Четыре всадника

В сентябре 1932 года, вернувшись из трехмесячного отпуска, Сталин втихомолку смягчил свой закон от 7 августа: за кражу небольшого количества зерна не расстреливать, а лишь приговаривать к 10 годам ^[700]. Урожай 1932 года ожидался на уровне не более чем 60 миллионов тонн зерна, а может быть, и всего 50 миллионов тонн, что было чуть выше, чем катастрофический итог в голодном 1921 году ^[701]. В поступавших Сталину докладах содержалась не менее скверная оценка урожая, но все же намного завышенная по сравнению с реальностью – до 69 миллионов тонн, но это несоответствие так никогда и не было им осознано ^[702].

Половина всех казахов – до двух миллионов человек – снимались с насиженных мест, забирали оставшийся скот и сбегали из колхозов. Свои должности якобы самовольно оставили половина партийных функционеров в этой республике ^[703]. В одном из официальных докладов, направленных в августе Сталину, отмечалось, что в 1929 году в Казахской автономной республике насчитывалось 40 миллионов голов скота, а сейчас – только шесть миллионов ^[704]. Наконец, 17 сентября Сталин поставил на голосование в Политбюро проект указа о смягченных формах членства в колхозах на территории Казахстана – каждое домохозяйство получало право иметь от восьми до десяти голов скота, до 100 овец и коз и от трех до пяти верблюдов, но при этом все равно указывалось, что принуждение к оседлости будет продолжено с целью «искоренения экономических и культурных анахронизмов» ^[705]. Кроме того, он приказал снизить задание по хлебозаготовкам для Казахстана (до 47 тысяч тонн), а также оказать ему помощь продовольствием (в размере 33 тысяч тонн) и отложить платежи за полученные авансом семенное зерно и продукты питания (98 тысяч тонн), что в целом составляло более четверти первоначального плана по хлебозаготовкам ^[706]. Задания для Украины уже были снижены, но «является уже совершенно бесспорным, что этого количества хлеба Украина не даст», – отважно писал Сталину, подчеркнувшему эти слова красным карандашом, украинский функционер Мендель Хатаевич ^[707]. В конце сентября на 660 тысяч тонн было сокращено и задание по хлебозаготовкам для Северного Кавказа, хотя оно все равно оставалось невыполнимым ^[708].

Экспорт зерна обвалился. В 1932 году из страны было вывезено всего 1,73 миллиона тонн хлеба по сравнению с 5,06 миллиона в 1931 году и 4,76 миллиона в 1930 году. Царская Россия в 1913 году вывезла более 9 миллионов тонн зерна ^[709].

Пока страна задыхалась в тисках голода, Сталин провел совместный пленум ЦК и ЦКК (28 сентября – 2 октября 1932 года), посвященный торговле, потребительским товарам и черной металлургии. Жатва уже закончилась, и он планировал сократить весенние уступки по части личных земельных участков и частных рынков. Кроме того, пленум осудил группу Рютина как «предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать… под обманным флагом „марксизма-ленинизма“ буржуазную, кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества». Рютин на допросе в ОГПУ объявил себя единственным автором инкриминируемых ему документов, выгораживая товарищей. Пленум принял резолюцию Сталина с требованием немедленного исключения из партии всех, кто знал о группе Рютина, но не донес на нее ^[710]. Зиновьев, Каменев и Угланов, не скрывавший слез, снова покаялись, но их тем не менее снова выгнали из партии и приговорили к трехлетней ссылке (Зиновьева отправили в казахский город Кустанай, Каменева – в Минусинск в Восточной Сибири) ^[711].

Для пленума было заказано несколько тонн мяса, колбасы, кур и рыбы, 300 кг икры, 600 кг сыров и большое количество фруктов, овощей и грибов, и часть этого угощения участникам пленума было позволено забрать домой.

