Пока Сталин наслаждался спектаклем в Большом Кремлевском дворце, неожиданно напомнил о себе Гитлер, объявив о подписании десятилетней декларации о ненападении с Польшей. В тексте декларации не содержалось признания существующих границ, но обе стороны дали сенсационное обещание не «прибегать к силе при урегулировании подобных споров», которые могут возникнуть в отношениях между ними [1095]. Внешнеполитический советник Гитлера Альфред Розенберг ранее поклялся уничтожить Польшу. Участие Польши в этом соглашении было не менее поразительным: страна состояла в военном союзе с Францией, а также в оборонительном союзе с Румынией (оба были заключены в 1921 году). Однако Польша располагала лишь слабо оснащенной армией для обороны протяженной границы с двумя динамично развивающимися диктатурами, причем из-за их предшественниц Польша однажды уже исчезла с политической карты. Это ощущение уязвимости усугублялось тем, что, согласно Версальскому договору, населенный преимущественно немцами город Данциг был объявлен независимым «вольным городом» под опекой Лиги Наций, вследствие чего Польша осталась без порта на Балтике, а между германской Восточной Пруссией и остальной Германией был проложен так называемый Польский коридор, ставший залогом нестабильности [1096].
Несмотря на то что данная декларация формально не означала конца франко-польского союза, Гитлер фактически разорвал кольцо враждебных держав. В то же время польский политический класс мечтал о том, чтобы играть независимую роль в европейских делах. Как отмечал в межвоенный период один наблюдатель, «трагедией Польши было то, что она родилась слишком слабой, чтобы стать державой, и слишком сильной для того, чтобы довольствоваться статусом малой страны» [1097]. Французские должностные лица в частном порядке называли Польшу страной-двоеженцем [1098]. Однако Париж, само собой, тоже вел переговоры с Берлином. Пилсудский, после подписания декларации (29.01.1934) приняв французского посла, объяснил ему, что «колебался, тянул время, но франко-германские переговоры привели его к решению ускорить события, поскольку если бы [французские] предложения были приняты Германией, Франция бы открыто вышла из [Версальского] мирного договора» [1099]. Кроме того, польско-германская декларация о ненападении обещала Польше снижение экономической напряженности (а также окончание торговых и тарифных войн). Более того, хотя Франция сделала основой своей безопасности отношения с Англией, а не восточные союзы, французские министры иностранных дел наконец начали посещать Варшаву [1100].
Эти события застали Сталина врасплох в еще большей мере, чем французов. Стремясь не допустить вступления Польши в какие-либо антисоветские альянсы, он дал согласие на тайную встречу Радека, уроженца Галиции, с польскими должностными лицами. Радек полагал, что делавшиеся втихомолку польские жесты в адрес Москвы представляют собой «не маневр, а поворот кругом» [1101]. Сотрудник разведки Артур Артузов пытался развеять эти иллюзии, утверждая, что поляки заигрывают с СССР исключительно с целью усилить интерес Германии к двусторонней сделке, но Сталин обвинил Артузова в том, что «его агентурные источники занимаются дезинформацией» [1102]. В дело вступил и Ворошилов, потребовав встречи с симпатизировавшим СССР немецким послом Рудольфом Надольным, на которой он сначала «особенно долго» распинался насчет «„Майн кампф“ Гитлера, а затем в связи с этим наконец сказал, что пары слов канцлера, сказанных публично, хватило бы, [чтобы развеять] впечатление, будто бы антисоветская направленность этой книги остается в силе по сей день» [1103].
Поступавшие к Гитлеру донесения разведки предупреждали о грядущем польско-советском союзе – потайная лесть Радека и просчитанные утечки играли на руку Пилсудскому [1104]. Сталин, готовый предать Германию ради Польши и Польшу ради Германии, был переигран обеими [1105].
Пилсудский ясно дал понять собеседнику-немцу, что «Польша ни при каких обстоятельствах не станет реагировать на попытки Германии натравить ее на российскую Украину» [1106]. Однако в Москве росли подозрения, что выдержанная в спокойных тонах польско-немецкая декларация содержит секретные военные и территориальные статьи [1107]. Полковник Юзеф Бек, содействовавший Пилсудскому при проведении военного переворота в 1926 году, стал первым министром иностранных дел новой Польши, посетившим Советский Союз. Он не испытывал особой симпатии к союзной Польше Франции (будучи однажды выдворен из этой страны как персона нон-грата) и гордился тем, что оказался способен обуздать Германию, однако не желал производить впечатления, будто колеблется между двумя большими соседями Польши. Он был приглашен на завтрак к Ворошилову и трижды беседовал с Литвиновым (13, 14 и 15 февраля 1934 года), который отмечал, что его польский партнер «не видит в настоящее время опасности со стороны Германии или вообще опасности войны в Европе». Родившийся в Польше Литвинов со злорадством сообщал, что при напоминании о том, что Польша подписала с СССР трехлетний договор о ненападении, а с Германией – десятилетний, «Бек явно смутился (единственный раз за все время нашей беседы…)». Однако польский министр клялся, что это можно исправить, и в самом деле срок действия польско-советского пакта вскоре был продлен до десяти лет (а дипломатические миссии обеих стран получили статус посольств). Бек вернулся из Москвы с плевритом [1108].
