Глава 1. Гурвиц

Из подъезда вышел мужчина, огляделся и чуть пошаркивая двинулся в дальний угол двора. Когда-то модные итальянские туфли, растоптанные, местами разошедшиеся по швам, потертый, видавший виды спортивный костюм. Синий цвет давно полинял, став каким-то бледно-голубым, белые полосы пожелтели, а на локтях ткань уже просвечивала. Впрочем, его это давно не смущало. Новые вещи он почти не покупал, к старым относился все бережнее, стараясь экономить. Порой с некоторым смущением и даже стыдом отмечал, что стал слишком мелочным, но списывал новые качества на возраст и на то, что ничего ему уже и не надо. Вот сыну помочь – это да, это нужно. «Мне уже ни к чему, а молодым везде у нас дорога», – подумал про себя, оправдываясь в который раз и понимая, что самовнушение особо не помогает. Он становится жадным, и ничего с собой сделать не может, и жаль уходящих лет, когда было завтра, когда была та беспечность, с которой попрощался, как казалось, навсегда. Выбросил мусор, присел к столу в беседке, оглянулся. «Сейчас подтянутся», – тихонько прошептал и достал из кармана коробку с домино.

Конец июля, тихий дворик, окруженный старыми серыми пятиэтажками, – типичный район. Последнее время его все больше обуревали сомнения, а встретится ли он завтра с коллегами по «забитию козла». Жизнь пронеслась, подкатывая к закату. В прошлом остались загулы, стремления, кандидатская, кафедра… Нет, он еще преподавал. Иногда ловил насмешливые взгляды студентов, иронизирующих над «ностальгическими забвениями», как окрестил какой-то острослов его экскурсы в прошлое. Прошлое. Вся жизнь состояла из прошлого. Она превратилась в цепь воспоминаний: чаще грустных, иногда стыдных, но никогда не было смешных.

Гурвиц Михаил Моисеевич на днях отпраздновал шестьдесят пять. Впрочем, «отпраздновал» сказано уж очень громко. Купил кусочек любимой когда-то сырокопченой колбасы, да достал из шкафа початую бутылку коньяка. Налил рюмку, о чем-то задумался, пожелал себе здоровья, улыбнулся наивности. Колбаса давно была не той, и каждый раз он надеялся, что вспомнит вкус из прошлого (опять это прошлое, оно все чаще напоминало о себе). Но осталось лишь разочарование и жалость за то, что деньги потрачены зря. Все было не то и не так. Да и здоровье оставляло желать лучшего: давление нет-нет да и прыгало, суставы побаливали, в боку что-то начало покалывать, и мелькнула мысль, что здесь врачи будут бессильны, а потому и идти не стоит. «И вес уже лишний появился, и уже по лестнице не взбежать на четвертый этаж, и осталось домино по вечерам, да любимые книги – вот и все радости жизни», – он перевернул костяшки домино и неторопливо их перемешал.

Сын Денис уехал в Германию, уже давно и приезжал редко. Звонил, не забывал, ну, и то хорошо. «Он – нет. Он не поедет никуда. Кому там он нужен? – последнее время появилась привычка говорить о себе в третьем лице. – Вот здесь-то хорошо. Дворик знакомый, соседи хорошие, центр опять-таки. До метро десять минут ходу. Нет. Здесь у нас тихо. Здесь и помирать буду».

– Что? Опять помирать собрался? – голос соседа, Семена, вырвал из тяжких дум.

– А ты все знаешь? – признаваться в собственной слабости не хотелось.

– А чего не знать? Мы уже все одной ногой там. О чем еще думать? Где наши? – Семен покрутил головой. – Иван! – он громко крикнул, и эхо разнесло голос по двору.

– Чего орешь? – с балкона тут же отозвалась баба Валя. – Люди отдыхают, а ты тут горлопанишь.

– Как же без тебя, – Семен ответил уже потише, предпочитая не ввязываться в перепалку.

