Шаман
Повесть

1

– Ха! – вскрикнул я, едва зайдя в комнату, и уселся на голую кровать, древние ржавые пружины которой жалобно застонали.

– Ха! – снова крикнул я, и правая рука моя взметнулась вверх, а из горла вырвался победный, радостный клич. В эту минуту я, вероятно, напоминал римского центуриона, захватившего какой-нибудь небольшой город Малой Азии, или отважно шагнувшего в газовую камеру коммунягу, типа Эрнста Тельмана, готового умереть за свои непоколебимые идеалы.

«Виват!» «Рот фронт!» «Но пасаран!» Я был счастлив. Было от чего радоваться – после долгих мытарств по друзьям да вокзальным скамьям я нашёл, приобрёл наконец-то свой угол, свою комнату. Я оглядел свои «хоромы». Откуда-то дувший ветер трепыхал куски старых, рваных обоев на стенах. Засиженное мухами окно еле пропускало свет, в слабых бликах которого тускнели куски стёкол и выцветшие фотографии по углам. На одну из фотографий я посмотрел: там были запечатлены дед с бабушкой, а между ними – маленькая девочка с белым бантом на голове. Написано: «На память! 1939 год» Память… Где теперь эти люди? Их нет. И памяти нет. Эти бумажки с тенями тех, кто кому-то был когда-то безмерно дорог, находятся сейчас в руках человека, безмерно чужого для них. Я мну в руках эти бумажки и знаю, что скоро, очень скоро они будут выкинуты мной в мусорный ящик и напрочь забыты…

Маленькая девочка с белым бантом бесхитростно смотрит на меня сквозь десятилетия. Смотрит издалека, будто сквозь желтоватый туман. Между нами – войны, концлагеря, Сталин, Гагарин и ещё бог весть что и кто. А может, жива ещё эта девочка? Ау-у! Почему память о твоём детстве валяется здесь? Впрочем, если эта девочка ещё жива, она могла давно превратиться в дородную бабу, в чёрном одеянии посещающую по воскресеньям церковь, а может, ещё продающую сосновые ветки приходящим на кладбище людям.

Я подошёл к окну. Напротив виднелось новопостроенное здание, в котором разместился отдел милиции. Туда то и дело подкатывали машины, озабоченные менты сновали туда-сюда.

«Моя милиция меня бережёт!» Действительно, если бы я не повстречал знакомого сержанта, разве очутился бы в этой роскошной комнате?

Позавчера я нехотя брёл из привокзального садика по направлению к базару. Наступила осень, на земле корчились в медленной агонии жёлтые листья. Не успеешь оглянуться, как уже появятся новые предвестницы зимы – белые, улыбчивые снежинки с длинными ресницами. А у меня до сих пор нет зимних ботинок, и вряд ли они будут, потому что рассказы мои не принимает ни одна редакция, в результате чего в карманах гуляет ветер. Впрочем, можно проходить зиму и без тёплых ботинок, в моей практике это уже было, главное – найти, где перезимовать. В зимние стужи не заночуешь где угодно, нужна хоть какая-то халупа.

С такими нерадостными думами брёл я к базару, горестно опустив затуманенные очи, как неожиданно, прямо, можно сказать, под ухом раздался звонкий, самодовольный голос:

– Эй, Ркаил!

Я вздрогнул. Передо мной стоял сержант, гогочущий от вида моей растерянности.

– Ты чего, фраер, очумел, что ли, старого другана не признаёшь?

– А-а, привет, – ответил я, всё ещё медленно возвращаясь в действительность. Надо было сказать ещё что-нибудь, но на вялый ум пришло только дежурное:

– Куда направился?

– Как куда? – удивился сержант. – Я на дежурстве. А ты вот чего? Идёшь мимо и старого кореша в упор не видишь?

Он вдруг лукаво хохотнул:

– Может, ты ищешь динамит, чтобы взорвать к чертям собачьим этот памятник царю Грозному?

И он кивнул головой в сторону реки Казанки, где возвышался постамент в честь солдат, погибших при взятии Казани.

– Брось шутить, – мрачно ответил я, натужно пытаясь вспомнить имя этого сержанта. От такого умственного напряжения мозги чуть не закипели, а на темечке зашевелились волосинки. В самом деле, как же его зовут? Года три или четыре назад мы жили с ним в общаге на улице Красного Знамени. Вот незадача! Память дырявая! Никак не могу запомнить имена старых знакомых!

