Мы должны быть внимательней в выборе слов,
Оставь безнадёжных больных.
Ты не вылечишь мир и в этом всё дело,
Пусть спасёт лишь того, кого можно спасти
Доктор твоего тела.
Илья Кормильцев, "Доктор твоего тела".
– Да, как же так… – опешил Никодимов.– Она же в пятницу такая весёлая была… Я же собирался приехать вечером, чтобы рассказать ей, как там, на новой работе…
Никодимов был старше мамы на год. Они родились на одной улице, но в детстве не дружили, потому что маленькой Насте точно также запрещалось гулять и общаться со сверстниками, как и она не давала Инне.
Несколько лет назад дядя Витя устроился на мамино предприятие электриком. Её он не помнил, даже не верил, что они родом с одной улицы Заречной, покуда она не назвала ему все памятные места, уничтоженные во время строительства жилого массива, – Мельчинка, мелкое место на реке Клязьме. Ещё когда был жив её муж, Никодимов оказывал маме внимание, а когда тот умер, она «его взяла». Жену свою он ненавидел, но разводиться не собирался.
В последние два года Иннина мама вообще не могла ходить, у неё почему-то не двигались ноги, ей не хватало воздуха. И любовник отвозил её на работу и с работы на своих новых «жигулях», вызывая зависть и пересуды. А мать вела себя бесстыдно: "Вдове позволено всё!"
В молодости, на северах, Никодимов очень неудачно женился, – на женщине старше себя, с двумя внебрачными детьми, которых она от него утаила. Но он не бросил её, а впрягся в воз, выращивал свиней, чтобы прокормить «чужой грех». Старшая падчерица, Наташа с киргизским лицом, гуляла и наркоманила, умерла от туберкулёза, оставив умственно отсталого сына. А сама Элла Ивановна много лет болела раком матки. Мама всё ждала, что соперница скоро умрёт, и Никодимов на ней женится, но в итоге, умерла сама. А может быть, Элла Ивановна просто манипулировала, отягощая свой недуг.
Дядя Витя приехал через полчаса. Он как раз уволился из дышащего на ладан комбината школьного питания, бывшего треста столовых, где всю свою жизнь проработала Иннина мать, и устроился на электроподстанцию. Сегодня должен быть как раз его первый рабочий день.
Никодимов стал свирепо раздумывать, где бы им взять деньги на похороны. Сам он, как поняла Инна, не собирался давать ни копейки.
– Позвони на комбинат, она же там семнадцать лет отработала, должны дать. С квартирантов сразу за два месяца возьми…
– Тогда мне будет нечего есть в январе, – сказала Инна.
– А твоя работа?
– Он частник, мне ничего не положено.
– Всё равно сходи.
Дядя Витя уехал отпрашиваться, а Инна позвонила Надежде Васильевне из отдела кадров.
Марина Павловна Будкина была моложе мамы на год. Она, как и бабушка, умерла от инсульта в мае. Женщина как-то вдруг сразу стала невменяемой, несла чушь, вообще не могла выполнять своих трудовых обязанностей. Все сослуживицы тотчас стали относиться к Марине Павловне, как к дерьму, в том числе и мать. Она говорила презрительно:
– Маринку не научили правильно работать! А эту программу мы должны закрыть с нею вместе! Отчёт сдаётся на дискетке! Представляешь?
Некоторые так и не сумели переформатировать свой бумажный мозг и с честью перейти от карточек к программному обеспечению.
– Но Танька-то как может её оскорблять! – тут же порицала мама дочь бывшего директора, работавшую вместе с ними в бухгалтерии. – Она же сопли ей вытирала, туфельки покупала…
Но оказалось, что у Марины Павловны, которую все звали «скорой помощью», страшная аутоиммунная болезнь – рассеянный склероз. Она уволилась «сидеть с внуком», но вскоре превратилась в полный «овощ». После того, как она убежала в город в ночной рубашке и тапочках, муж и дочь, люди не бедные, запихнули её, как в помойку, в отделение социальной помощи в умирающем посёлке на границе с Владимирской областью, – к старухам, от которых все отказались.
И вот в последний день весны Марину Павловну, сорокасемилетнюю женщину, разбил паралич. У неё каждый час стало отказывать по кусочку, как было и с Инниной бабушкой.
На похоронах выяснилось, что Марина Павловна – восьмой ребёнок в неблагополучной семье. Она родилась мёртвой, но ожила, а кислородное голодание спровоцировало её страшную болезнь. Все старшие братья и сёстры Марины Павловны – алкоголики.
А мать Марины Павловны умерла от инсульта. Долго лежала, и она ухаживала за ней одна. А на работе над ней издевались, принимали,– не выспавшуюся, шатавшуюся,– за алкоголичку.