Через пару минут прихромал Иван, а следом и Коля, бородатый, солидный, с неразлучной папиросой и газетой под мышкой. Квартет товарищей по несчастью, как окрестили они однажды себя, был в сборе. Скоро подтянутся и зрители. Все, как в приличном обществе, так что вечер обещал быть насыщенным.

Игра увлекла. С шутками-прибаутками, под возгласы собравшихся поглазеть, с нешуточным азартом и настоящими эмоциями – как здесь спокойствие сохранять?

– Давай Моисеевич, забивай, – Семен, с которым они играли в паре, сбросил последний камень и теперь с надеждой смотрел на партнера, который должен был поставить точку.

– А вот и считаемся теперь, – он с наслаждением ляпнул костяшкой домино о стол и потер руки.

– Фарт вам сегодня, – Коля уткнулся в газету, всем видом показывая, что интерес к игре потерял. – Вот точно вам говорю, нет никакого вируса. Придумали тоже – ковид. Тьфу. Брехня все.

– Я читал, что наши прививки от туберкулеза и оспы помогают, – Иван тут же включился в обсуждение насущных проблем. – Потому они там и мрут в Европе, что развалили медицину. А мы сохранили все. Так что не страшно нам ничего.

– Да с ума сходят, – Семен поддержал товарищей. – Вот же что надо? Живем хорошо, пенсия вовремя, в магазинах завались всего. Хлеб доедать перестали. – Он грозно потряс пальцев куда-то в космос. – Свободу им подавай. А что они делать будут со свободой этой? А? – Он грозно обвел взглядом присутствующих.

Гурвиц знал, что будет дальше. Так заканчивался каждый вечер, и он заставлял себя молчать, кивая, соглашаясь и не ввязываясь в спор. Когда-то они в пух и прах ругались с сыном, который на дух не переносил власть. Он как мог отстаивал президента, приводил, как казалось, самые веские доводы, но не убедил и не удержал. Молодость глупая и бесстрашная. Уехал в Германию. Сказал, что не будут жить в концлагере среди рабов и подхалимов. «Подхалимов… Ведь явно на меня намекал. Да не подхалим я! – хотелось найти хоть какое-то оправдание. – Или…».

Не было ответов. Не хотелось унижаться, не хотелось приспосабливаться, а ведь приходилось. «А кому не приходилось? А жить как? А работать как? А семью кормить как? Да если бы я все говорил, что думаю, выперли бы нахрен из университета», – внутри закипала обида, но, скорее на себя, на жизнь, на то, что один остался. И жена умерла рано, едва за шестьдесят перевалило, и не осталось ничего, кроме этого домино по вечерам, да кактуса дома. Единственный цветок выжил.

– Моисееич, – Семен хлопнул по столу, – что молчишь? Аль и ты супротив батьки нашего?

– Все они одинаковые, – он привычно ушел от ответа. «Пошли они к черту. Только скажи за кого, тут же как коршуны налетят. Испоганят весь вечер».

Наверное, еврейская кровь уберегала от ничего не значащих конфликтов, да и признаваться самому себе, что сын был прав и понял все раньше, чем он, совсем не хотелось. Не было во дворе прежнего единодушия. Раньше горой за президента стояли. Если кто смел против выступить дружно на место ставили, показывая, у кого тут большинство. Но сейчас не те времена. Слишком многое изменилось. И Иван переметнулся на другую сторону, и Коля уже не бросался, засучив рукава, на оппозицию. Один Семен из последних сил, срывая голос, отстаивал идеи, набившие оскомину и веющие плесенью двадцатилетнего застоя. А молодежь, если и становилась свидетелем их споров, лишь посмеивалась, намекая на старость и покрытую мхом память.

– Вон, идет наш защитник, – Коля кивнул в сторону молодого парня, который шел, покачиваясь, широко расставив руки и свирепо поглядывая вокруг.