– Ты всё там ещё живёшь? – спросил я, пытаясь нащупать тему разговора.

– Там, там, – радостно подтвердил сержант.

Наконец память моя стала проясняться, и я вспомнил, что знакомый мой был родом из Азнакаевского района.

– Ну, а ты где? – спросил сержант.

– Где-где… На улице, – буркнул я.

В груди у меня вдруг потеплело, как всегда бывает, когда есть кому излить душу.

– Жить негде, ёлки-моталки, – посетовал я. – А зима на носу.

– А работаешь где? – поинтересовался сержант.

– Где придётся, – махнул я рукой. Терпеть не могу такого вопроса.

– Грузчиком, что ли? – наморщил свой узкий лоб сержант. Видимо, в его единственной мозговой извилине с быстротой шаровой молнии пронеслось несколько предположений. В глазах его отразилось такое удивление, будто он спрашивал меня: алкаш? вор? бомж? бич?

– Да я рассказы пишу, – нехотя выдавил я из себя.

– А-а… – ухмыльнулся сержант, радуясь что его бывший сосед по койке не совсем уж пропащий человек. – Писатель! Максим Горький!

– Габдельджаббар Кандалый! – воскликнул и я, имея в виду татарского поэта прошлых веков, дабы хоть немного поднять в глазах сержанта свой авторитет. Дескать, и мы не лыком вязаны!

– Ну, для писательства тоже нужны условия, – глубокомысленно заметил сержант. – Ты и не женат?

Я покачал головой в знак отрицания своего супружества. Этот вопрос мне тоже порядком надоел.

– А ты? – в свою очередь спросил я.

– Нет, – погрустнел сержант. – Как можно привести жену в эту крысиную нору?

«Недалеко ушёл», – радостно подумал я.

– Есть идея! – вдруг воскликнул он, просияв, – я могу найти тебе клёвую комнату! Пошли, отсюда недалеко.

И сержант поволок меня в сторону отделения милиции. Он завёл меня в какой-то старый, покосившийся дом, потянул дверь, лишь слегка насаженную на гвозди, и сказал:

– Вот твои апартаменты!

Я с сомнением шагнул вслед за ним в комнату.

– Этот дом всё равно подлежит сносу, а жильцам уже дали квартиры. Так что живи себе в удовольствие!

– Может, его уже завтра придут ломать?

– Ха! – усмехнулся сержант (надо сказать, что он вообще был весёлый малый). – Ты, Ркаил, словно сегодня родился. Дом, который скоро должны ломать, у нас ломают года через два-три.

В эту минуту я был похож на новосёла с ключом в руках. Всё складывалось как по мановению волшебной палочки.

– Ну спасибо, брат. Это дело нужно обмыть, – и я потными пальцами стал нашаривать в карманах мелочь. Однако мелочи не хватало не только на поллитру, но даже на полбуханки хлеба.

– Служба, – сказал сержант, и глаза у него как-то погрустнели. – Ну ладно, потом успеем. Я пошёл, а ты устраивайся. Капа!

«Капа!» на нашем сленге означало «Пока!». Сержант, весёлый малый, ещё раз улыбнулся и быстрыми шагами покинул комнату. В коридоре послышалась его твёрдая поступь – милиционеры привыкли считать себя решительными, мужественными. Не помню, сколько времени я сидел в задумчивости. Из оцепенения меня вывели чьи-то шаги. Я поднял голову. Может, это сержант вернулся? Нет, это был не он. Шаги послышались на лестнице, ведущей на чердак. Я подошёл к порогу комнаты, приоткрыл дверь и выглянул, успев заметить тяжёлые солдатские ботинки и длинное пальто поднимавшегося.

А сержант говорил, что здесь никто не живёт. Разве свято место бывает пусто? Я тихонько закрыл дверь и вышел на улицу. Нужно было принести из студенческого общежития набитый книгами чемодан. Не мешало бы и провизией запастись. Может, сходить к Зиннуру? Его жена, не в пример супругам других друзей, пока не выгоняет меня с порога. Но когда-нибудь и её терпение лопнет. И всё-таки я пошёл туда. Что мне оставалось делать? Человеку хоть раз в неделю нужно поесть горячее…

И вот теперь я сижу у себя в комнате, как хан на троне. Остаётся только подмести пол, утеплить окно и, забыв обо всём на свете, приняться за написание рассказа. А начнётся он так: «– Ха! – крикнул я, едва зайдя в комнату, и уселся на голую кровать, древние и ржавые пружины которой жалобно застонали». Этот рассказ должны принять. Что, если отнести его в журнал «Идель»? Примут, как пить дать, да ещё покровительственно похлопают по плечу: дескать, здорово сварганил, старик!

