7

На следующее утро, когда солнце еще не взошло, Бельвинь постучался в нашу дверь. Он не выглядел испуганным, но я отдала должное поспешности, с которой он пришел, и по достоинству оценила могущество Ле Муана в здешних краях.

Я не впустила Бельвиня в дом и разговаривала с ним во дворе.

Впрочем, разговор был короток: мельник хотел услышать, каковы мои условия, и подумать. Я, в свою очередь, тоже не требовала невозможного. Мои условия были таковы: мельница, хлебопекарня и пойменные луга у реки должны вернуться к моему сыну. Батраки Бельвиня помогут мне вырубить деревья в сожженном парке, выкорчуют их и расчистят пять арпанов земли под посев. Мельник будет одалживать мне своих батраков тогда, когда я попрошу. И, кроме того, по мере необходимости станет давать мне лошадей и телегу для подвоза воды и дров.

Бельвинь не дал мне окончательного ответа, но я была больше чем уверена, что он согласится.

День прошел в хлопотах по приготовлению кровяной колбасы, стирке и уходе за живностью. Селестэн отправился в Гравель за дровами, Аврора возилась с малышками, а Жанно и Шарло были посланы на огород, где когда-то было что-то посеяно, и получили приказание покопаться в земле: может быть, обнаружится прошлогодняя морковь, брюква или свекла.

Еды нам по-прежнему не хватало. Копченое мясо было еще не готово, и Брике все время сидел возле ямы, поддерживая дым сосновыми и еловыми стружками.

А вечером пришел в себя Жак. Он пока не говорил, но открыл глаза и был в сознании. Нижняя половина его тела была парализована, и он полностью лишился возможности передвигаться. Селестэн утверждал, что вскоре к нему вернется и речь.

28 января 1795 года была вольная ярмарка в Лориане, и мы с Селестэном, едва только рассвело, пешком отправились туда. У меня были большие планы на эту весну, а поскольку сеять в Бретани начинали уже в феврале, то пора было запастись семенами.

То, что море не за горами, стало ясно еще за пол-лье до города: настолько сильным показался мне запах соли, кипящей смолы с ремонтных верфей и жареных креветок. Затем перед нами открылась равнина, усыпанная серыми валунами, словно пригоршнями разбросанными по бухте. Одуряющий запах морских водорослей даже вызвал у меня легкий приступ тошноты. Но тусклый блеск моря, подернутого сероватой зябью волн, манил меня, и я зашагала дальше, увлекая за собой Селестэна…

Лориан был маленьким прибрежным городком, бретонским портом с крытыми дранкой крышами домов, завершающимися остроконечными коньками каменных труб, которые были сложены из серых валунов или красного кирпича на домах муниципальных чиновников и богатых торговцев.

Был конец января – то время, когда рыбаки, из которых преимущественно состояло население Лориана и его окрестностей, отправляются в море на много месяцев, до самого сентября. Они плывут до самой Исландии, и треть из них не возвращается из этих походов. В конце каждой зимы рыбаки получают в порту благословение на выход в море. Отплывая, экипажи поют канты в честь Марии – Звезды морей.

Вот и сейчас, пока мы шли по городу, нам встретилась не одна разбитная торговка креветками, у которой муж наверняка уходил в море, но которая тем не менее напевала:

 
Муженек мой далеко уплыл,
Аж в Исландию рыбку ловить он уплыл.
Я сама без копейки живу.
Не беда… Тра-ля-лю.
Тра-ля-лю.
Наживу!
Наживу!
 

У меня эти встречи вызвали мысль о том, что можно было бы, пока у нас туго с едой, ходить к морю и собирать креветок, крабов и устриц – так как это делал мой брат Антонио еще в Тоскане. А почему бы нет?

Лорианская ярмарка поразила меня своим многообразием, а особенно обилием вещей, в которых мы так нуждались, но от покупки которых я вынуждена была воздержаться. Мне и так пришлось выложить чуть ли не полсотни ливров за семена – всевозможные и всяких видов. Вооруженная наставлениями домашних слуг, я выбирала этот товар со знанием дела. Жильда говорила мне: «Доброкачественные семена должны быть круглые, наполненные, без всяких морщин. Это только у лука и гороха иначе». Вот я и обращала внимание на мелочи, вплоть до запаха и окраски. У меня не было денег, которые можно потратить впустую.

Целый час мы глазели на лошадей, выставленных на продажу, зерно, вино, сено, полотно, развешенные кожи, явно понимая, как пусты наши карманы. Я раскошелилась лишь на рвотный корень, горькую английскую соль и доверов порошок – лекарства, без которых невозможно обойтись в случае болезни.

