И сотворил себе кумира

В регионах, где не было никакой или почти никакой еды, оказалось до 50 миллионов жителей СССР, а может быть, и до 70 миллионов ^[832]. В 1932–1933 годах в стране был зарегистрирован миллион случаев сыпного тифа и полмиллиона случаев брюшного тифа ^[833]. ОГПУ в докладе для Сталина (март 1933 года) утверждало, что задержало 219 460 беженцев, отправившихся на поиски еды, 186 588 из них вернув туда, откуда они явились, а остальных арестовав ^[834]. Трупы людей и животных усеивали сельские дороги, железнодорожные пути, открытую степь, приграничную полосу. Крестьяне ели кошек и собак, выкапывали лошадиные туши, варили сусликов. Днепропетровское ОГПУ доносило в Харьков (05.03.1933) «об увеличивающихся случаях опухания и смерти на почве голода, проверенных и документально подтвержденных врачебными осмотрами». Начальник регионального ОГПУ прислал таблицы с численностью голодающих семей по районам и поименно называл голодающих сознательных трудящихся, добавив, что разъездная комиссия выделила часть резервов зерна для пострадавших местностей ^[835]. Но, конечно, всего этого было слишком мало и слишком поздно.

Смерть и болезни поразили весь советский пшеничный пояс – Украину (включая Молдавскую автономную республику), Северный Кавказ (включая Кубань, Ставрополье и Дон), Среднее и Нижнее Поволжье (от Нижнего Новгорода до Астрахани, включая Автономную республику немцев Поволжья), Центрально-Черноземный регион, а также Вологду и Архангельск на севере, Урал и Казахскую автономную республику ^[836]. Партийные функционеры умоляли о срочной помощи, чтобы «спасти жизнь многих людей, обреченных на голодную смерть», как писал Сталину (09.03.1933) функционер Турар Рыскулов, этнический казах ^[837]. Один оперработник ОГПУ составил сводку случаев голода в городах Урала, Поволжья и Северного Кавказа, подчеркивая негативное воздействие на политические настроения рабочих ^[838]. Из Украины за день в среднем поступало десять донесений о случаях каннибализма. Родители убивали одного из своих детей и скармливали его остальным; некоторые варили бульон, а оставшееся мясо засаливали в бочках ^[839]. Тайная полиция доносила о шайках людоедов, похищавших сирот: «Эта группа зарезала и употребила в пищу троих детей, в том числе одиннадцатилетнего сына… и беспризорного… родители которого умерли от истощения» ^[840].

Донесения и письма, поступавшие Сталину, были весьма красноречивы ^[841]. Но из документов видно, что его приводили в ярость сообщения не о том, что голод доводил людей до поедания человеческой плоти, а о том, что американский корреспондент получил разрешение отправиться в регионы, охваченные голодом («Шпионов и так много в СССР») ^[842]. Но когда наличие катастрофы подтвердил даже железный Каганович, диктатора, очевидно, проняло ^[843]. 20 марта 1933 года Политбюро приняло решение поставить больше тракторов (хотя и меньше, чем просили), отправить на Украину дополнительную продовольственную помощь, разрешить в Харькове и Киеве свободную торговлю продуктами питания и мобилизовать все внутренние резервы на посевную кампанию (соответствующий протокол был подписан Сталиным) ^[844]. В тот же день Политбюро приказало ОГПУ изъять у населения оружие ^[845].

Ворошилов, опять уехавший в отпуск, писал Сталину, жалуясь на бессонницу и проблемы с желудком. Сталин отвечал: «Я все еще чувствую себя плохо, мало сплю, плохо поправляюсь, но [в] работе не отмечено». Орджоникидзе 9 апреля писал Ворошилову, что он болен и утомлен, и сетовал на то, что его первый заместитель, Пятаков, много работает, но не верит в стратегию партии, и что ему, Орджоникидзе, нужен доверенный заместитель, на которого можно будет переложить обязанности наркома, потому что «болен-то я довольно сильно и недолго буду тянуть» ^[846].

Не означало ли это, что режим разваливается? Неужели руководители страны, составлявшие и получавшие эти доклады, не считали, что ситуация требует отмены прежней политики? Каким образом начальству на местах удавалось исполнять приказы?