В Москве ходили слухи, будто бы Сталин просил об отставке, но не получил ее ^[712]. На самом деле ближайшее окружение лишь сплотило ряды за его спиной. «И теперь, – утверждал Киров в отчете о пленуме (08.10.1932) для Ленинградской парторганизации, опубликованном в «Правде», – каждый может видеть, что мы были совершенно правы, что чем дальше мы продвигаемся по пути строительства социализма, тем ярче выступает контрреволюционный характер всяких оппозиционных течений». Рютина осудили на десять лет. Поначалу он отбывал этот срок в тюрьме поблизости от большого уральского села Верхне-Уральск вместе с троцкистами, которых он когда-то осуждал ^[713]. 7 ноября 1932 года, на 15-ю годовщину революции, в первом из множества тюремных писем Рютина его жене Евдокии он писал, прекрасно понимая, что его переписка будет прочтена властями: «Я живу теперь одной надеждой: партия и ЦК простят в конце концов своего блудного сына». И добавлял: «Тебя не тронут. Я все подписал» ^[714].

Несчастье в семье

Для человека, строящего новый мир, семейная жизнь Сталина текла непримечательно. Как знали только близкие ему люди, он жил в квартире на втором этаже трехэтажного Потешного дворца, единственного сохранившегося в Кремле боярского дома XVII века, со сводчатыми потолками и печами, топившимися дровами. Сталин спал на диване в крохотной спальне. У Нади была собственная, более просторная комната, с восточным ковром своеобразной расцветки, грузинской тахтой, на которой она разложила вышитые подушки, а также с кроватью, конторкой и письменным столом. Ее окно выходило на примыкавший к Кремлю Александровский сад и живописную Кутафью башню. Между спальнями супругов находилась столовая, «достаточно большая, чтобы там поместился рояль», вспоминала их дочь Светлана. Дальше по коридору размещались спальни Светланы и Василия; вместе со Светланой в ее комнате жила няня, Александра Бычкова. («Если бы эта огромная, добрая печь не грела меня своим ровным постоянным теплом, – впоследствии писала Светлана, – может быть, давно бы я уже сошла с ума» ^[715].) Василий делил свою спальню с Артемом, носившим прозвище Том (такое же, какое было у его покойного отца). Яков, взрослый сын Сталина от первого брака, уже не жил с ними. В конце того же коридора находились комнаты гувернанток и комната Каролины Тиль, немки из Латвии, исполнявшей в семье обязанности экономки. Дети могли видеть своего отца повсюду – на плакатах и первых полосах газет, – но дома он проводил немного времени.

Большинство посетителей кремлевской квартиры Сталина были должностными лицами режима. У Сталина не было живых братьев и сестер, а его отец давно скончался. Мать Сталина, Кеке, жила одна в Тифлисе; Надя в письмах к ней сожалела о том, что Кеке не может переселиться в Москву из-за холодного климата. В единственном сохранившемся письме Кеке сыну, написанном в 1920-е годы, она желает ему полного уничтожения его врагов ^[716]. Из тех писем (на грузинском), которые ей посылал Сталин, сохранились 18; в этих коротких посланиях, подписанных «Твой Сосо», он вкратце пишет о своем здоровье и здоровье детей и желает ей здоровья и долголетия ^[717]. В них он неизменно извиняется за то, что редко пишет («Я, конечно, виноват») ^[718]. С родственниками отца и матери у Сталина не было никаких связей. В его кремлевской квартире останавливались родные обеих жен Сталина: Александр Сванидзе (брат покойной первой жены Сталина, Като) и его жена Мария, бывшая оперная певица, родом из зажиточной еврейской семьи; сестры Като, Марико и Сашико; отец Нади, Сергей Аллилуев, и ее мать Ольга; братья Нади, Федор и Павел, и очаровательная супруга Павла, Евгения (Женя), и сестра Нади, Анна, вышедшая замуж за Реденса (они жили в Харькове) ^[719]. Некоторым из них приходилось жить и в дачном комплексе в Зубалове, где у Сталиных была дача, которую они перестроили, пристроив балкон на втором этаже и баню. Сталин разбил на даче сад и разводил фазанов, цесарок и уток; ему нравилось лежать на теплой лежанке в кухне – от этого у него проходила боль в суставах ^[720]. Кроме того, он любил заводить пианолу или граммофон и петь. Киров, Ворошилов и даже Молотов порой плясали под музыку, а он только смотрел ^[721].

