Карантин? От чего? Почему? И кто там? Но эти вопросы Шаман задать не решился. В камере тут же бросился в нос тяжёлый запах.
Не зная, что делать, Шаман остался стоять у двери. На двухэтажных шконках не было ни одного свободного места. Верхние «жильцы» вообще не обращали на Шамана никакого внимания. Кто-то курил самокрутки, кто-то читал при скудном свете лампочки. Потоптавшись немного, Шаман уселся на длинную, узкую деревянную скамейку, стоявшую у двери, и равнодушно подумал: «Придётся, наверное, здесь спать».
И тут кто-то ткнул ему в ребро. Сидевший в глубине камеры парень среднего телосложения манил его пальцем.
– Статья?
– 206-я! – ответил Шаман, вспомнив сокамерника по боксу.
– Кем на свободе был?
– На стройке работал.
– Что натворил?
– Спьяну вдарил одному по морде.
– И только?!
От пронзительного взгляда пахана Шаману вдруг стало холодно даже в этой душной камере. Он беспокойно заворочался.
– Ну… – замямлил Шаман. – Это… Шубу с него хотели снять.
– С кем? Подельник был?
– Да, вдвоём.
Парень засмеялся, и к нему угодливо присоединились соседние урки, один страшнее другого.
– Спьяну избили, пытались ограбить, да ещё вдвоём. Это, дружок, и 206-я тебе будет, да ещё «букет» подарят. И застрянешь ты в тюряге надолго, ох, надолго! Но не боись, здесь не так плохо, как ты думаешь. Звать-то как?
– Шамиль. Шаманом кличут.
– Шаман так Шаман. Борман! – толкнул он широколицего плечистого мордоворота, лежавшего рядом с ним. – Того с крайней шконки выброси на скамейку. А этого на его место устрой.
– Айн момент! – Борман вскочил, подошёл к крайней возле двери верхней шконке и стянул с неё спящего человека. Темнолицый худой парень с грохотом свалился на пол и сжался, видимо, ожидая, что его станут бить.
– Вставай, падаль! – рявкнул Борман. – Твоё место там, на скамейке.
«Падаль» тихо поднялся, причём глаза его не переставали выражать чувство собачьей преданности и даже благодарности, и покорно улёгся на указанное место. Шаман отвернулся.
– А джинсы у тебя клёвые, – пощупал Борман Шамана за задницу. – Снимай давай!
– А я, что, без штанов останусь? – Шаман отвёл руку Бормана. – Не трогай.
– Ладно, ладно… – громила выдал что-то наподобие улыбки. – Скоро ноченька наступит, баю-баюшки. Ты, наверное, тоже спать хочешь? А если не проснёшься?
Шаман молча залез на шконку, а Борман отправился к своему пахану.
Что делать? Шаман от страха вспотел, жуткий испуг медленной змеёй пополз от низа живота к горлу. А если ночью его задушат подушкой? Что терять этим уркам? Повадки убийц. И Шаман медленно стал снимать с себя брюки. Потом подошёл к шконке пахана.
– На, – протянул он штаны, – дарю.
При этом он старался не смотреть на звероподобного Бормана.
– Ну вот умница, – похвалил его Борман. – А раз такой добрый, подари мне и шубу.
Шаман посмотрел на пахана повлажневшими глазами.
– Скоро тебя оденут во всё казённое, в зоне нельзя ходить в шубе, – с философским видом объяснил ему пахан. – И вообще, здесь не любят частную собственность.
Один из подручных пахана уже нёс ему шубу Шамана.
– Я так и буду ходить без штанов? – растерялся Шаман.
Борман вытащил откуда-то сатиновые штаны.
– На, – усмехнулся он. – Лёгкие, одевать-снимать удобно. Хозяин их был хорошим человеком, жаль, умер, да пребудет душа его в раю.
Действительно, сатиновые штаны одевать было удобно. «Но снимать любые штаны несподручно», – подумал вдруг Шаман. Видно, тюремный быт рождает особую философию.
Борман резким движением оторвал у шубы воротник, вытащил из тумбочки свиное сало и намазал на воротник.
– На, чайханщик! – Борман протянул намасленный воротник долговязому детине. – Пора чаёвничать!
«Чайханщик» быстро свернул свой матрас, поставил на обнажившуюся пружину кружку с тремя кусками сахара, зажёг намасленный воротник и стал снизу нагревать посудину. Когда сахар расстаял, в кружку налили воду или ещё чего…
Уселись кругом. Лицо пахана порозовело.
– Иди сюда, – приказал он Шаману.
Шаман нехотя подошёл. Дали кружку ему. Он поднёс к губам красноватый напиток, отдававший жжёным сахаром. Горячая жидкость обожгла горло, провалилась внутрь. В груди потеплело, голова слегка закружилась, сердце застучало.
– Только два глотка! – крикнул Борман. – Нужно делать только два глотка!
Каждый, дважды глотнув этого пойла, должен передать его соседу.
– Кайф! – Верзила-чайханщик погладил себя по животу.
Зэки с других шконок старались не смотреть в сторону пирующих. «За два глотка – шубу и джинсы!» – возмутился про себя Шаман.
Довольный пахан слез со шконки, и другие тут же поспешили залезть на свои места. Возле пахана остался лишь один Борман. Они вдвоём быстро стали ходить по камере туда-сюда. Шаман осторожно глянул на них. Глаза блуждающих по камере были почти бессмысленными, но слова…
– Вот, – разглагольствовал пахан, – коммунисты хвастались, что построили справедливое общество. Ого!.. Вроде у них нет ни бедных, ни богатых. Ха! Это – чушь, придуманная для безмозглых людей. Откройте глаза – коммунистические паханы обдирают народ как липку, а в свободное от грабежа время подымают свои жирные зады на трибуну и снова блудят о равноправии, о ближайшем светлом будущем. И народ верит! Народ – это овцы, быдло. Они радуются, что в будущем будут жить в коммунизме, и того не знают, что живут в нём уже сегодня, сейчас. Забыли! А ведь когда-то Хрущёв обещал построить коммунизм уже к восьмидесятому году.