Антона, во дворе его всегда звали Тоха, знали во всей округе и побаивались. Еще лет пять назад мальчонка бегал. Правда, шустрый был шибко всегда. И приводы в милицию бывали, и школу прогуливал, еле девять классов закончил, и в драках всегда первым был – слава не самая лучшая, и уважения не сказать, что сыскал, а вот страх внушил. «Пятеро по лавкам, как мне за всеми усмотреть? – мама Антона, Галина Кузьминична, не упускала случая намекнуть на себя, многодетную, заслуженную и потому государству нужную. – Президент сказал, что после четвертого все его дети. Вот пусть и воспитывает». Понятно, что президент воспитанием заниматься и не планировал, но в армию Антона забрали, где оценили те способности, которые раньше всех отпугивали. Ничего он не умел, образование девять классов, зато силы бог дал с избытком – в общем, по контракту в ОМОНе остался Антон с радостью и полнейшей убежденностью, что жизнь удалась.  Сначала получил в общежитии койку, а через год, когда женился, выделили комнату. Подъемные опять-таки приличные дали, на очередь на квартиру поставили – что еще надо? А что пил – так работа такая. Нервная.

Последнее время домой Антон захаживал нечасто, да и то, когда его, пьяного, выгоняла жена. «Милые бранятся, только тешатся, – любила поговаривать его мамаша, не обращая внимания на загулы сына. – Мужики все пьют и бьют.  А что?! Так все живут», – она не упускала случая упрекнуть невестку за то, что не принимает она выходки любимого сынка.

Впрочем, жизнь соседей Михаила Моисеевича волновала мало. Точнее, он делал вид, что безразличен к тому, что происходит у соседей, и, наверное, скрывать отношение к происходящим вокруг событиям чаще всего получалось. И все же, за столько лет не знать тех, кто вырос на его глазах, было невозможно, а за маской некоторого безразличия скрывалась горечь за то, что уж слишком быстро проносились годы. Выросли соседские дети, постарели друзья, да и он сам уже на пенсии. Благо успел до повышения возраста.

Коротко попрощался, почувствовав, что накал политических страстей в беседке выходит на уровень повышенных эмоций и переход на личности уже не за горами. Дома  поставил чайник, заварил большую чашку, стараясь не пересыпать заварки. Пакетики не любил. От них веяло химией, и не было ощущения, что чай настоящий. Когда-то любил заваривать покрепче, но спал последнее время неважно, а потому начинал подумывать о теплом молоке перед сном, как советовал какой-то специалист по телевизору. Впрочем, кто их там разберет этих советчиков, – много их стало, а верить некому. Батон, масло, по возможности тонким слоем, кусочек докторской. Чуть подумал и отрезал еще один, понимая, что чувство голода все равно останется. К старости и запросы поменьше становятся, и нет смысла уже переживать о здоровой пище, долгих годах, холестерине и прочей ерунде. «Да, экономный я. И сыну надо помочь. Хотя как помогу? Ему там мои копейки помогут, как лысому расческа. У всех проблемы, так все живут», – думал про себя, окинув взглядом скудный ужин с этим противным чувством неприятия себя: мелочного старика-пенсионера, которым так боялся стать, и которым все же стал.  Наверное, он был несколько старомоден: всегда в галстуке, всегда вежлив, умеющий держать себя в руках. Никто не мог сказать, когда он последний раз повышал голос, никто не видел его в гневе и уж тем более ругающимся матом. Его считали образцом старого интеллигента, приторного в показном спокойствии: избегающего конфликтов и никогда не оспаривающего указания руководства, какими бы глупыми они не казались.

«Сейчас тихонько нужно. Пенсионеров первых погонят, – он стоял у окна, отпивая чай мелкими глотками и тщательно пережевывая бутерброд. – И раньше бардак был, а сейчас и подавно. Стучат, сдают, подставляют, хорошо хоть работать некому. Нужно как-то пару годиков еще продержаться. Бог даст, продержусь», – мысли постоянно вращались вокруг работы.