Надя время от времени извлекала выгоду из положения мужа, но она не желала играть роль улыбчивой жены вождя, хотя другие кремлевские жены пошли бы на убийство ради такой возможности ^[722]. «Мы говорили друг другу, да и Наде повторяли много раз, что она ему не пара, – вспоминала Галина Серебрякова, жена одного из функционеров режима. – Ему была нужна другая жена» ^[723]. Надя училась в Промышленной академии под своей девичьей фамилией Аллилуева, и неизвестно, знали ли ее однокурсники, что она – жена Сталина ^[724]. (Надя была членом партии, и Никита Хрущев, секретарь парторганизации в академии, знал, кто ее муж.) Какое воздействие на нее оказывало студенческое окружение – кому-то из молодых горожанок приходилось продавать себя, чтобы свести концы с концами; многие студенты были связаны с деревней, страдающей от голода, – оценить затруднительно. Так или иначе, она эмоционально дистанцировалась от соучеников ^[725]. Одевалась она просто: белая блузка, синяя юбка ниже колен, туфли на низких каблуках, немного украшений, никакой парфюмерии. «Она неброская была, – вспоминала Ирина Гогуа, работавшая в Кремле. – Надя в присутствии Иосифа напоминала факира, всегда внутренне напряженная» ^[726]. Впоследствии Светлана пыталась припомнить моменты нежности или хотя бы внимания со стороны матери, но это ей не удалось ^[727]. «Очень сильная личность, – якобы говорил о ней одному из кремлевских врачей Карл Паукер, начальник охраны первых лиц режима. – Она похожа на кремень. Хозяин очень груб с ней, но даже он иногда ее побаивается. Особенно когда с ее лица сходит улыбка» ^[728].

У Нади диагностировали порок сердечного клапана, стенокардию и общее истощение; кроме того, она страдала от мигреней, судя по всему, вызванных неправильным развитием черепа, и лучшие врачи ничего не могли с этим поделать. (По мнению некоторых очевидцев, она страдала клинической депрессией или даже шизофренией ^[729].) Люди из их ближайшего окружения становились свидетелями перепалок между ней и Сталиным, пересыпанных бранью. Но бывали и моменты нежности. «Однажды после вечеринки в Промышленной академии, где училась Надежда, она пришла домой совсем больная, от того, что пригубила немного вина, ей стало плохо, – вспоминал Владимир Аллилуев, сын Анны и Станислава Реденса. – Сталин уложил ее, стал утешать, а Надежда сказала: „А ты все-таки немножко любишь меня“» ^[730].

Надя мало кому открывала, каким стрессом были для нее их почти не пересекающиеся жизни. «Вообще же говоря, страшно мало свободного времени как у Иосифа, так и у меня, – писала она Кеке. – Вы, наверное, слышали, что я (на старости лет) пошла учиться… Само по себе учение мне нетрудно, но трудно довольно-таки увязывать все свои обязанности в течение дня, но в общем я не жалуюсь и пока что справляюсь со всеми делами успешно… Иосиф обещал написать Вам сам… В отношении здоровья его могу сказать, что я удивляюсь его силам и энергии. Только действительно здоровый человек может выдержать работу, которую несет он» ^[731].

