептал: – Чуть что – угрозы сразу! Со степи беспокоятся, в гости заезжают! Никто не хочет связываться.
Шахар повернулся в сторону круга.
Все замахали головами. Подтвердили.
– Так с кем работать? – задал вопрос Шахар. – Не с кем, выходит.
Джалил улыбнулся, кряхтя, вроде как по-отечески погрозил всем пальцем. Затем положил правую руку на плечо Шахара и развернул его в сторону Купеческого квартала, остановив как раз напротив громадного белокаменного собора. Не дожидаясь ответа, Джалил вновь повернул Шахара, но уже в сторону Казачьего стана, и опять перед глазами высокого сарта возникли купола, на этот раз чуть поменьше, монастырские.
– Их вам мало? – перестав улыбаться, спросил Джалил. – В этом году мокшей да эрзя под сто обозов пришли. С Вологды да Костромы народ появился. С кем-то познакомились? К то-то слышал про вас? Или и за них кто беспокоится? А?
В этот момент прозвучал второй азан, и сарты, быстро закивав в знак понимания, стали рассовывать свои бумаги по карманам широких халатов.
Через центральную арку с открытыми коваными воротами двор мечети заполнялся народом. Прошли быстрым, суетливым шагом, боясь опоздать, мишари. В черных длиннополых кафтанах из пестряди и в широких штанах – ыштанах, они самые первые зашли в мечеть, рассаживаясь поближе к михрабу[10]. За мишарями в зале мечети расположились башкорты, аккуратно подминая расписанные, праздничные еляны[11], надетые поверх двух, а то и трех халатов. За башкортами небольшой группой, в простроченных ватных чапанах, разместились уйгуры, они держались общим гуртом, не делясь на восточных и южных. Аргыны[12] зашли вместе с купцом Байщегулом, разбавляя входящих вместе с ними пестрых сартов однотонным синим цветом своих чапанов. Последними обувь перед мечетью снимали казанлы с касимовскими. Одеты были они одинаково – в легкие просторные джиляны. Только у первых джилян был без шалевых воротников.
На минбар поднялся имам-хаттыб[13] Карабек. Сегодня, в пятницу, вместо обычной полуденной молитвы зухр он прочтет хутбу[14] и, с перерывом перед второй частью, закончит пятничный намаз.
Остановившись на третьей ступеньке деревянного минбара, Карабек оглядел зал. В большой татарской мечети помещались не все мусульмане города, большинство осталось на улице и ждет оттуда начала проповеди. Карабек облокотился на искусно переплетенные, словно лоза, перила минбара… Красиво вырезал вятский татарин Гумер и двери мечети, и минбар, покрыл всю поверхность лаком да пропиткой. На полу гранитные срезы вперемешку с мраморными плитами лежат ровной гладью. Сверкает изнутри мечеть, в народе прозванная Татарской. Татарской – потому что на деньги купца Забирова построена. Зеленой – из-за крыши медной, крашенной под изумруд. Отсюда и название… Двадцать лет назад построили, вот и не вмещает сейчас всех. Столько людей в город приехало, и еще едут, и будут ехать…
А тогда, двадцать лет назад, когда Карабек еще в медресе мугалимом при старой Султановской мечети был, уговаривал он: надо новую строить! Каменную, да с минаретом высоким, михрабом на Мекку! Но у аргынов своя, Султановская, и их самих в городе мало, все в степях, при пастбищах, зачем им в городе вторая мечеть? Сарты? Уйгуры? Казанлы?.. Все промолчали, отворачивая глаза. Забиров взялся. Потом уж, конечно, совесть и казанских с касимовскими взяла. Смотрят, дело-то идет. Забор выше домов многих уже стоит… А где забор, там и сувал[15] скоро появится. Пришли, принесли деньги. Все до тиына по бумагам прошло. Перед всеми отчет был дан, куда потрачено и сколько. А как закончили строить – то уже не до старых обид, лишь бы места хватало. Время прошло, в Татарскую мечеть все ходят. Все молятся…
Карабек начал проповедь.
