– И слава Богу, ведь медом у нас не разживешься. Я его пробовал раза два в жизни, – ввернул свое слово Харитон.

– Да, – зацокал языком Слон. Вот бы медку сейчас…Так, ребята, я такой голодный, что не против поесть в каждом доме своих дружков, до своего я не дойду, да и поесть у нас вечно ничего нет, – заявил он обреченно. Ребята на него покосились.

– Ладно, Слон, не волнуйся, голодным не оставим, – успокоил его Харитон.

Иван собрался снова подколоть Слона, но они уж подошли к калитке, у которой с веником в руках стояла Ирини.

Словом, ушли они от Христопуло вполне сытыми. Слону, как всегда, больше других перепало Ирининых пирожков.

* * *

Генералов дом действительно был первым на их пути к чему-нибудь съестному, следующим был дом Митьки Харитона, а напротив – маленький домик бабушки Ваньки Балуевского, еще меньше, чем у всех соседей. Самый справный, пожалуй, был дом Эльпиды. Дед у нее был еще не старый и в прежней жизни работал на стройках приморского города Адлера. Эти четыре дома стояли как раз там, где овраг круто изгибался, образуя островок земли, прижатый к дороге, на которой можно было построить пять домов, кто-то даже заложил фундамент около Истианиди, но вот уже лет пять никто так и не построился. Так и получилось, что все три дома были, как одно целое, отделенное от всех, дорогой и оврагом.

Дом Харитониди стоял вторым от Линейной улицы, за домом Христопуло. Он состоял из двух комнат, сенцев и кладовки. И это был роскошный дом по сравнению с той землянкой, в котором все они прожили после высылки полтора года. На Митькин взгляд, Христопульский домик тоже был ничего. Но их, Харитонидиевский был получше. Понятное дело, все-таки его строили двое мужчин – Самсон и Пантелей. На второй год ссылки они купили корову и построили для нее сарай. Тут же начали строить дом, но не успели. Холода нагрянули сразу и неожиданно. Северный Казахстан щедр на бураны и метели. Так что пришлось еще одну зиму жить в сырости и грязи. Бабушка не успевала заметать земляной пол. Ей, наверное, особенно было трудно после двухэтажных хором, в которых они жили прежде. А Митька был слишком мал, чтоб помнить другую жизнь. Ему, желторотому птенцу, было чуть больше семи, когда с грехом пополам дед с яей Софией и Пантелеем построили этот домик. Яя часто пела жалобные песни, как будто плакала. В такие моменты Митя чувствовал, как сердце его сковывала какая-то тяжесть, сердце до боли сжималось, и он едва сдерживал слезы. На его расспросы яя не отвечала, отмахивалась, но Митька догадывался, что ей хочется назад в свой родной дом, к родной природе, нормальной привычной жизни. Сердце маленького мальчика разрывалось, но помочь любимой яе было нечем. Думал: «Вот вырасту, повезу яю Софию на Кавказ и станем все там жить».

А теперь он никуда не хочет ехать, ему и здесь хорошо с яей, дедом, вредной сестрой Ленкой. Он, как и все его друзья, любил Осакаровку. Любил степь, степной ветер, простор до горизонта на все четыре стороны. Полынь, ковыль, перекати поле, саксаул. Любил тополя, высаженные вдоль железнодорожного полотна школьниками Осакаровки на многие километры, сам был среди них. И карагач, и саксаул любил. Любил летние запахи, доносившихся со дворов с кухонь хозяек перемешанный с запахом с сараев для скота. Уже не так ему было интересно, когда дед Самсон рассказывал о родной стороне на Кавказе, о высоких горах, покрытых густыми лесами. Ну горы и горы. Какие они – горы? У них здесь можно увидеть только земляные холмы, на которых они зимой иногда на уроках физкультуры катаются на лыжах. Вот они ему раньше казались горами. Дед смеялся над ним, обещал отправить его на свою родину, когда вырастет, сразу после школы. Митька потер переносицу. А он то и забыл про это обещание. Надо напомнить, может и вправду дед отправит туда, чего бы не съездить?