Партийный съезд продолжался до 10 февраля. Сталин с запозданием признал сокращение поголовья скота (в его докладе содержалась таблица), приписанное им кулацкому саботажу, хотя он все же утверждал, что «1934 год должен и может стать годом перелома к подъему во всем животноводческом хозяйстве». Нехватка мяса ощущалась по всей стране [1109]. Орджоникидзе предложил не увеличивать, а сократить планы промышленного производства, и съезд принял резолюцию по оставшимся годам второй пятилетки, предусматривавшую рост производства потребительских товаров на 18,5 % при росте производства средств производства на 14,5 %. Многие ораторы упирали на необходимость развивать розничную торговлю и повышать уровень жизни [1110]. Однако Каганович подчеркивал, что сталинская революция сверху была «величайшим переворотом, какой только знала история человечества, переворотом, сломавшим старый экономический уклад и создавшим новый, колхозный строй» [1111]. Даже Евгений Преображенский, в прошлом страстный сторонник Троцкого, восторгался с трибуны: «Коллективизация – ведь в этом все дело! Был ли у меня прогноз коллективизации? Его не было» [1112].
Киров, которому выпала честь закрыть дискуссию по докладу Сталина, отметил все достижения, заверив делегатов, что «основные трудности уже остались позади», но напомнив им, что нельзя ослаблять усилий. Его речь неоднократно прерывалась овациями, особенно когда он предложил, чтобы каждое слово из политического доклада Сталина было одобрено как приказ к действию. «Товарищи, десять лет тому назад мы похоронили того, кто создал нашу партию, кто создал наше пролетарское государство, – сказал Киров в заключение. – Мы, товарищи, с гордостью перед памятью Ленина можем сказать: мы эту клятву выполняем, мы эту клятву и впредь будем выполнять, потому что клятву эту дал великий стратег освобождения трудящихся нашей страны и всего мира – товарищ Сталин. (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, горячая овация всего зала, все встают.)» [1113]
Сталин не пожелал выступать с традиционным ответом участникам дискуссии, сославшись на отсутствие каких-либо разногласий [1114]. Он объявил состав нового Центрального Комитета: 71 член и 68 кандидатов в члены. Дозволенное им число претендентов на членство в ЦК равнялось числу мест, хотя, согласно партийной традиции, делегаты могли вычеркнуть любого, кто их не устраивал. По итогам голосования 9 февраля 1934 года было учтено лишь 1059 из 1225 бюллетеней. (На предыдущем съезде свои бюллетени не подали 134 делегата с решающим голосом [1115].) Согласно официальному подсчету голосов, единогласно в ЦК были избраны лишь Калинин и Иван Кодацкий (председатель Ленинградского областного совета). Против Сталина было подано три голоса, хотя не исключено, что аппаратчики выкинули сколько-то бюллетеней, в которых он был вычеркнут. Против кандидатуры Кирова высказались четыре делегата. (На XVI съезде против Сталина, как и против Кирова, официально было подано девять голосов [1116].)
Сначала в Москве, а затем и за границей ходили слухи, что некоторые областные партийные боссы намеревались поставить вместо Сталина скромного Кирова [1117]. Лев Шаумян (г. р. 1904), редактор газеты (неофициально усыновленный Микояном), впоследствии утверждал: «У некоторых делегатов съезда… прежде всего у тех, кто хорошо помнил ленинское «Завещание», назревала мысль о том, что пришло время переместить Сталина с поста генерального секретаря на другую работу» [1118]. Однако мнение о том, что Кирова многие считали достойной заменой Сталину или что он стоял во главе фракции «умеренных», противостоявшей Сталину, противоречит фактам [1119]. Киров выглядел провинциалом в сравнении со своим предшественником во второй столице – Зиновьевым, который входил в число ближайших соратников Ленина и возглавлял Коминтерн. В то же время Киров во многом походил на Зиновьева: он был общительным человеком и бонвиваном. И все же имелась разница. «На заседаниях он ни разу ни по какому вопросу не выступал, – говорил Хрущеву о Кирове Микоян. – Молчит, и все» [1120]. Более того, выборы генерального секретаря должны были происходить не на съезде, а на проводившемся после его окончания однодневном пленуме нового ЦК. Еще одно толкование этим слухам дал делегат от Ленинграда Михаил Росляков. Как он вспоминал, «обычно речь шла о том, что партия выросла, окрепла, что сейчас в Политбюро есть люди, способные заменить и Сталина, если в этом возникнет необходимость» [1121].
Выступивший на съезде с докладом аппаратчик Ежов сообщил, что 10 % членов партии вступило в нее в годы Гражданской войны или до нее, но в то же время этому критерию соответствовало 80 % делегатов съезда. Иными словами, 1646 из 1966 делегатов стали коммунистами еще в те годы, когда партию возглавлял Ленин [1122]
О проекте
О подписке