Глава пятая

Свататься к Ирини Христопуло стали с ее шестнадцатой весны. К девятнадцати годам она отказала девяти женихам. И каждый раз, когда сваты уходили ни с чем, она облегченно вздыхала. Куда спешить? И Мария-Ксенексолца с Эльпидой такого же мнения. Если бы хоть кто-то понравился, чтоб сердце заболело, как в кино показывают. И парни какие-то: ни то, ни се.

– Какие несимпатичные мальчишки в нашем классе, – говорила еще в шестом классе разборчивая Эльпида, – Кроме Яшки, конечно, и Митьки-Харитона.

Марика тоже давно не ходила в школу, ей, как и Ирини все было любопытно, что там происходит.

– А остальные, что? Уроды, что ли? – спросила она, иронически взглянув на подругу.

– Ну как тебе, Марика, сказать: ни кожи, ни рожи. Смотреть не на что.

– А на что надо смотреть – то? – сделала удивленные глаза Ирини.

– Ну, на лицо, на поведение, на учебу.

– Мария, в их классе больше всех любят Яшку, – заявила Эльпида в седьмом классе.

– Да, знаю, потому что лучше всех учится.

– А после него, я лучше всех учусь.

– Не ври…

– Спроси хоть у кого, хоть у Харитониди.

– А он, что хуже тебя, конечно, учится?

– Мы трое лучше всех, – убежденно заявляла Эльпида.

– Ну и правильно, наши всегда должны быть лучше всех, – поддержала ее Ирини. Втайне она с Марией завидовали подруге – школьнице. «Эх, вернуть бы те годы, – думала Ирини, – я б не постеснялась своего роста: ничего, ходила бы, училась. Сколько интересного в школе происходит! Ванька с Харитоном помешаны на спорте. Первые лыжники и футболисты! А Эльпида столько всяких историй из книжек рассказывает. И пишет быстро без помарок. Хорошо ей – она одна у мамы с бабушкой и дедушкой. По крайней мере, ей всегда было в чем ходить в школу».

– А девчонки симпатичные есть в классе? Или ты там самая красивая, – допытывалась смешливая Марика.

Эльпида неуверенно кривила лицо:

– Да есть. Две русские. И то не совсем.

– А что?

– Да волосы у них не черные, а какие-то непонятного цвета и прямые, как солома.

– Серо-буро-малиновые, – смеялась Мария.

– А у тебя самой разве черные? – критически оглядывала ее Ирини.

– У меня волнистые и почти черные, – обиженно крутила своей толстой косой Эльпида.

По неписаным общепринятым понятиям, критерием красоты у греков были прежде всего черные кучерявые или волнистые волосы. Так что у Эльпиды были совершенно определенный взгляд на мужскую и женскую красоту.

– Выходит, ты одна там симпатичная гречанка? – продолжала насмешничать Ксенексолца.

– Да почему? Я такого не говорила, – Эльпида скромно опускала свои длинные ресницы.

– А кто еще? Конечно – она. Ну, еще Анька Семержиди. Всегда веселая такая, чистенькая, беленькая. Я ее недавно видела в церкви, – безапелляционно заявила Ирини.

– Да, она ничего, – довольно уныло подтвердила ученая подруга и пожала плечами. – Зато учится так себе.

– Ну, не всем же быть отличниками, – опять съехидничала Мария, – мы с Ирини – неграмотные и – ничего: потихоньку зарабатываем, хлеб жуем.

– А я что-то говорю, что ли? – обиженно отвернулась Эльпида.

– А то смотри, мы с Ирини не потерпим, если нос станешь задирать.

– Ну, что ты, Марийка, к ней пристала? Не переживай, где она найдет подруг лучше нас? А что будет ученая, так это нам гордиться надо. Думаешь легко учиться? Я, наверно, всю жизнь двоечницей была бы. Вдруг надо будет, что написать – она за нас напишет. Мало ли? – Ирини подмигнула подругам. – А мы с тобой силачки, будем ее защищать. Пусть только кто полезет…

Эльпида вместе с подругами счастливо рассмеялась.

* * *

Тем более для всех односельчан было большим удивлением, когда мало-помалу распространилась сплетня о гульках младшего лейтенанта Александра Игнатьевича Власина.

– Вот те на! – удивлялась Кики. – Как можно? Красавица жена, только родила, а муженек ее по бабам бегает.