Вид из окна был знаком, как книга, зачитанная до дыр. Он нередко застывал на этом месте, собираясь с мыслями, иногда ужиная вот так, стоя, и даже отдыхал он здесь, у окна. Когда-то здесь любила дежурить его жена Нина.  Она выглядывала, кто и когда возвращается, с кем гуляет, а он иногда пристраивался рядом, посмеивался над ее едкими комментариями, но думал о своем. Он так и не мог понять, откуда в нем эта черта делать то, что от него ждут: смеяться, когда не смешно, кивать, когда соглашаться не хотелось, грустить, когда было совершенно не грустно. Может, потому что это было неважно. Всегда была часть жизни, которая принадлежала только ему – математика. Он любил ее самозабвенно: уравнения вызывали трепет, биографии знаменитых в прошлом и настоящем коллег он знал на память, до малейших деталей, которые, может быть, они и сами о себе не помнили. Наверное, даже Нину он так не любил, и она это знала, ревновала, ругалась, но, в конце концов, смирилась. Или просто стало все равно.

Не тот он теперь. Совсем не тот. И задор угас, и вот, в домино повадился играть. Мечта решить одну из задач столетия так и осталась мечтой, но интерес еще остался. Как всегда перед сном он открыл свои конспекты и последние журналы, которые брал в библиотеке. Зачем ему это? Он не знал ответ, но этот уклад сложился годами, и не было ни сил, ни возможности нарушить ритм, который вошел в него, накрыв сетью выдуманной занятости и смысла.

«Не получается, – через час Михаил Моисеевич оторвался от конспекта. – Не мое. Надо бросать. Молодым не решил, а сейчас и подавно. Увы, мечты не всегда сбываются», – он устало встал, почистил зубы, надел пижаму и лег. Очередной день подошел к концу, и еще одна страница жизни осталась полупустой.

Как бывало нередко, интернет он вечером включить забыл, и потому лишь утром заметил, что сын звонил три раза. Эх, раньше… Раньше он газеты любил, подписок бывало столько оформлял, что жена за голову хваталась: «Ты когда читать все будешь?». Оно и сейчас можно было купить, но в интернете все бесплатно, хоть и новости какие-то одинаковые, да и слишком уж предсказуемые: кругом враги, и мы, одни в этом мире за добро и справедливость. Из года в год борьба со злом, и никак не победить. Вот и сегодня, если бы не открыл ноутбук, так и не заметил бы, что в скайпе звонки пропущенные. «Странно, – Михаил Моисеевич с легким беспокойством пробежал глазами по времени вызовов. – Три раза за вечер набирал. Вряд ли так уж поболтать хотел. Может, случилось что?». Коротко написал что-то похожее на извинения за невнимательность, хотя и понимал, что оправдываться глупо и не обязан он караулить эти редкие моменты, когда сын изъявил желание поговорить. Сам он набирал редко, боясь оказаться не вовремя.

– Пап, привет. А я вчера никак к тебе не достучался, – Денис перезвонил почти тут же.

– Здравствуй. Да заработался вчера, – говорили без видео, и Гурвиц с укором всматривался в жуткого ящера, которого сын поставил на аватарку. Хотелось увидеть его самого, может, тогда и стали бы чуть ближе. Впрочем, Денис всегда спешил, куда-то бежал, и времени никогда у него не было.

– Как ты? Как здоровье?

– Нормально, – дежурные вопросы, такой же дежурный ответ, и, словно испугавшись, что разговор может на этом закончиться поспешил добавить. – Хорошо все. И погода отличная, и лето хорошее в этом году. Вот выборы в воскресенье. Так что весело тут у нас. Ты как?

– Да…, – Денис как-то замялся, и показалось, что сейчас он остановился, и что этот разговор важнее всех его дел. – Есть тут у меня некоторые проблемы. Точнее, не проблемы, вариант невероятно шикарный, но вот не знаю, как выкрутиться.

– Проблемы и вариант – это две большие разницы, – ему хотелось добавить, что так говорят в Одессе, но сам Михаил Моисеевич в Одессе никогда не был, а потому косить под острого на язык еврея не стал.