Митька задумался. Нет, конечно. Во-первых: одного не пустит, а во-вторых – после школы ему надо поступать учиться. И почему дед так уверен, что он сможет поступить? Что-то не знает он ни одного грека где-нибудь отучившегося. Все они работяги и, в лучшем случае, шофера. К тому же не отличник он, чтоб легко поступить, в-третьих, а в-четвертых, хоть и говорят в школе о равных правах, а их, греков везде принимают за людей второго сорта. Некоторые русские не стесняются за глаза, а то и в глаза, называть их «черножопыми». Не один русак получил за это тугой Митькин кулак в глаз. Правда давно никто около него подобных вольностей не позволял. А то.„Митька зло сощурил глаза. Смоляные дремучие ресницы почти полностью скрыли зрачки глаз. Он разжал, автоматически сжавшиеся кулаки, улыбнулся. Да, не светит ему поездка на море, а вот в Караганду поехать придется. Торговый техникум – провались он пропадом! Учиться деньги считать… Ему бы в небо поднимать самолеты. Там же смелые должны летать, а этого у него хватит на троих. И почему так несправедливо устроена жизнь! Из их класса в летчики собрались трое ребят, все русские. Так себе парнишки, ни рыба, ни мясо. Митьке деваться некуда, надо слушать деда Самсона. Он не устает вдалбливать ему, что сначала учеба, а потом все остальное. В Митькиных ушах постоянно звучали слова деда:

«Учись, пока я жив. А умру, тогда делай, что хочешь».

Вот так. С ним особо не поспоришь. Еще чудо, как он сумел заставить Митьку учиться, просто силком приводил в школу после шестого класса, когда Генерал бросил школу. Митька на год младше Генерала, а то б тоже всем показал, какой он взрослый и самостоятельный. Генерала первые годы нигде не брали на работу, скорее всего, из-за маленького роста, а его б уж взяли – у него с ростом все нормально. По крайней мере, в классе он выше многих пацанов.

* * *

После смерти генералиссимуса Сталина заметно наступили другие времена. Ребята вдруг заметили, что можно говорить громко то, что раньше говорили только шепотом. Хотя по привычке оглядывались и смотрели нет ли рядом кого чужого. По радио часто звучали для мальчишек, как музыка фамилии маршалов, особенно Жукова, Малиновского, Рокоссовского и других. В правительстве что-то происходило. Все ждали, кто же встанет у кормила – Маленков или еще кто? Может, все-таки, всеми уважаемый герой войны – Георгий Константинович Жуков?

Учитель истории успокаивал бурных учеников-старшеклассников: «Время покажет».

Все шло, как обычно. Скорее, не как обычно. Неизвестно почему Митька-Харитон стал с таким желанием ходить в школу. Так длилось уже почти пол года. Утром, обжигаясь пил свой чай и, быстро запахнув телогрейку, перекинув через плечо школьную торбу выбегал в свой закоулок. Если Ваньки еще не было на улице, забегал к нему и торопил его поскорей выйти. По дороге в школу он не очень вникал в разговор друга, отвечал невпопад. Больше обращал внимание на красиво падающий снег, на бархатно опушенные снежной бахромой, редкие вдоль дорог деревья, на причудливое пение ветра.

– Ты что глухой? – обижался Ванька, тыкая его локтем в бок.

– Ты чего? – удивлялся Харитон.

– Да ничего! Я тебя уже десять раз спросил про задачу домашнюю, а ты идешь молчком, как вроде уши у тебя заложило.

– А что задача? Не решил ее? Так я дам тебе списать, – отвечал отстраненно Харитон и шлепнул друга по затылку, – двоечник, ты двоечник! Задачка – то простая.

Ванька оскорбленно молчал.

– Ну ты, что, теперь обижаться надумал? Шучу же я, шучу Ванек! – на этот раз он пихнул Ваньку плечом, тот подскользнулся, чуть не упал. Смеясь, ребята схватились и рухнули на свежий обжигающий снег. Но быстро подхватились: не хотелось промокнуть, и потом мерзнуть в плохо отапливаемой школе. Ну, а Харитону, к тому же, хотелось более – менее выглядеть перед молодой учительницей немецкого языка, которая, как бы стала для него, с некоторых пор, центром его внимания. Теперь он ходил в школу всегда в постиранной, тщательно заштопанной рубашке и штанах, аккуратно заправленных в кирзовые сапоги или валенки. Буйные свои волосы, раньше не любивший лишний раз постричься, теперь стриг под «Бокс», шею мыл ежедневно. Даже раз в день перед уходом заглядывал в осколок зеркала, лежавший на подоконнике кухни. Из-под сросшихся у переносицы басмачьих бровей на него смотрели болотные, глупые мальчишеские глаза. Харитон недовольно сжимал губы, щипал над ними пушок, бросал последний критический взгляд и ставил осколок назад. Общий внешний вид, конечно, желал лучшего, и это значительно портило ему настроение, но глядя на других еще хуже себя, успокаивался. В конце концов – он не самый завалящий. Пойдет вот летом грузчиком на станцию, заработает деньжат, справит себе кой – какую одежонку.