Ирини одернула ее:

– Ты потише: баба Нюра, бывает, без стука заходит: еще услышит, не дай Бог!

– Да, все равно узнает рано или поздно, – заметила Ирини.

– Пусть будет позже. Хоть бы ничего не узнала, бедная, такая красавица и умница, – качала головой Роконоца.

– Как же можно так? – опять недоуменно спросила Кики, обращаясь к матери и сестре.

Роконоца раздраженно махнула рукой.

– Как можно, что тебя муж дубасит? – спросила она.

– Но он от меня не гуляет, мама!

– Разве что! – в голосе Роконоцы слышалась горечь. – Мужики все кобели. Вспомни, как в прошлом году старый Мильдо подхватил заразу от какой-то гулящей русавы.

А ведь мужику за пятьдесят. На стенку лез от болей, клялся потом ни на какую золотую бабу не посмотрит больше в своей жизни. Жена его – красавица, разве нет? Она его чуть из дома не выгнала. А недавно на свадьбе у Киркианиди Феди опять видела какими масляными глазками Мильдо поглядывал на русскую соседку.

– Неужели все мужики такие, мама? – Ирини от удивления и любопытства широко раскрыла глаза. – Неужели и наши Харик, и Генерал будут такими?

– Да ну, нет. А у Харика, так, вообще, одна любовь на всю жизнь, – с уверенностью заявила Кики.

– Ты – про Парфену?

– А про кого ж! Парень уже три года смотрит только в ее сторону. Видно, брат наш никогда не женится.

– Мотим бистис, нечи! Типун тебе на язык, – осерчала Роконоца, – Что ты мелешь, непутевая? Чтобы Харитон, такой красавец и остался холостым! Любая за него пойдет!

Кики замолчала, пригнула голову. Она знала, что это значит, когда у мамы сверкают глаза.

– Мам, конечно, Харитон видный парень: и красивый, высокий и, главное, характер золотой. Ты правильно говоришь: любая бы за него с радостью пошла, но ты же знаешь своего сына: он женится только на Парфене Поповиди. Так он сказал лично мне, – не удержалась высказаться, после небольшой паузы, смелая младшая дочь.

– Анатемасе, нэчи! Как он может жениться на родственнице?! Она ему четвероюродная сестра, если помнишь.

– Седьмая вода на киселе, – опять не удержалась Ирини.

– Вот-вот, седьмая. Жениться можно только, если нет родства до седьмого колена, сами знаете.

Роконоца вдруг успокоилась. Поправила сбившуюся черную штапельную косынку на голове, миролюбиво поведала:

– Я разговаривала с Харитоном и готова хоть завтра заслать сватов к Парфене, но ее родители против. Все бы, говорят, хорошо, Харитон парень, что надо: и работящий, и порядочный, одно беда, мы – родственники. И все тут! Так, что рассуждай, не рассуждай, а замуж за него не отдадут.

* * *

Осакаровка в июне изнывает от зноя. Солнце в поселке поднимается в полдень высоко, нещадно опаляя все подряд на ровных редких улочках и подворьях, жжет траву на прилегающих безбрежных степных полях. Уже далеко за полдень, а сухой и жаркий воздух изнуряет так, что кажется глоток воды способен облегчить страдания, мучившегося жаждой Митьку Харитониди, стоявшего у школы с ватагой ребят – выпускников. Все говорили о последнем экзамене, скором выпускном вечере, а он, только что, отыграв футбольный матч с ребятами из соседней школы, думал, где б напиться. В школе вечером воды не сыщешь: ее привозили в двух больших бидонах на целый день. Холодную вкусную воду из бидона набирала сама уборщица большой алюминиевой кружкой и следила, чтоб она всегда была на месте. Одно время кружка была привязана к бидону, но несимпатичная веревка оборвалась, привязывать перестали.

«Эх напиться бы сейчас. Нечего было футбол гонять несколько часов подряд, – ругал себя Митька. – И как это они терпят, ведь тоже играли в команде?» Он посмотрел на спорящих ребят, потом на свои сандалии: подошву надо было опять как-то подшить, да так, чтоб дед не увидел. Правильно Самсон говорит – не умеет он свои вещи беречь.