Не успел я утеплить старыми газетами окно, как на лестнице, ведущей на чердак, раздались шаги. Кто-то грузно топал по ступенькам тяжёлыми солдатскими ботинками.

* * *

Наконец он поднялся на чердак, и лестницы перестали скорбно вздыхать под его тяжестью. Чердак был полон разным ветхим тряпьём, пожелтевшими запылёнными книгами – словом, всяческим старьём. Осторожно ступая, он подошёл к маленькому оконцу и посмотрел на улицу. Возле отделения милиции стояло несколько машин, туда-сюда сновали милиционеры.

Он расстегнул пальто, вытащил обрез и положил его на сломанный стул. Взглянул на часы. Они показывали почти половину двенадцатого. Он давно уже караулил сержанта Аблаева и знал, что тот выходил из отделения ровно в полдвенадцатого и неторопливым шагом шёл домой обедать. Но сегодня не дано ему отведать домашней трапезы. Он лишь успеет открыть дверь отделения.

О, сколько дней длилась эта охота! Месть, только месть растопит горький комок под сердцем мстителя! Человек с обрезом сел прямо на пол и закурил. Кулаки его были сжаты настолько крепко, что он с трудом разжал их. Этот Аблаев загубил всю его жизнь, и вот теперь пришёл день расплаты. Аблаева ждёт неминуемая смерть.

2

Он проснулся от прикосновения ко лбу чьей-то прохладной руки. Над ним склонилась улыбающаяся Сылу. Он тоже улыбнулся, как-то по-детски протирая глаза кулаком.

– Что будешь пить, кофе или чай? – спросила Сылу.

– Всё равно, – ответил он. – Наверное, лучше кофе, и покрепче.

Он ещё не совсем было проснулся. Сылу, одетая в тонкий шёлковый халат, принесла ему кофе. Опершись на левую руку, он потянулся за кофе. Горячий напиток разогнал кровь, правой рукой он привлёк Сылу за талию.

– Не надо, Шаман, – ласково сказала Сылу. Слово «не надо» в нежных устах Сылу всё время звучало как «продолжай, мне это очень нравится». И вообще, когда остаёшься вдвоём, каждое слово любимой женщины нужно, вероятно, понимать наоборот. Рука его нетерпеливо спустилась вниз, расстегнула подол халата, под которым не было ничего, наткнулась на упругое бедро.

– Сылу, милая, – застонал Шаман, крепко обнимая девушку. – Я так соскучился по тебе.

– И я, и я, – прошептала девушка. – Никогда больше не покидай меня.

Шаман, истосковавшийся по женской ласке, навалился на девушку, заёрзал.

Шаман уже будто летел куда-то в космос, стремясь раствориться в нём. Вот он почувствовал себя монгольским завоевателем Субедеем, приникшим к растрёпанной на ветру гриве низкорослого степного коня и поражавшего раз за разом горизонт своим огненно-жарким копьём. Вперёд! До самого последнего моря! Но до последнего моря далеко, лошади маленькие, а копья не вечные. Как кривоногий степной воин, получивший в грудь стрелу уже на стене вражеской крепости, Шаман с громким стоном «А-ах!» содрогнулся и упал на спину. На лбу выступил холодный пот, глаза были какие-то потусторонние.

– Устал, миленький? – погладила его Сылу. – Отдохни, попей кофе, через некоторое время силы восстановятся.

– Ты ещё не насытилась? – хрипло спросил Шаман, вспомнив бессонную, бурную ночь. – Когда меня не было, ты с таким темпераментом наверняка времени даром не теряла.

– Не говори глупостей, – ответила Сылу, хотя у самой в глазах скакали бесенята. – Я так ждала тебя, так ждала!