Лев Копелев (г. р. 1912), в ту пору воинствующий комсомолец, с конца 1932 по весну 1933 года был главным редактором агитационной газеты и «двадцатипятитысячником», занимавшимся реквизициями зерна на своей родной Украине. В 1929 году он провел десять дней под арестом за распространение листовок в защиту «большевиков-ленинцев» (как называли себя троцкисты) ^[847]. Будучи молодым и наивным, он признал свою ошибку. Жизнь была для него полна смысла. «Хлебный фронт! – вспоминал он о хлебозаготовительных кампаниях. – Сталин сказал: борьба за хлеб – борьба за социализм. Я был убежден, что мы – бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки». Копелев отмечал, что местный оперработник ОГПУ был сыном шахтера и сам прежде работал в шахте («Мы верили ему безоговорочно»), в то время как крестьянские митинги проходили под взглядами икон. «Каждый раз, начиная говорить, я хотел доказать этим людям, что они страшно ошибаются, утаивая хлеб», – в конце концов рабочие в городах трудились в две и три смены, а питались все равно скудно; страну же окружали японские милитаристы и присоединившиеся к ним немецкие фашисты. Крестьяне пытались есть траву и ветки деревьев, не признаваясь в том, что у них есть хлеб, а затем их забирали. «И [я] уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей жалости», – писал Копелев. Он был убежден в том, что «голод вызван сопротивлением самоубийственно-несознательных крестьян, вражескими происками и неопытностью, слабостью низовых [партийных и советских] работников» ^[848].

Копелев входил в число «говорящих большевиков»; революция стала для него личным делом, и он проникся ее неизбежным словарем, мировоззрением и саморепрезентациями. Режим заставлял людей писать и рассказывать автобиографии с использованием предписанных категорий и образов мысли. Копелев был истинным верующим, но верить было не обязательно. Тем не менее было обязательно изображать себя верующим, и даже маловеры приходили к тому, что начинали пользоваться языком и мыслительными приемами режима и смотреть на мир сквозь партийные директивы и официальные сообщения, в категориях классов и классовых врагов, производительности предприятий, империалистической угрозы, ложной и подлинной сознательности. Именно это наделяло режим Сталина исключительной силой ^[849].

Даже попав в больницу с дизентерией, Копелев жадно читал репортажи о триумфах пятилетки и речи Сталина, построенные по образцу катехизиса. В случае если закрадывались сомнения, Копелев черпал вдохновение в ролевых моделях – наподобие осиротевшего сына крестьянина-батрака, работавшего на кулаков, а затем ставшего председателем сельсовета. Сталин произвел чистку украинского партийного аппарата и поставил во главе харьковской парторганизации большевика Павла Постышева, происходившего из промышленного Иваново-Вознесенска, а теперь ставшего человеком № 2 на Украине. Как писал Копелев, Постышев «становился в очередь в продовольственных магазинах, в столовых, в банях и вместе с просителями сидел в приемных различных учреждений». Постышев открывал кафетерии в заводских цехах, сажал цветы и яростно осуждал украинскую интеллигенцию как буржуазных националистов и агентов фашизма. «Постышев стал не только для меня героем, вождем, образцом настоящего большевика» ^[850]. В газетных фотоснимках турбин и тракторов, в товарных вагонах, груженных сталью, Копелев видел зарождение нового мира. Крестьянин, пытавшийся сжечь обобществленный амбар, лишь укрепил Копелева в его убеждении, что саботаж происходит на самом деле. Капиталистическое окружение было фактом. В 1933 году сбылась заветная мечта Копелева – он был принят в Харьковский университет ^[851]. «Я верил, – писал Копелев, – потому что хотел верить» ^[852].

Последствия

Как и во времена средневековой чумы, обычным делом стали телеги, на которые грузили трупы ^[853]. «Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти», – писал Сталину (4 апреля 1933 года) писатель-казак Михаил Шолохов со своего родного Дона. Сталин ответил ему (6 мая), что приказал направить в этот район продовольственную помощь и что в отношении сведений, приведенных в письме Шолохова, необходимо провести проверку, но стоял на своем. «Ваши письма производят несколько однобокое впечатление… – писал Сталин, – уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили „итальянку“ (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию – без хлеба». Он расценивал их действия как «тихую» войну с советской властью. «Войну на измор, дорогой товарищ Шолохов» ^[854].