О своей влюбленности в «Настеньку», как он ласково про себя ее называл, Митька-Харитон никому не рассказывал. Собственно, какая влюбленность? Так, просто красивая мечта, а на красоту всегда хочется смотреть, разгадать ее тайну. Это была тайна за семью печатями. Не дай Бог, кто-нибудь узнает об этом: засмеют, опозорят! Особенно, он боялся родственников. Уж перед кем он не хотел опростоволоситься, так это перед ними, дедом Самсоном в первую очередь. И что за жизнь! Ни с кем нельзя поговорить о том, о чем хотелось больше всего говорить. Не просто говорить, а целыми днями говорить. С Ванькой нельзя, он двоюродный брат Настеньки. С Генералом вообще – копец, тот забракует Харитона на веки вечные, скажет, что он чокнутый или больной, одним словом – не мужчина. Хотя Харитон не раз замечал, как тот уважительно разговаривал с Анастасией Андреевной. Даже раз Харитону показалось, что Генерал покраснел, когда увидел ее проходящую мимо них. Ну, а Асланян, то есть «Слон» – тот… В общем не стоит с кем-то делиться, не по-мужски это. К чему может привести эта «дурная» увлеченность красивой учительницей, Харитон не знал, и не хотел знать. Просто ему было хорошо. Как будто мир изменился с появлением Анастасии Андреевны. За короткий срок Харитон прознал все из биографии «училки» от ее двоюродного брата, то есть своего дружка Балуевского: что полунемка, что родители на целине, что бывает у бабки Нюры не часто. Что совсем недавно вышла замуж за милиционера Власина Андрея Игнатьевича было всем известно. А что уже беременна, он узнал в конце учебного года от Эльпиды. Эта новость ему очень не понравилась, и «Настенька» даже стала ему немного неприятна.

– Так уж и беременна, откуда ты знаешь? – спросил он неприязненно Эльпиду.

– Дак, моя мама говорила, я подслушала, когда она разговаривала с тетей Леной.

– Бабы всегда что-нибудь напутают или присочинят, – криво усмехнулся Харитон.

– Это, кто бабы? Моя мама? – обиженно зачастила Эльпида вслед Митьке Харитону, уже догонявшего Генерала. Харитон быстро обернулся и на ходу бросил:

– Да нет, успокойся, не мама. Я имел в виду тебя!

Он скорчил рожу и, фыркнув, побежал дальше.

Харитон позволял себе такое к ней отношение, потому как знал, Эльпида все поймет и простит. Как соседка и одноклассница, она была незаменима. Всегда так получалось, что она была в нужном месте и в нужное время, чтоб помочь. Сначала он не догадывался, почему она так безотказна во всех его просьбах, пока «Слон» не подсказал, что, по всему видно, он ей нравится, прибавив, что очень жаль, что сам он, Слон, не на его месте, что грубиян Харитон не достоин такой симпатичной девчонки, а главное, такой доброй. У Слона дома все были какими-то нервными, все говорили громко, или кричали, вечно чем-то недовольные, а от пухленькой Эльпиды веяло покоем и мягкостью. Ну, как такую дивчину не полюбить? Но, видимо, не по душе ей такие слоноватые парни, как он. Слон свое прозвище не оспаривал: мало того, что фамилия Асланян говорила сама за себя, и сам он был здоровенный и ростом, и весом. Ребята – греки, в основном-то, незавидного маленького или среднего роста. Высоких почему-то раз два и обчелся. Они с дружком Харитоном были примерно одного роста. «Слон» себя считал самым сильным в школе, да и среди соседей, а может и во всем поселке из ровесников, а Харитон был, на его взгляд, жидковат, хоть жилист и цепок. Слон любил задираться и потом подраться, а вот друганы его и Генерал, и Митька-Харитон, не любили это дело. Но, если кто допечет, то спуску не давали. Слон завидовал их выдержке, старался подражать им, но куда ему, вспыльчивому и обидчивому.