– Ты всегда умел чувствовать ситуацию, – Денис всегда начинал язвить, когда попадал в неловкое положение.

– Да понимаю, – Гурвиц знал, что сыну нужны деньги и мысленно подсчитывал, что там у него осталось. – Сколько там тебе не хватает?

– Пап, много. Я хотел момент один оговорить. Слушай, – Денис заговорил чуть быстрее, словно сейчас набрался смелости и решил выпалить сразу все. – Квартира в центре, хорошая. Ты один. Тем более у нас домик в деревне есть. А ты почти на пенсии. Давай продадим. Что нужно на ремонт, может, оставишь. Я понимаю, что там уже обветшало все. Но ведь мы любили там отдыхать. И место отличное, воздух. Ты же всегда говорил, что тебе нравится там.

Михаил Моисеевич растерянно сидел в кресле, уставившись в одну точку и осмысливая слова сына. Продать квартиру и уехать в деревню, откуда он сам родом, где остался дом родителей, где последний раз был почти год назад, когда ездил на кладбище. А сам? Бросить работу? А жить как? На пенсию? Так ведь…

– Ты серьезно? Все так плохо? И подождать никак? – хотелось добавить, что ему, быть может, уже и не так много осталось.

– Что ждать? Я уже не вернусь. Здесь останусь. Нужно о будущем думать.

– О будущем. Да, – Гурвиц опустил голову, осмысливая происходящее.

Отказывать не хотелось: «Сын ведь. Нужно помочь, но как? А может, снять квартиру. Лучше комнату. Может, даже с кем поговорить, из знакомых, вдруг приютят. А что, кому денежка лишняя помешает. Но в деревню! Нет. Как он там будет? Да там и дом уже развалился», – он мысленно перебирал варианты. Пауза затягивалась, и он поспешил добавить, стараясь держаться пободрее:

– Быстро не получится. Мне чуть времени нужно. Я ведь работаю еще. Не бросать же.

– Пап, да что ты за те копейки держишься. Где что, я помогу. Бросай. В общем, я тут уже спешу. Ты думай, а мы на днях созвонимся и придумаем что-нибудь.

Разговор смялся и закончился, словно на полуслове, оставив странное ощущение легкой боли в груди. Гурвиц тяжело встал, прошел на кухню, включил чайник, но, подумав, выключил его. На душе что-то царапало, а мысли искали те слова, которые разбудили это беспокойство. «Где он, покой? Где тишина и счастье от пенсии, которое я ждал? – совсем не так представлялась ему жизнь после шестидесяти. – Конечно, они же молодые, думают, что мы уже все, мечемся между больницей и аптекой. Что жизнь прошла, и ничего не надо. Не надо? Или… Черт. Я что-то еще хотел. И пожить вроде время еще есть. Как раз пенсия да зарплата, так оно и веселее, и что-то впереди маячит. Не так, чтобы отчетливо, и не так, чтобы перспективы, но ведь жизнь-то продолжается. Продать квартиру? Как? Зачем? А ему каково? В чужой стране, один. Понятно, что нужно устроиться как-то. Понятно, что как папа помочь должен. Жил бы здесь, проще было бы. Все рядом, все знакомо. Могли бы и кредит на двоих платить, все ж таки потихоньку и построились. В деревню? Нет. Не мой вариант. Что я там делать буду? Надо как-то выкручиваться. Потом подумаю».

Михаил Моисеевич пытался гнать эти мысли, но они не отпускали. «А осадочек-то остался», – он с горечью прошептал, глянув на свою физиономию в зеркало, и ухмыльнулся. Чуть позже, с некоторым разочарованием, признался себе, что расстроен не самим фактом продажи квартиры, а тем, что Денис не мог не знать, как сложно ему решиться на такой шаг. Знал, но не остановился. «Мог бы пожалеть старика. Мог бы, но не стал. Ладно. Может, я и сам такой был. «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели», – на ум пришли слова старой песни Высоцкого. – Потом подумаю. Такой вопрос с бухты-барахты не решить. Думаю, время у меня есть».