Место Будкиной заняла Надежда Васильевна Лазарикова. Инна ей нравилась, она очень доверяла её мнению, даже передавала для физиогномического анализа фотографию девушки своего младшего сына, которую он привёз из Узбекистана. Девочка «свекрови» совсем не нравилась, но она всё равно заботилась о ней, как о родной дочери, делала регистрацию, везде за неё платила.
Инна написала то, что Лазарикова жаждала от неё услышать: уши, растущие от самой шеи – низкий интеллект. Надежда Васильевна была в восторге – всё сермяжная правда!
– Да, Ин, я тебя слушаю,– обрадовалась женщина.
– Надежда Васильевна, мама умерла сегодня ночью!
Очень скоро к Инне прибыла делегация: первый заместитель генерального директора Людмила Григорьевна Гайденко, бухгалтер по учёту Татьяна Викторовна Голубкина, и секретарь Оксана, старше Инны всего на два года.
С Гайденко мама проработала всю жизнь, с тех самых пор, когда та трудилась ещё в отделе кадров. Её мама терпеть не могла: Гайденко была непроходимо тупа и невероятно бестактна. Мама даже сменила сим-карту, когда Гайденко завладела её номером: «Это же личная связь, её никому нельзя знать!» Вот и сейчас замдиректора кинулась отчитывать Инну:
– Лер, что, вчера нельзя было «скорую» вызвать?
– Так я вызвала!
– Но поздно!
– Ну, уж если её организм вразнос пошёл!
– Ин, а она тебя вчера позвала, да? – догадалась Людмила Григорьевна. – Моя мама меня – тоже. А то Настя напьётся своих таблеток…
Мама уже пять лет плотно сидела на валосердине (сорок восемь капель по количеству лет три раза в день), андипале и анаприлине. Говорила: «Это – не таблетки. Настоящие таблетки, они знаешь, сколько стоят, ого-го!»
Но Татьяна Викторовна, сын которой был законченный наркоман, пошла ещё дальше:
– Ин, а она у тебя во сне умерла, да? Ты её уже мёртвой нашла, да? А заявление ты писала, чтоб не вскрывали?
– Так она же нигде не лечилась! Так что кто знает, может, я её ради квартиры грохнула!
– Значит, её будут мучить! – заголосила Голубкина.– Ой, а тебе ещё платье Насте придётся покупать…
– У меня нет на него денег, – отрезала Инна.
И только на лице девушки лежала тень, – Оксана искренне была опечалена. Ведь они с её мамой дружили. Хотя Анастасия Владимировна считала ненормальным общаться с теми, кто по возрасту годится тебе в родители, и устраивала за это дикие скандалы Инне. Но что позволено Юпитеру, не позволено быку.
Гайденко тоже была озадачена, где взять денег на похороны:
– А ты разве не работаешь сейчас в своей «Горожанке»?
– Нет.
– Но всё равно, Стерлядкин может дать тебе денег с барского плеча.
– Он на работу к одиннадцати приезжает, а сейчас только девять.
Они ушли, а Инна принялась за смертный узелок.
Мама рассказывала, что бабушка впервые собрала его уже в пятьдесят лет. И похвасталась, будто к вручению "Оскара" готовилась! Но мама очень сильно её отругала, и бабушка больше ей ничего не показывала.
Инна подумала, что ей, как старой деве, в случае смерти вообще полагается подвенечное платье! А в обычном, или вообще в брюках она во второй раз, что ли, умрёт? Или в ад попадёт?
«Ну, понимаешь, – говорила на это мама, – в белом платье она там замуж выйдет!»
И любила рассказывать ужастик, как какую-то девушку похоронили в чужом свадебном платье, которое ей одолжила подруга, потому что другого просто не было. И будто бы священник сказал его хозяйке: «Я не знаю, что вам теперь делать, раз её похоронили в вашем платье!»
В прошлом году мама купила себе у распространителей неплохой летний костюм нежно-жёлтого цвета. Деньги на него она взяла в кубышке, за что бабушка устроила ей разнос.
Инна Зернова, тунеядка, происходила из семьи трудоголиков, а вот уже на ней «природа отдыхала». Её дед, Владимир Сергеевич Голицын, до семидесяти лет проработал на хлопчато-бумажном комбинате простым рабочим (он погиб в ДТП, открыв собой череду смертей). На себя он почти не тратился, ходил в рванье, всё копил. У него были голубые сберкнижки и наличность,– зелёные полтинники и жёлтые сторублёвки с Лениным в овальном медальоне лежали между страниц обтрёпанной домовой книги. Дед говорил:
«Денег не дам, а то вы быстро их профуфукаете!»