Ребята снизили тон голосов, Харитон оглянулся. Из ворот выходила Анастасия Андреевна. Что это она здесь делает? Давно ее не было видно в школе. Она прошла мимо них. Ребята совсем умолкли, поздоровались. Харитону тоже, пришлось подняться во весь свой нескладный рост. Вид у него был, конечно, хуже не придумаешь. Она ответила, чуть задержала на нем внимательный взгляд. «Чего это она на меня уставилась?» – неприязненно подумал Харитон и снова сел на корточки. Анастасия Андреевна поправилась и еще больше похорошела. Появилось то прекрасное выражение лица, которое осеняет каждую кормящую мать. Не все мужчины это замечают. Харитон заметил. Она уже перешла мостик над высохшим арыком у школы, а он все провожал ее глазами. Ребята опять громко спорили, кто-то как будто окликнул его. Оглянулся – никого.

Он скосил глаза на Генерала, тот стоял в центре и в чем-то убеждал остальных. Слушать его не было сил. Голова слегка закружилась. Такое у него было давным-давно, когда он еще босоногим пацаном бегал по пыльной дороге, недалеко от родной землянки, где в одной земляной комнате жили Митька с дедом, яей, и семьей дядьки Пантелея.

Надо было бежать к колодцу, набрать воды полведра, напиться, облиться водой и дальше гонять с друзьями. Главное, чтоб дед Самсон не заметил и не загнал домой. Строгий у него дед, да и яя, то есть бабушка София, не отставала. Все бы учить, да поучать. Митька тогда повадился сбегать надолго из дома, а то все сидел дома и нянчился с племянницей. То ли дело – Яшка, который все время на улице проводил время. Митька ему страшно завидовал, потому как тому ни за кем не надо было присматривать. И вот, в тот раз с трудом усыпив бдительность родных, Митька сумел убежать на свободу, к Яшке, а тут такая жарища, так припекла жажда, что, как он не крепился, пришлось ему забежать домой. К колодцу шел крадучись, чтоб никто не увидел… Он уже было достиг цели, как вдруг у него все поплыло перед глазами. Весь, обмякнув, Митька шмякнулся, задев какой-то котелок, звон которого привлек внимание яи Софии. Она сразу смекнула в чем дело и, недолго думая, окатила его ведром воды, подняла голову внука и стала вливать воду в вялый лягушачий беззубый Митькин рот. Митька помнил, какое это было блаженство глотать воду и ощущать прелесть его вкуса. Вот с тех пор Митька никогда не выходил из дома, не напившись в дорогу, ни зимой, ни летом.

Давно это было. Митька Харитониди рад, что прошло то время. Очень уж оно для него казалось несчастливым. Кому понравиться, если тебя обзывают целых пять лет Беззубым и Лягушонком? А произошло это из-за яяки Софии. Смолоду она была мастерицей по вафельным печеньям, дед Самсон возил их на продажу в город. Ну и конечно, Митьке перепадало этих сладостей в избытке, отчего все зубы у него были гнилыми. Так, что, когда в шесть лет выпал последний коренной зуб, рот его полностью опустел на четыре года. Все это время яя готовила ему перетертую пищу. Думали больше зубы не появятся. Митькино самолюбие страшно страдало. Он старался не улыбаться и не разговаривать, чтоб не так был заметен его изъян. Вот тогда он пристрастился к сиденью за книжками. Научился читать и по-русски и по-гречески. Благо дед Самсон прихватил с собой в ссылку книгу по истории древней Греции. Дед требовал читать вслух и по ходу делал пояснения, желая рассказать внуку что-то в дополнение. Митька слушал, широко открыв глаза: столько интересного знал его дед.

– Папука, – говорил он деду еще малышом, – вот вырасту, поеду на Кавказ и в Грецию.

– Дай-то, Бог! – крестился Самсон.

– И тебя с яей возьму, – добавлял сердобольный внук.

Яя его обнимала и говорила:

– Эвхаристо, яврим, эвхаристо, смотри не забудь свое обещание.

– Что ты яя, как это можно забыть вас, – заверял внук.

Несмотря на то, что Яшка со Слоном лупили Митькиных обидчиков за «Беззубого», но те не забывали его лишний раз обозвать. Чрезвычайно тонкий, верткий и быстрый, Митька и сам научился угощать своими острыми кулаками даже тех, кто косо смотрел на него. Не имея зубов, Митя научился огрызаться, защищать себя так, что со временем не каждый отваживался задеть его. Яйка постоянно ругала его за синяки и болячки после таких побоищ: иногда биться приходилось самым отчаянным образом.

– Ну, неужели теперь надо всех убивать, Митенька, яврим?