* * *

Дед Самсон все хорохорится, дескать будет Митьке слать деньги в техникум за квартиру и питание. А откуда он деньги собирается брать, Харитон не мог взять в толк. Живут – еле концы с концами сводят. Хорошо дядя Пантелей, наконец, достроил свой дом. А то было не развернуться в двух комнатах. Вон Элькин дед пристроил три комнаты. У них есть где разбежаться. Зато у деда Самсона большая кладовка. Там он хранил дрова, старые бадьи, кринки и кувшины для молока, сметаны, масла. Здесь стояла деревянная узкая бочка – пахталка: сбивать из молока сливки и масло; сепаратор, всяческая утварь, которая, хоть и была побитая, покоробленная, но так или иначе нужная в хозяйстве. Самсон несколько раз в году наводил там порядок, что-то чинил, что – то мастерил и не забывал приобщать к делу внука, которого любил, но виду, как ему казалось, не показывал. Так, что к своим семнадцати годам Митька-Харитон умел немало делать своими руками. В маленьких сенцах стояла длинная скамейка, сколоченная его руками. И он мечтал сам когда-нибудь перестроить дом: сделать его выше и просторнее. Построить подальше от дома сарай для скота, чтоб убрать застойный и неистребимый запах пойла.

Ведра для воды стояли сверху, а помойные и для варки пойла скотине, стояли снизу. Зимой запах варенной гниловатой картошки вперемежку с другими пищевыми отходами густо стоял во всем доме, начиная с сенцев. Это наблюдалось у всех сельчан, которые имели хоть какую-то скотину. Почти все держали коров, а иначе, где брать молоко, сыр, творог, сметану и масло? Многие держали поросят, кур, телят, утей и другую живность. Лошадей, можно сказать, ни у кого не было: это уж слишком роскошно для рядового ссыльного народа.

Обычно, возвращаясь откуда-нибудь, друзья не спешили расстаться. Чаще заходили к Генералу и садились, как сегодня, к столу. Тетя Роконоца всегда принимала их радушно: уж, по крайней мере, всегда можно было рассчитывать на суп из галушек, который съедался мгновенно, как ни старались они умерить свой аппетит, но чувство постоянного голода говорило за себя. Так что каждый съедал по две порции, а желанную третью – совесть не позволяла попросить. У Генерала было уютней всех. Ребята, любили бывать в чистеньком, всегда прибранном доме Роконоцы. Сердце Ивана, к его удивлению, начинало странно биться, когда он слышал голос Ирини. Он даже как-то поведал об этом Харитону. Она всегда разговаривала с ним, расспрашивала, советовала. Нравилась ему ее бедовость, смелость, умение все рассудить и поставить на свои места.

Однажды, ненароком, он услышал, как Митькина яя София восхищалась ее трезвым умом и красотой и жалела, что нет у нее подходящего родственника, женить на Ирине.

– Кому достанется эта девушка, век Бога будет благодарить, – говорила она деду, – и красавица, и умница, и трудяга. Работает целый день, вечером еле ноги несет, а назавтра утром, как ни в чем не бывало уже опять на ногах идет в «Заготзерно». Еще совсем малая была, а семью, можно сказать кормила. Каждый день, бедняжка, с тяжелыми ведрами ходила на вокзал торговать. Где это еще можно увидеть. Одна она такая на весь поселок. Роконоца без нее намаялась бы. Жаль, близкие родственники мы, а то б нашему Митьке лучше невесты и не надо было бы.

– Она же старше меня, – смеялся Митька.

– Во-первых никто ее за тебя и не отдаст: мы родственники, а во-вторых, я тоже старше твоего деда на целый год.

Митька знал этот факт из жизни папуки и яи и очень удивлялся. По его представлениям, муж должен быть гораздо старше.

– Ее Ванька Балуевский любит, он тоже младше, вот и пусть выходит за него.