Уже надумав уходить, я внезапно остановилась у торговца, понуро стоявшего с краю и без всякой надежды предлагавшего на продажу коричневые клубни, сложенные в мешки. Крестьяне и лорианцы обходили стороной этот продукт, не понимая, что это такое. А я узнала: это был картофель. Уж мне-то приходилось есть его в самых разных видах – и отварной, и жареный; в Версале он считался деликатесным кушаньем, а его цветками модницы даже украшали шляпы. В Париже картофель и сейчас оставался достаточно редким блюдом, а уж в Бретани о таком и не слыхали!

Заметив мой интерес, торговец воскликнул:

– Товар из Америки, милочка! Недорого отдам!

Неожиданная мысль блеснула у меня в голове, глаза засияли. Меня даже не интересовала цена. Подступив к торговцу и не слушая возражений Селестэна, я задала только один вопрос:

– Будет ли у вас двести-триста фунтов этого картофеля? Если да, то я беру их – при условии, что вы расскажете мне, как с ним обращаться, когда хочешь посадить.

В Сент-Элуа я вернулась одна. Селестэн остался в Лориане сторожить наши покупки. Я послала Брике к Бельвиню, чтобы тот выделил мне батрака и телегу с лошадью и сейчас же послал их в город. Не было границ моему воодушевлению. Я посажу целую плантацию картофеля, можно сказать, положу начало возделыванию этой культуры в бретонских землях. Я по опыту знала, какой это вкусный, удобный и сытный продукт. Я даже знала, какие блюда следует из него готовить…

– Это вы верно задумали, мадам! – отозвалась Маргарита, когда я посвятила ее в свои планы. – Хотя, надо сказать, никогда я не думала, будто наступят времена, когда вы, принцесса да красавица всем на загляденье, станете о таком думать. Известное дело, все это не по вашей воле случилось, но все-таки, скажу я вам, в мире все перевернулось…

Я прервала ее сетования поцелуем в щеку, ибо знала, что им не будет конца.

– Где Жанно, Маргарита? Я что-то не вижу его.

– Во дворе. Уже нашел себе подружку!

Я вышла во двор и была немного ошеломлена увиденным. Жанно с какой-то светловолосой девчонкой сидел на ограде, они болтали ногами и разговаривали. Я пригляделась получше: девочка была не кто иная, как крошечная Берта Бельвинь, бойкая и задиристая. Она разговаривала с Жанно заинтересованно, но как с вполне равным, то и дело перебивая его, и я даже видела, что она стукнула моего сына по лбу.

Мне стало отчего-то обидно, я почувствовала желание вмешаться и прогнать эту кроху со двора, но потом увидела, как увлечен Жанно этой дружбой, и сдержалась. Увидела я и то, что Берта явно нравится Жанно. Внешне она была чудесной девочкой: лицо круглое, глаза зеленые, зубы белые, как жемчуг, и когда она смеялась во весь рот, то становилась очень хорошенькой.

И я молча, улыбнувшись про себя, ушла в дом.

8

Франсина явилась в Сент-Элуа через неделю после моего разговора с Ле Муаном. Вид у нее, надо признать, был неожиданно приличным для девицы, которая таскается по лесам за шуанами: чистая одежда, опрятный передник, аккуратно заштопанный в нескольких местах, новые сабо. Она даже была в головном уборе, принятом среди незамужних девушек в здешних краях. Ее чепец имел форму ракушки и низко опускался на лоб, охватывая его, как повязка, а по бокам открывая толстые завитки кос, уложенных, как улитки, за ушами.

– Здравствуйте, мадам, – сказала она приседая. – Ле Муан сказал, что вы знаете, зачем я пришла.

– Да, знаю, – ответила я. – Ты будешь помогать мне с рассадой.

Я не держала на нее зла, а даже, напротив, чувствовала радость при мысли, что получила помощницу.

Работы было столько, что я даже с такой работницей, как Франсина, не знала, за что хвататься. Селестэн целыми днями вместе с батраками Бельвиня трудился над расчисткой земли под пашню. Они рубили, пилили, корчевали – занятие это каторжное. Из всех деревьев была оставлена только старая яблоня, менее всех пострадавшая от пожара и обещавшая плодоносить. Нужно было заготавливать дрова, а еще возвести новый хлев – уже не на скорую руку, а надолго. Кроме того, я хотела, чтобы из необтесанных огромных камней, в изобилии рассыпанных по долине, Селестэн сложил хижину, крытую соломой, и сделал очаг: таким образом, у нас была бы кухня, ибо в башне становилось слишком тесно. В этой же хижине можно было бы поселить и Франсину – так я планировала. Даже для Жанно и Шарло находились занятия: убирать огород, удалять оттуда камни и хворост, прошлогоднюю траву. Брике, добросовестно покончив с копчением и заслужив мою благодарность, занимался тем, что бродил по округе и воровал. Он никогда не возвращался с пустыми руками: приносил цыплят, кур, а однажды даже огромного петуха. На мой вопрос Брике ответил, что поймал его в лесу. Я знала, что он ворует у крестьян Сент-Уана, но закрывала на это глаза. В конце концов, сами эти крестьяне не проявляли особенной щедрости.