– Пусть не трогают меня!

Внук с трудом скрывал озлобленный взгляд, отводил глаза. Не давал бабушке рассматривать на теле красноречивые свидетельства драки.

– Ничего, внучек, вырастут у тебя зубы, вот увидишь, – говорила яя. Она поворачивалась лицом к иконе Божьей матери и быстро крестилась:

– Уж я каждый день прошу Богородицу за тебя. Не было случая, чтоб она мне отказала в помощи, когда мне действительно было надо. Это ничего, что на этот раз долго приходится ждать: всему свое время. Ты сам понимаешь, как у нее много забот.

Раньше Митька говорил, что надоело ждать, что никогда эти проклятые зубы не вырастут. Потом перестал, только старался больше молчать, чтоб не демонстрировать свой изъян.

* * *

В ушах звенело. Зубастик или просто Харитон отчего-то широко улыбнулся. Обнажились ярко белоснежные, крупные, чуть удлиненные один в один зубы. Они появились в десять лет и к одиннадцати годам теперь уже прозванный Зубастиком, Митька стал замечать, что люди опять пристально смотрят на него: теперь они рассматривали зубы. Да, вымолила ему яя София красивенькие зубы. И большой рот больше не казался лягушачьим. Теперь не стеснялись крупные лепные губы улыбаться, открывая точенные крепкие сахарно-белые зубы. Харитон зарекся есть сладкое и еще долго, иногда просыпаясь утром, недоверчиво притрагивался к стиснутым зубам: не мог привыкнуть к мысли, что они у него на самом деле есть.

Митька облизнул сухим языком губы: страшно хотелось пить. Ребята все обсуждали почему их команда проиграла, спорили, перебивая друг друга. Митька из последних сил встал.

– Я пошел. Пить хочу, никто не идет домой? – с натугой просипел он осевшим голосом.

– Да, подожди, все пить хотят, сейчас, подожди, – бросил ему Иван, не прекращая затеянный спор с Генрихом Рейтенбахом, их незаменимым вратарем.

– Не могу ждать. Пошел я.

– Да, что ты, умираешь что ли? Надо ж еще решить, когда соберемся на озере послезавтра.

– Завтра решим.

– Так завтра же к экзамену будете готовиться, – напомнил, зевая, Яшка-Генерал. Он выгнул свою тонкую, невысокую фигуру, устало потянулся. Посмотрел на них свысока, как на сопляков. В школу он не ходил три последних года. Хотел что-то сказать, но Харитон перебил:

– Ну, а что решать? Через час после экзамена соберемся около Генерала и пойдем на озеро. Что здесь долго решать? – он выплюнул изо рта жеванную спичинку, мельком оглянулся на всех и пошел, сунув руки в карманы, доживающих свой век, черных сатиновых шаровар.

Побежать бы сейчас скорей домой, да еще больше пить захочется. Митька ненавидел такие ситуации, когда ему вдруг хотелось пить, а воды не было. Вообще – то, он мало пил. Мог не пить по пол дня. Бабушка говорила, что он такой смугляк, чуть ли не на негра похож потому, что воды мало пьет. Мол, и сухой такой и черный, потому как без воды усыхает. Не знает она, что с ним делается, когда он вовремя не напьется. За кружку воды, в такие моменты, он, кажется, убил бы. Митька-Харитон улыбнулся своим мыслям. Ну, это уж слишком. Но, что дуреет он от жажды, это-да.

Ванька с Генералом уже шли рядом.

– Ну и жара, уже вечер, а дышать нечем, – Генерал снял свою затрепанную парусиновую кепку и вытер пот с лица и шеи.

– И куда так печет, лето только началось. Что дальше будет? Эдак, ребятки, в середине лета все пересохнет. В колодцах воды не останется, а Митяй, как же ты без воды то? – Ванька издевательски скорчил рожицу, забежав на шаг вперед и снизу – вверх, заглядывая ему в лицо.

– Генерал, давай зайдем к тетке Ксенексолце, напьемся, – вяло предложил вдруг Харитон.

– Да, Генерал, как-никак, родственница твоя всех ближе живет, пожалей дружков. Ванька уже отскочил от Митьки – Харитона и крепко ухватив Яшку за шею, притянул к себе. Генерал был ниже его почти на голову.

– Зайдем, – коротко ответил Генерал, резко вывернувшись из его цепких рук. Тетя Ксенексолца, пора бы уже тебе уяснить, не родственница, а мамина подруга детства.