Шаман, конечно, не поверил, но и не хотел особо выяснять отношения. По крайней мере, до поры до времени. Вообще, какой толк от бесполезной ревности? Не зря же говорят: «В воде не останется следа от проплывшей рыбы, на песке не останется следа от проползшей ящерицы, а в женщине не останется следа от побывавшего у неё мужчины». Наверное, и у Сылу за три года его отсутствия были какие-то шуры-муры, любовные похождения. Любовь сена не просит! «Не торопись, Шаман, – подумал он, – ты ещё напрыгаешься за все бесконечные ночи воздержания, в отместку ей».

Из тюрьмы он вышел только третьего дня. В тюремные ворота он заходил восемнадцатилетним юношей. Попался по глупости. С другом в подпитии сбили с ног какого-то мужчину и пытались снять с него шубу. Идиоты! Разве за такое дело берутся по пьяни? Хотя бы вечера подождали, когда темно. И вообще, не надо заниматься такой мелочью, если у тебя есть башка на плечах. А в тот день милиция свалилась на их голову так внезапно, что оба приятеля застыли на месте и ноги у них будто ватными стали. Менты покидали их в машину, словно застреленных на охоте зайцев.

Лязг открывавшихся тюремных ворот ударил Шамана куда-то под черепную коробку. Он закрыл глаза, вытер лоб вспотевшей рукой.

– В бокс! – рявкнул низкорослый сержант.

Скривив прыщавое лицо, он втолкнул Шамана в открытую дверь. Бокс, оказывается, представляет из себя маленькую камеру. Там, на низкой скамейке, уже кто-то сидел. Шаман даже не поздоровался с однокамерником, а лишь стоял, тупо уставившись на щербатые стены бокса. Сверху двери тускло светила маленькая зарешёченная лампочка.

Сидевший на скамейке зэк посмотрел на Шамана бесцветными глазами.

– По какой статье?

– Кто его знает…

– За что повязали?

– Спьяну вмазал одному в морду, – в сердцах махнул рукой Шаман. Ему уже до чёртиков надоели эти вопросы.

– Мелкое хулиганство, статья 206-я, – важно сказал зэк и сплюнул сквозь зубы. – Не боись, обойдёшься «химией».

– А я не из боязливых, – захорохорился Шаман.

Зэк насмешливо ухмыльнулся:

– Сначала, конечно, страшно бывает.

– А зачем нас сюда засунули? Мы что, так и будем до суда в этой каморке тухнуть? Очень уж тесно.

Сокамерник казался Шаману человеком опытным и зэком бывалым. Во всяком случае, его бледное лицо говорило о том, что свежего воздуха ему часто и давно не хватало.

– А до шмона, – ответил тот, но поскольку Шаман ничего не понял, уточнил: – Пока не обыщут и не отправят по камерам.

В это время с лязгом открылась дверь, появилась прыщавая физиономия маленького сержанта.

Шамана раздели догола. Один из сержантов стал общупывать одежду Шамана. Его глаза, как пинцеты, залезали в малейшую складку, ничтожный шов. А прыщавый сержантик тем временем проверял волосы, ушные раковины, подмышки Шамана.

– На корточки!

– Одевайся!

Пожилой старшина знакомился с документами задержанных. Этот бесподобно широколицый, чуть курносенький служака с маленьким ртом и такими крошечными глазками, словно их сделали шилом, удивительным образом напоминал увесистый амбарный замок. Словно Всевышний при создании этого лица спешил так, что не пожалел материала, а для ушей и носа оставил чуть-чуть.

– Вот ты – парень деревенский, – сказал старшина Шаману по-татарски. – И родители у тебя, наверное, хорошие. Как угораздило тебя попасть сюда?

– Зазря…

– В нашей стране зазря в тюрьму не сажают, джигит, – покачал головой старшина-замок, будто бы жалея хлопца. – Сколько хороших сельских парней приезжают в город и пропадают ни за понюх табаку… Пахал бы землю, ухаживал за скотиной, заботился о родителях, м-мда… Утром-вечером парное молоко, картошка в мундире… – и «замочная скважина замка» почмокала губами, словно прося молока.

Их обрили наголо, заставили вымыться под холодным душем и вернули одежду, продезинфицировав её печным дымом: тюремное начальство очень не любило разных кровососущих насекомых типа вшей.

– А теперь нас куда? – спросил Шаман у заросшего бородой худого зэка с ввалившимися глазами. Ему хотелось примкнуть к кому-нибудь из бывалых.

– В карантин, – ответит тот.