– Будь осторожен, – предупредила я Брике. – Они расправятся с тобой, если поймают. Лучше не делай этого.

– Гм, мадам, да ведь это все, что я умею.

Жанно, наблюдая за Брике, тоже становился трудноуправляемым, и удержать его дома было почти невозможно. Он очень подружился с Бертой, и отныне любимым его занятием было убегать на берег реки, где на вершинах старых осокорей чернели сорочьи гнезда, и собирать птичьи яйца.

Маргарита была у нас кухаркой: готовила бобовую похлебку, гречишные лепешки, иногда суп, тушеную капусту, жареную колбасу – копченое мясо у нас расходовалось крайне экономно.

Мы с Франсиной ухаживали за скотиной, мыли, стирали и, главным образом, готовились к весне. Много возни было с облюбованным мною картофелем. Я пустила в ход все купленные клубни, перебирала, проращивала, замачивала. В ящиках, кадках, любых доступных сосудах у нас была рассада – капусты, лука, сельдерея, огурцов, моркови, фасоли и еще всякой всячины. Отдельно мы намеревались высадить чечевицу, горох и бобы.

А когда наступала ночь и все в доме засыпали, я садилась к маленькой лампе, разворачивала журнал и записывала то, что получила в этот день от крестьян. Подношения были более чем скромные. Я все больше полагалась на собственные силы. Если бы мы возлагали надежды лишь на крестьян, то, наверное, всю жизнь жили бы впроголодь. В конце концов, подумала я, я перестану требовать у них еды и потребую полотна, воска, мыла – того, в чем Сент-Элуа нуждался особенно остро. И если еще раз встречу Ле Муана, обязательно попрошу повлиять на бретонцев. Да и отец Медар в этом деле может помочь…

Но в этот момент сон, как правило, овладевал мною, и я, впадая в полудрему, забывала твердо все решить, а завтра дела снова поглощали меня, и я снова никому не жаловалась.

9

– Кому это ты шьешь одежду? – ревниво спросил Жанно, наблюдая, как я крою полотно. – Мне?

– Нет, малыш, это для близняшек. Они растут так быстро, ты же знаешь, – ответила я беспечно, не обращая внимания на едва заметные враждебные нотки в голосе сына. – Разве ты не хочешь, чтобы твои сестры выглядели хорошенькими?

Жанно молча отошел от меня и заглянул в колыбельку. Девочкам было чуть больше четырех месяцев, и с тех пор, как я стала давать им наряду с коровьим молоком по маленькой ложке рыбьего жира, они заметно повеселели. Обе малышки уже удерживали головки, а Изабелла, более бойкая, даже могла, забавно лежа на животе, приподниматься, опираясь на ручки. Селестэн выстрогал для них три деревянные игрушки, я выкрасила их свекольным соком, и близняшки уже тянулись к ним ручонками, с явной любовью и интересом ко всему яркому.

Все любили этих ангелочков. Только Жанно, казалось, вовсе не разделял этого восторга.

Застыв рядом с колыбелькой близняшек, он с критическим выражением на лице подолгу внимал угуканью Вероники и Изабеллы, которые, подобно беззаботным пташкам, приветствовали таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.

– Бесполезные дурочки! – проворчал он тихо. – Бесполезные!

Я не придавала особого значения этому недовольству. Жанно просто ревнует. Но он уже достаточно вырос, чтобы самому преодолеть это.

– Их пора кормить, – сказала я вслух.

Патина давала мало молока, поэтому я не баловала им своим домашних: нужно было следить, чтобы молока было вдоволь для малышек. Я хотела, чтобы по крайней мере они не ощущали ни в чем нужды. Им и так с самого начала пришлось нелегко. Это чудо, что они такие пухленькие и здоровые.

Я как раз наливала молоко в рожок, когда ко мне подошел Жанно с чашкой в руке.

– Можно мне? – спросил он с некоторым напряжением в голосе. – Я тоже хочу.

Мне следовало тогда проявить большую чуткость, но, занятая приготовлением еды для малышек, я ответила не подумав, не глядя на Жанно:

– Тебе потом, мой дорогой, после девочек; я дам тебе молока, если оно останется.

Громкий всхлип заставил меня обернуться. Жанно стоял посреди комнаты, сжимая чашку в руке так, словно это был его злейший враг. Лицо его было искажено гневом, невыносимой обидой, явной злостью на меня. Испуганная, не ожидавшая такого поворота дела, я поднялась с места.

– Жанно, мальчик мой! – только и смогла произнести я.