– Да знаю, знаю. – Иван вытер пот рукавом грязной рубашки. – Я тоже еле иду, жара эта достала. Ведро бы выпил сейчас. Ох, уморился. Ну и подковал меня Федька сегодня. Ванька слегка прихрамывал, но выглядел он всех живее.

– И поделом тебе. Играл-то ты паршиво, – насмешливо заметил до сих пор молчавший Слон.

Ванька ждал такой оценки, знал, что подвел ребят.

– Ну, ладно вам. Вы тоже, бываете, не очень, – оправдывался он, злобно пнув смятую консервную банку, валявшейся посреди дороги.

Она, сверкнув под заходящим солнцем, забренчала стукнувшись о камень, а пыль, поднятая от нее еще долго опускалась на неровную борозду ее полета.

– Ванька, и так дышать нечем, – скривил губы Харитон.

– Нет, ты посмотри, какой он у нас футболист, хромой ногой даже может поддать, – засмеялся Генерал, – он пихнул другана в бок, – На поле надо себя показывать, на поле!

Ребята почти одновременно перемахнули плохонький плетень тети Ксенексолцы, помчались к колодцу.

Митька, растолкав всех, первый глотнул из ведра теплой воды, опрокинув остальное на себя. Спешно спустил ведро в прохладный колодец. Крутили ручку назад вместе. Вот она, наконец, желанная влага. Митька – таки успел опять первым припасть к ведру. Остальные для проформы недовольно пошуршали немного: знали Митькины страсти с водопоем. Так что терпеливо ждали, когда он самостоятельно уступит место. Вышла тетка Ксенексолца. В черной штапельной, собранной на резинке, раздувающейся на горячем ветерке, юбке, темной кофте с длинными рукавами, в черной же косынке, она казалась совсем худой и изможденной. Если не глянуть в лицо, можно подумать, что старушка. А ведь ей, как и Роконоце не было и пятидесяти. Все гречанки, оставшиеся после тридцать седьмого и тридцать девятого годов без своих мужей, перешли, как бы, на траурную одежду. Не вдовы и не свободные женщины, матери своих обездоленных детей. У некоторых их было по шесть в семье.

– Кто это хозяйничает тут у меня? Яша, явром, ты? – обрадовалась Ксенексолца сыну своей подруги, – пейте, пейте, жара сегодня несусветная, – обратилась она к остальным. Ребята вежливо поблагодарили.

– Как там Роконоца? – спросила она. – Я уже дня два ее не видела.

– Она хорошо.

– Скажи ей, сегодня вечером приду к ней за сепаратором. Не забудешь?

– Нет, скажу обязательно.

Яшка напился последним. Попрощавшись, они скорым шагом двинулись домой. Желудки громко зажурчали, требуя хотя бы кусочка хлеба.

– Ну вот ребята, нашли, где попить, теперь где бы поесть? – завел свою любимую тему всегда голодный Слон.

– А потом – где бы поспа-а-а-ать? Да, Слон? – не удержался съехидничать Иван. – Тебе много еды надо, ну и, как всякий слонишка, после еды должен хорошо поспать.

Слон не реагировал, думал только о еде.

– Пойдем ко мне, а то ведь до своих домов не дойдете. Выпьем сырых яиц и то дело, – предложил великодушно Генерал.

– А как тетя Роконоца, не заругает? – спросил явно обрадованный Иван.

– А что? Яиц у нас хватает. Может, еще что перехватим.

Ребятам приглашение было по душе: в доме друга всегда было что-то вкусно приготовлено. Слон обожал Иринины пирожки. Поедая их, он имел привычку поднимать глаза к небесам и поминутно восторженно вопрошать: «Как можно вообще создать такую вкуснятину?»

– Слон, конечно, размечтался об Ирининых пирожках, – сразу заметил Иван, – имей совесть, больше одного не ешь. Не для тебя человек работал. Да! И не вздумай завалиться там спать. Тете Роконоце, сам знаешь, такое не понравиться.

– Ну, Ванька, у тебя и язык: дай потрепаться и медом не корми, наконец, не выдержал Слон.

– Тут ты ошибаешься, медок, конечно, я люблю, но у меня с детства к нему, аллергия, – парировал невозмутимо, слегка обиженный, Иван. Они привыкли подшучивать друг над другом, но до серьезных обид у них не доходило.