– Ты, паршивец, не заикайся за Ивана! Даром, что он твой друг, но он, не забывай, русский, – сердилась яя.

– Ладно, ладно, я шучу, – сразу отступил Митька, знал: бесполезно возражать.

Дед даже не обратил внимания на его слова, уверенный, что внук шутит.

Иван только переводил глаза с внука на бабусю, потом буркнул обиженно:

– Чем я хуже вашего внука, интересно?

– Ты лучше, даже, – поспешила уверить его яя София, – не обижайся…

– Получается, я как будто не человек, – глаза Ивана сузились и смотрели зло.

– Понимаешь, наши девочки выходят замуж только за греков, – сконфуженно оправдывалась яя София.

– Да, хорошая девка, нечего сказать. Учиться бы ей! – сокрушался дед, продолжая не замечать мышиную возню ребят и жены. Главное, для Самсона – учеба, об этом он никогда не забывал.

– Дед, а что учеба? Большое дело! Можно и без учебы деньги зарабатывать. Вон, Генерал зарабатывает в «Заготзерно», – пытался противоречить Митька.

– Ты, Митька, молчи. Смотря, как деньги зарабатываются. Можно их получить, работая по колено в грязи, а можно – только щелкая бухгалтерскими счетами.

– Ну и что теперь, мне в бухгалтеры идти, что ли? – недовольно в который раз спрашивал внук, все еще надеясь, что дед помилует его.

Самсон насмешливо косил на него глаза:

– Это, смотря какой еще бухгалтер будешь, а то и в тюрьму можно припожаловать без труда. Все надо с умом делать, – он поднял несгибающийся указательный палец.

– Бухгалтерия – дело тонкое. Ты думаешь за что сел твой отец? – дед выжидательно посмотрел на присутствующих, как бы желая услышать ответ на свой вопрос. Все молчали, и он многозначительно завершил:

– За присвоение народных денег. За воровство. Правда, – здесь дед крякнул, сделал паузу и продолжил, – хоть я и уважаю товарища Сталина, я не верю в это. Не мог мой сын такое сделать.

Обычно, лет еще пять назад, у старика набегали слезы на глаза, когда он рассказывал этот факт из биографии старшего сына, но теперь он говорил спокойно.

– Скорее всего, Аристотель-то, сынок мой, где-то сделал ошибки, когда подбивал дебет и кредит. Хотя, опять же, навряд ли… Твой отец, Митя, просто не мог ошибиться, он цифры видел насквозь. До сих пор не понимаю, как это могло случиться с ним такое. Теперь сидит он и мы даже не знаем где. Даже толком не знаю сколько лет дали. Кто говорит пятнадцать, кто двадцать. Без права переписки. Тебя никогда не видел. Хоть бы мне дожить до его возвращения.

Слезы все-таки выступили. Дед отвернулся, суетливо полез сворачивать самокрутку-цигару, зажег, пыхнул. Лицо уже выглядело спокойным. Дед теперь, как бы разговаривал сам с собой. Разводил руками, поглаживал седые пышные усы, смотрел в сторону. Так бывало с ним, когда речь заходила о любимом сыне. Оканчивалось это тем, что он останавливал взгляд на жене, яе Софие и, как бы стряхивая с себя навязчивые мысли, спрашивал:

– Так, о чем это я?

Та реагировала молниеносно:

– Об Митиной учебе ты даешь советы. Как и где ему учиться…

* * *

Харитонов дед и в самом деле был помешан на учебе внука и очень печалился, что самому пришлось остаться неучем. Побывав как-то в школе Харитона, он увидел стенд со словами Ленина «Учиться, учиться и учиться». С тех пор Самсон неустанно советовал всем друзьям Харитона учиться и учиться. Своего же внука хотел видеть непременно бухгалтером, как говорится, чтоб пошел по стопам отца. Особенно настойчиво он стал говорить об этом с того времени, когда Харитон, глядя на Генерала, хотел бросить школу. Самсон требовал от внука хорошей учебы с тем, чтобы в будущем доказать всем, что Харитониди не лыком шиты, работать умеют головой и с большой пользой.

– Ты должен всем показать, что можно и нужно быть честным человеком, даже там, где это трудно, то есть в бухгалтерии. Русские слова он говорил трудно, но слово «Бухгалтер» без буквы «х» в его устах звучала музыкой.