Не дослушав, он с размаху грохнул чашкой об пол. Осколки полетели во все стороны. Потом повернулся, рванулся к выходу и выбежал, так хлопнув дверью, что у меня зазвенело в ушах.

– Жанно! – вскричала я, сердясь и недоумевая. – Вернись немедленно!

Он и не подумал вернуться.

Ошеломленная, я едва смогла как следует накормить Веронику и Изабеллу. Они, словно чувствуя мое настроение, капризничали и просились на руки как никогда; мне стоило больших усилий их убаюкать. Потом они уснули, и я уложила их в колыбель.

Поступок Жанно не выходил у меня из головы. Мой сын был неправ, но в то же время он был совершенно искренне обижен, даже оскорблен тем, как я поступила. Я опрометчиво полагала, что он все понимает. Понимает, что малышки намного меньше и слабее его и что долг всех нас – заботиться о них, слабых и беспомощных, отдавать им все лучшее, в том числе и это злосчастное молоко. А Жанно, оказывается, не понимал. Он был совсем еще малыш, мальчик восьми лет, который любил меня и ревновал, который до сей поры был один в моем сердце, а с появлением девочек неожиданно оказался вытесненным, – по крайней мере, так он полагал. Но ведь я любила его, как и прежде.

Я выбежала из дома, горя желанием поскорее разыскать сына. Как бы он не задумал какой-нибудь глупости! Честное слово, эта его вспыльчивость – фамильная черта де Ла Тремуйлей – может сыграть с ним дурную шутку.

– Ах, вот ты где!

Я разыскала Жанно среди валунов, сваленных у старой яблони, и, облегченно вздыхая, села рядом. Он отвернулся, уткнувшись лицом в колени.

– Ну, чем ты обижен, мой мальчик? – произнесла я нежно, касаясь пальцами спутанных черных волос ребенка. – Ведь я люблю тебя, Жанно.

Он передернул плечами, пытаясь увернуться.

– Ответь мне, – сказала я. – Что ты думаешь?

Он молчал, упрямо сдвинув брови.

– Так ты еще совсем малыш, Жанно! Я думала, ты мужчина и знаешь, как следует поступать. Хорошо, раз ты малыш, я буду любить тебя так, как малыша: буду баюкать, как Изабеллу и Веронику, буду поить из рожка, чтобы ты больше ни на что не обижался…

– Ага! Ты еще и насмехаешься!

Я заметила, что плечи его вздрагивают, и он едва одерживает рыдания, причем это дается ему явно нелегко. У меня сердце облилось кровью: я и не подозревала, что горе Жанно так сильно!

– Жан Анри, мальчик мой дорогой!

Я потянулась к нему, прижала к себе его темноволосую голову, заглянула в искаженное обидой личико.

– Скажи же, Жанно, не молчи! Что тебя мучает? Неужели ты так не любишь сестричек?

– Не люблю! – пробормотал он сквозь слезы.

– Но почему, почему? Они ведь такие славные и ничего не сделали тебе дурного!

Жанно не выдержал и расплакался, прижавшись лицом к моему плечу: я видела, что ему стыдно за свои слезы, но не плакать было выше его сил.

– Неужели тебе не хватает меня? Зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми? – проговорил он, заикаясь, прямо мне в плечо. – Р-раньше я был один, а теперь эти девочки з-заняли мое место!

Я заглянула ему в лицо, нежно поцеловала заплаканные синие глаза мальчугана.

– Милый мой малыш, ведь ты появился у меня раньше их. Никто не займет твое место. Никогда!

– Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь.

– Неправда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.

Я не могла допустить, чтобы Жанно чувствовал себя ущемленным. В этот день мы долго разговаривали; когда Жанно успокоился, я стала рассказывать ему, как слабы и малы его сестренки, как они нуждаются в защите и помощи от всех нас, в том числе и от такого настоящего мужчины, как Жанно.

Втайне я еще раз укорила себя за то, что была недостаточно чуткой. Жанно много чего вытерпел в приюте и стал очень раним. И как раз в тот момент, когда он больше всего нуждался в моем внимании, я совсем его забросила!

– Ты не будешь больше скрывать свои чувства, правда, Жанно? Если ты чем-то обижен, приди и сразу же скажи мне, мы вместе во всем разберемся! Ведь ты доверяешь мне, сынок?

– Да, – пробормотал он, утирая слезы.

– Ну, а я люблю тебя очень сильно, мое сокровище.

И все-таки несмотря на этот разговор, я чувствовала, что следует чем-то увлечь, занять Жанно, чтобы он не погружался во все эти размышления. Его лазанье по сорочьим гнездам мне не очень нравилось.

Когда к нам в очередной раз заглянул отец Медар, с которым наше семейство явно подружилось, я спросила, не сможет ли он серьезно заняться образованием Жанно.