Пахан с Борманом продолжали носиться по камере.
– А настоящий коммунизм – не пустое слово, он есть! И он царит только в одном-единственном месте – в тюрьме. Здесь всё общее, сами видите. Может здесь кто-нибудь взять себе пайку побольше? Нет. К тому же у нас – чисто пролетарская диктатура. С гнилой интеллигенцией у нас разговор короток.
Пахан остановился.
– А там орут о справедливости. Вот у меня мама осталась одна-одинёшенька в Челнах. Брат – в тюрьме, я – в тюрьме. Как живёт наша мама? И пенсию не получает. А государство пальцем не пошевелит, чтобы помочь ей. А если мама с голода помрёт? Я этого никогда не прощу! Отомщу! Это говорю я – Ринат Туктаров!
Пахан закрыл лицо обеими руками:
– О, мама, милая!
Голос его задрожал, но когда он убрал с лица руку, глаза были по-прежнему холодны, чисты и лишены даже искорки мысли, по крайней мере, той мысли, представление о которой имеют большинство цивилизованных людей. Пахан опять завёлся:
– Но ещё я есть! Я помогу! Три недели тому назад на свидании я подарил ей две пары носков. У неё на ноги нечего было надеть. А коммунисты кричат о справедливом обществе, без бедных и богатых.
Передохнув, он продолжил речь:
– Самые честные люди – воры! Там… – он махнул рукой в сторону зарешёченного окна. – Там люди, считающие себя честными, делают совместные дела с помощью разных контрактов, договоров, нотариусов и тому подобной чепухи. А почему? Потому что не доверяют друг другу. А воры всегда друг другу доверяют. Если мы между собой договариваемся, нам не нужны никакие контракты или другая филькина грамота. Самый честный человек – вор! Мы слов на ветер не бросаем. Сказано – сделано!..
Пахан, наконец, устал, вытер пот со лба и растянулся на своей шконке. Рыжеволосый урка, лежавший рядом с Шаманом, тихо ругнулся:
– Падла… – Он повернулся к Шаману. – А ты за что попал?
– Врезал одному по харе.
«Интересно, слышал ли он мой разговор с паханом? – подумал Шаман. – Или просто поболтать хочет?»
– А я свояка топором зарубил, – сказал рыжий. – Оба пьяны были в стельку, в общем, ничего не помню. Зачем за топор схватился? А ведь хороший человек был свояк…
Он повернулся на другую сторону и уткнулся лицом в подушку. На пол соскочил какой-то черноволосый кудрявый зэк.
– Айда, Чёрный Щёгол, начинай! – подбодрил его Борман. – Повесили нас, завтра снова на суд идти, а прокурор «вышку» требует.
Чёрный щёгол принялся ходить по камере и декламировать стихи:
Пой же, пой, моя проклятая гитара.
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Бархатный голос чтеца расслаблял душу, Шаман даже не помнил, как задремал, а когда проснулся, Чёрному Щеглу уже вовсю аплодировали.
– Молоток, Чёрный Щёгол, – хвалил его пахан. – Хорошо говоришь, за душу берёшь.
– А у татар, интересно, есть свои поэты? – вдруг спросил Борман.
– Не знаю, – ответил пахан. – Наверное, нету.
– Да ты же сам татарин! – свесил голову со шконки Чёрный Щёгол.
– Я и не татарин, и не русский, – с гордостью ответил пахан. – Я – вор в законе!
– Эй, Шаман! – крикнул Борман, – ты же деревенский парень, скажи, есть у татар поэты?
«Зачем этому бандюге знать о татарских поэтах? – неприязненно подумал Шаман, – откуда я знаю?»
– Почему же нет? – вдруг отозвался из угла еврей Вайнштейн, что-то писавший на бумаге. – Например, Муса Джалиль – поэт-герой…
– Еврей… Ничего не скажешь… – Борман засмеялся, довольный сам собой.
– Евреи – умный народ, – сказал пахан.
Чёрный Щёгол снова свесил со шконки голову:
– Где татарин есть, там еврею нечего делать!
Все засмеялись. Вайнштейн улыбнулся. Он всегда знал, когда следует улыбаться – на воле он был директором ресторана «Маяк».
– Ну-ка, Шаман, – скомандовал Борман. – Сбацай нам по-татарски стишок этого Мусы Джалиля.
«И чего он цепляется ко мне? – подумал Шаман. – Я даже не знаю, с чем эти стихи едят». И вдруг ему вспомнилась одна частушка, которую пели в деревне. И он запел её:
– Такое короткое? – удивился Борман.
– Краткость – сестра таланта, – опять напомнил о себе Вайнштейн. – Хайку!
– Чего-чего?
– Трёхстрочное стихотворение японцы называют словом «хайку», – объяснил умный еврей. – У них это очень популярная форма с шестнадцатого века.
– Евреи – умный народ, – задумчиво произнёс пахан.
– Много знают, – поддакнул Борман.
Назавтра Вайнштейну предстояло переселиться на шконку получше.
* * *
Прервав воспоминания, внизу послышался звук, похожий на скрип открываемой двери. Шаман насторожился, прислушался, затаив дыхание. Звук не повторился. «Наверное, ветер, – перевёл дыхание Шаман. – Что-то нервы расшатались». Он сел на какой-то старый ящик, вытянул ноги. Взглянул на часы: до двенадцати ещё оставалось много времени…
О проекте
О подписке