В ноябре 1932 года Наде оставалось всего несколько недель до выпускных экзаменов и получения диплома ^[732]. 7 ноября Светлана, Василий и Артем смотрели парад по случаю годовщины революции на Красной площади. Надя шла в колонне демонстрантов вместе с делегатами от Промышленной академии. «Было прохладно, и Сталин стоял на Мавзолее в шинели», – вспоминал Хрущев, шедший рядом с ней. Когда ветер усилился, она сказала ему: «Вот мой не взял шарф, простудится и опять будет болеть» ^[733]. По словам Артема, встретившись с детьми, Надя пожаловалась на головную боль и рано отправилась домой. Детей же отвезли в Соколовку, на еще одну государственную дачу, находившуюся в распоряжении семейства Сталина, где они могли покататься на лыжах. 8 ноября Сталин с 2.30 до 8.05 вечера находился у себя в кабинете, где составил грозный циркуляр для украинских функционеров о том, что поставки потребительских товаров прекращаются до тех пор, пока снова не начнет поступать зерно, и телеграмму казахскому руководству, обвинявшую его в том, что оно занижает данные по урожаю с целью «обмануть государство» ^[734].

Надя осталась дома, где она готовилась к традиционной праздничной пирушке, которая должна была состояться тем вечером в квартире Ворошилова в Большом Кремлевском дворце ^[735]. Она надела необычайно элегантное (для нее) платье из черной ткани, выписанной из Берлина, с вышитыми на нем красными розами и украсила свои темные волосы красной чайной розой. Ей был 31 год, ее мужу вскоре исполнялось 54 ^[736]. Насколько известно, Сталин сидел напротив нее и пил больше обычного. По словам некоторых очевидцев, он флиртовал с 34-летней актрисой Галиной Егоровой, женой его приятеля военных лет Александра Егорова. Говорили в основном о любовных интрижках (с парикмахершей, с хорошенькой женщиной, работавшей в протокольном отделе) ^[737]. Ворошилов пытался как-то ослабить напряжение, но дело кончилось взрывом. Сталин бросил что-то в Надю (то ли хлебную корку, то ли апельсиновую корку, то ли окурок) ^[738]. Надя выбежала из комнаты. Жена Молотова Перл Карповская, известная как Полина Жемчужина, вышла вслед за ней. Очевидцы по большей части ссылаются на грубое поведение Сталина, но Молотов возлагает вину на Надю. «Аллилуева была, по-моему, немножко психопаткой в это время, – вспоминал он. – С этого вечера она ушла вместе с моей женой… Они гуляли по Кремлю. Это было поздно ночью, и она жаловалась моей жене, что вот то ей не нравилось, это не нравилось… Про эту парикмахершу… А было просто так, немножко выпил, шутка. Ничего особенного, но на нее подействовало» ^[739].

Утром 9 ноября Каролина Тиль нашла Надю в ее комнате в луже крови, а рядом с ней – маленький пистолет. (Он помещался в дамскую сумочку; его привез из Германии как подарок Павел, брат Нади.) Когда Сталин вышел из своей комнаты в столовую, Тиль якобы сказала ему: «Нади больше нет с нами» ^[740].

Надя выстрелила себе в сердце ^[741]. Позвонили на дачу в Соколовку, сказать, чтобы дети готовились к возвращению в Москву; насколько известно, Ворошилов, приехавший забрать Василия и Артема, пытался заговорить со Светланой, которой было шесть с половиной лет, но не мог сдержать слез. Видимо, Светлана осталась на даче с няней ^[742]. Открытый гроб с телом Нади был выставлен в здании Государственного универмага (ГУМа), находившегося на Красной площади напротив Кремля, в закрытой для посторонних части, где располагались помещения президиума ЦИКа, главой которого был Енукидзе. «Утром в день церемонии прощания мы поднялись на второй этаж ГУМа, – вспоминал Артем. – Мы с Василием поднимались по лестнице впереди Сталина. Он шел молча, очень угрюмый. Помню, что как только Иосиф Виссарионович подошел к гробу, он начал рыдать, ударился в слезы… Василий буквально повис на нем и уговаривал: „Папа, не плачь, папа, не надо“» ^[743]. По словам Молотова, «я никогда не видел Сталина плачущим. А тут, у гроба Аллилуевой, вижу, как у него слезы покатились… Она очень любила Сталина – это факт… Он подошел к гробу и сказал: „Я плохо о тебе заботился“» ^[744].

О смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой появилось извещение в «Правде» (10.11.1932) – это было первое упоминание в советской печати о том, что у Сталина была жена ^[745]. Причина смерти не сообщалась ^[746]. У Нади был диагностирован острый аппендицит, но она решила идти на операцию после экзаменов, и этот диагноз в качестве официальной причины смерти распространяла тайная полиция ^[747]. Немедленно поползли слухи о том, что Сталин застрелил жену из-за политических разногласий. По утверждениям некоторых людей, они слышали от кремлевского врача или кого-то из обслуги, что Надя кричала мужу, чтобы он остановился, и эти крики доносились до соседей (сквозь исключительно толстые стены) ^[748]. Другие шептались, что до самоубийства ее довел муж ^[749]. Ходили и слухи о том, что Сталин женился на сестре Кагановича Розе (которой в реальности не существовало) ^[750]. Утверждалось, что в ночь смерти Нади в кремлевской квартире Сталина вместе с ним находились Киров и Орджоникидзе, два его ближайших товарища. Бухарин, нередко навещавший Надю у нее дома, предложил Сталину обменяться квартирами. Сталин согласился. Впрочем, вместо этого он с детьми вскоре переселился в здание Сенатского дворца, в квартиру этажом ниже его кремлевского кабинета. Она состояла из семи комнат вдоль длинного коридора, в обоих концах которого находились помещения для обслуги и охраны, и выходила окнами на Арсенал ^[751].

12 ноября белый катафалк с установленным на нем гробом неторопливо направился на Новодевичье кладбище. Расписание похорон было опубликовано в газетах, и улицы Москвы были усеяны людьми (включая многочисленных агентов тайной полиции в штатском). Сталин вышел из Кремля пешком, следом за катафалком, запряженном лошадьми. Неизвестно, проделал ли он пешком весь четырехмильный путь до кладбища по множеству узких и извилистых улиц ^[752]. Согласно сообщению ТАСС, над гробом с прощальным словом выступили Бухарин (от партийного комитета Краснопресненского района, первичной парторганизации, в которой состояла Надя) и Каганович (московский партийный босс). «Мы хороним одного из лучших, из преданнейших членов нашей партии, – сказал Каганович. – Выросшая в семье старого большевика-пролетария, проведшая после революции долгие годы в обстановке величайшей преданности делу рабочего класса, Надежда Сергеевна была органически связана с рабочим движением, с нашей партией… Мы, близкие друзья и товарищи, понимаем тяжесть утраты товарища Сталина… и мы знаем, какие обязанности это возлагает на нас в отношении к товарищу Сталину» ^[753].

После того как гроб с телом Нади опустили в могилу, «Сталин бросил на него горсть земли, – вспоминал Артем. – То же самое он велел сделать мне и Василию. Вернувшись домой, мы пообедали. Сталин сидел молча, уйдя в себя. Вскоре он отправился на заседание правительства» ^[754]. 18 ноября «Правда» опубликовала письмо диктатора, в котором он приносил «сердечную благодарность организациям, учреждениям, товарищам и отдельным лицам, выразившим свое соболезнование по поводу кончины моего близкого друга и товарища Надежды Сергеевны Аллилуевой-Сталиной». Он был полон раскаяния, жалости к себе, гнева и чувства того, что из него делают жертву ^[755]. Светлана в своей книге, во многих отношениях ненадежной, справедливо отмечала, что ее отец «был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает „наказать“ кого-то» ^[756].