Тихо под сводами, не слышно даже вздохов. Лишь огромная камышовая стрекоза, залетев в зал, крыльями сечет по стеклу. Июньское солнце прогрело полуденный воздух, но в мечети прохладно и свежо. Так же должно быть светло от дум и дел своих. А иначе как? Зноем, жарой и пеклом в разуме чистоты не удержать! От гнева, гордыни и алчности не только мозги плавятся, но и дела растекаются, словно и не было ничего. Будет холодный разум – будет тебе спасение и твердый шаг в делах, а гордыня возьмет – как Кенесары о Шубинскую крепость разобьешься: кровь прольешь, а дела не выполнишь. Тихо в мечети… даже стрекоза успокоилась или шею себе о стекло свернула…
Карабек присел на минбар. Перерыв в хутбе нужен обязательно, а ему, девяностолетнему, сухому как жердь старцу с белой длинной бородой, вроде как и нет. Откуда силы берутся? Пальцы, правда, скручивает, левой рукой уже писать не получается, только правая калам[16] крепко держит. Ни грамма жира на теле нет. В день по пять намазов обязательно, спина гнется, колени слушаются. Но не это главное. Главное, чтоб разум чистый оставался. Разум, как и тело, тренировать надо. Глаза плохо стали видеть, значит, слушать больше нужно. Ни на минуту отдыха себе давать нельзя. Дашь отдых, считай, все – не ты, имам, джамаат поведешь, а тебя самого под руку водить будут.
Вон сидит надутый, как индюк, Джалил. Сюда пришел в грязных калошах да рваных шалбарах. А сейчас на каждом пальце по лалу, серебро да золото. Среди башкортов главный – Тагир-мырза, давно ли мырзой стал? Погрязли в земном, в дунье, в мечеть о душе ли идут заботиться? То-то и оно. Казанлы с хитрецой поглядывают на аргынов, вечно что-то делят! А что им делить? На одной земле живут, под одним Аллахом ходят.
Карабек сам из казанлы, еще до основания города здесь появился. Уже и не осталось тех, кто помнит его безбородым юнцом. Семьдесят лет назад в степи бежал, от царской охранки скрывался. И не будь аргынов, не было бы сейчас Карабека: волостной Уали Карабай укрыл беглеца, документы как на сына сделал – фамилию свою дал и имя новое. Бежал Шарафутдином, стал Карабеком. Был шакирдом[17] в Казани, против царя с другими учениками в медресе бунт подняли, а стал мугалимом[18] в Султановской мечети. Как сейчас Иманов против призыва воинского мятеж поднимает, так и они против службы взбунтовались.
Время идет… С Халилом, что сидит, смиренно склонив голову, возле входа (успел с дороги сюда, значит), одного возраста был. А сейчас? Сейчас сам старше всех в Акмолинске. Уже нет волостных султанов, нет и округа, уезд Омску подчиняется, станица в город переросла, а он, беглый татарин, до сих пор жив. Зачем? Самому неясно… Главное, отдыха себе ни на минуту не давать!
…Дружно все сидят в мечети, смирно и без злобы. Так и в миру надо жить. Гнать плохие мысли нужно. Не ставить себя выше других. Один у нас Всевышний. От этого и в молитве зовем его так, и в горе, и в радости. В одном доме живем. В городе одном. Кто в своем доме пакостит, кто смуту наводит, тому добра не будет. В доме как? Если чистота и порядок, если тишина и любовь, то и дом растет, потомство крепкое да дастархан богатый. А если ссора, если хвора, то и дом чахнет, задыхается. Брат на брата идет. Сын на отца руку поднимает! Сосед на соседа вилы точит… Дружно все сидят в мечети, смирно, без злобы… Только глаза прячут друг от друга… Аминь!
О проекте
О подписке