Сталин в самом деле вел войну – и с крестьянством, и со своей собственной Коммунистической партией, якобы проявлявшей мягкотелость в этот грозный час. 4 мая он получил от Ягоды доклад о том, что только что прибывшие в армию истощенные призывники жадно набрасываются на обещанные им сухари и сахар, а вслед за ними являются родственники, выклянчивая подачки. Один из призывников, по словам осведомителя, говорил: «Когда не было колхозов, крестьяне жили много лучше, сейчас при колхозах все голодают. В случае войны никто не пойдет защищать соввласть, а пойдут все против нее» ^[855].

Японская Квантунская армия предприняла попытку захватить Джехоль во Внутренней Монголии, который мог послужить трамплином для нападения и на Пекин, и на Внешнюю Монголию – сателлита СССР ^[856]. Чан Кайши еще раньше обратился за помощью к Лиге Наций, но это привело лишь к тому, что Япония вышла из этой организации, которую в Токио стали считать расистским англо-американским заговором, имеющим целью его ослабление ^[857]. В последний день мая 1933 года генералы Квантунской армии заключили перемирие с местными должностными лицами в порту Тяньцзинь в Северном Китае, по условиям которого границы Маньчжоу-Го подходили к Великой китайской стене, Япония получала контроль над стратегически важным горным перевалом, а между Стеной и районом Пекин – Тяньцзинь создавалась 60-мильная демилитаризованная зона ^[858]. Сталин подозревал, что Китай, чья подпись не стояла под соглашением о перемирии, втайне ведет переговоры о прекращении войны, что развязало бы Японии руки для нападения на СССР. На советскую территорию якобы проникали японские диверсанты ^[859]. Диктатор получал расшифровки перехваченной переписки между британским послом в Токио и лондонским Министерством иностранных дел, из которых следовало, что японские военные приготовления выходят за рамки целей, имеющихся в Китае, и что японские военные наблюдатели считают войну с Советским Союзом неизбежной ^[860]. С подачи Сталина советские газеты в завуалированном виде публиковали выдержки из разведсводок, разоблачающие агрессивные намерения Токио ^[861].

Партийный журнал «Большевик» пытался дать отпор ощущению капитуляции «Советского Союза перед мировым империализмом вообще и перед японским империализмом в частности» ^[862]. Но сама способность СССР вести войну вызывала все большие сомнения. 7 мая 1933 года Политбюро запретило ОГПУ выносить смертные приговоры – исключение было сделано для советского Дальнего Востока, – а на следующий день Сталин и Молотов издали секретную директиву партийным организациям и подразделениям ОГПУ о приостановке массовых выселений крестьян и освобождении заключенных Гулага, осужденных за мелкие преступления, в свете того, что «три года борьбы привели к разгрому сил наших классовых врагов в деревне» ^[863]. «…наступил момент, когда мы уже не нуждаемся в массовых репрессиях», – объяснялось в указе и признавалось, что в дальнейшем «острые формы репрессий» способны «свести к нулю влияние нашей партии в деревне» ^[864]. Но когда после этого от Косиора и прочих руководителей Украины поступили донесения о суровых репрессиях против крестьян в этой республике, Сталин ответил (31 мая): «Наконец-то вы начинаете браться за дело по-большевистски» ^[865].

В начале июня стало чуть-чуть полегче: у тех, кто разводил сады и огороды (и охранял их круглые сутки), созрели ягоды, зеленый лук, молодая картошка, морковь и свекла ^[866]. Крестьяне, заботящиеся о пропитании для своих семей, порой на месте убивали голодных детей, застав их роющимися на своих придомовых участках ^[867]. Государство закупало скот в Западном Китае и снова сократило хлебный экспорт. В итоге он составил за 1933 год 1,68 миллиона тонн, хотя первоначально планировалось вывезти 6,2 миллиона тонн. Экспорт за 1933 год принес всего 31,2 миллиона золотых рублей, что было впятеро меньше, чем в 1930 году ^[868]. Всеобщий кризис вынудил прекратить щедрый рост военных расходов, которые сократились в 1933 году до 2 миллиардов рублей (ранее составляя 2,2 миллиарда рублей) ^[869].