Разумеется, что при гайдаровской «шоковой терапии» и «отпуске цен» 2 января 1992 года они с бабушкой, как и вся страна, потеряли всё. Но дед по-прежнему работал на комбинате, уже не доверяя банкам. Во время гиперинфляции он не покупал валюту, и все его накопления тут же обращались в пыль. Умирая от несовместимых с жизнью травм, дед повторял:
«Бабка, деньги… деньги Инке…»
Но бабушка наследство трогать не разрешала, хотя и дома его не хранила. Она вложила купюры в военный билет деда, его – в кофейную жестянку («от пожара!»), а ту – в стеклянную банку. Кубышка хранилась под шкафом. Просто как в сказке: игла от Кощеевой смерти в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц тот в большом кованом сундуке, а сундук тот – на сосне высокой.
Деда не стало в 1999 году. Инна сказала, что надо бы обратить сбережения в валюту, пока не пропали при таком президенте, понимаешь, но мать завизжала:
– Давай, беги! Тебя в обменнике «чёрные» ждут!
И дедово наследство в тридцать тысяч рублей расходовалось по капле в течение шести лет, что совершенно немыслимо при нашей инфляции.
Инна взяла оттуда две тысячи, растратив на какую-то ерунду. Но она не знала, что кубышка на подстраховке: в красном билетике, точно в голубой банковской книжке, крошечными циферками был вписан остаток!
Мама Инны как-то влезла в хранилище и не досчиталась этих двух тысяч. Но на Леру даже не подумала, сказала:
– Бабка написать, наверное, забыла.
В последнее время она всё причитала перед любовником:
– Как же хорошо, что мы не тратили этих денег! Их дед всем нам оставил на похороны!
Так деньги нужны живым!
Этот летний костюм мама так ни разу не надела, «берегла», как поколение бабушки.
– Понимаешь, под него нужен каблук!
А вот о хорошей обуви мать уже не могла и мечтать. У неё был тридцать шестой размер, но уже много лет на отечные ноги никакая приличная обувь не налезала. На лето Инна купила матери бежевые босоножки на шнуровке, так на левую ступню-подушку едва шнурка хватило. Это было жуткое зрелище! А осенью мама ходила в жёлтых ботинках на шнурках, и левый весь скукожился от воды и соли!
Этой весной Инне пришлось стать сестрой милосердия, делать матери впитывающие повязки. Она откровенно сказала, что не хочет тратить свою молодую жизнь на сестринское дело. Тогда мать заорала:
– А у других твоих сверстников родители вообще умерли! А Закатову твою, её вообще отчим тр***т!
– Она не моя!!!
Одноклассница Юля Закатова с Инной не дружила, та не входила в её избранный круг. Она ещё в пятом классе перешла в гимназию. Что же до её отчима (у Закатовой рано умерла мать, переводчик с китайского), то это всё были старые, грязные сплетни. Там что, кто-то свечку держал?
Среди белья долгие годы хранился не востребованным большой моток марли, который бабушка принесла из своей аптеки. Она говорила:
– Марлечка, она ведь на вес золота! Процедить что-нибудь…
– Что ты будешь цедить?! – закричала мать.
Да, домашний творог из скисшего молока они никогда не делали.
Теперь же Инна кромсала моток на бинты, использованные выбрасывала. Но вскоре, как в войну, пришлось их стирать, сушить и проглаживать утюгом.
Всю осень, каждое утро, Инна по часу натягивала маме на ноги её жёлтые ботинки, вечером снимала. Пока мама в ванной стаскивала насквозь промокшие чулки, Инна успевала приготовить рыбу под гавайской или мексиканской смесью, но мама, для которой истина была в еде, ничего не ела. Но вес набирала. И Голубкина, благодаря сыну-наркоману в пятьдесят пять выглядевшая на семьдесят шесть, всё «комплименты» ей отвешивала:
– Насть, ты так потолстела!
Эта неблагодарная свинья не помнила, что когда она голодала и платила наркоманские долги сына, Анастасия Владимировна отдала ей хорошую стиральную машинку, оставив себе древнюю цилиндрическую. Там ещё съёмные валики для отжима белья были, как в мультфильме про кота Леопольда.
Мама всерьёз боялась зимы:
– Влезу ли я теперь в своё пальто?
И вот Инна берёт юбку от этого костюма. Блузка не годится, она с короткими рукавами (и кто всю эту ерунду придумал?). Но Инна подобрала сверкающую, золотую праздничную кофточку с воротничком-ришелье. Никогда её прежде не видела, откуда она взялась?
Хотя контора матери и стояла на отшибе, «коммивояжёры» всё равно проторили туда дорожку. Мама давно стала постоянной клиенткой у продавца колготок, он при входе всегда шутил:
– Где моя любимая женщина?
Как-то он продал ей два жёлтеньких платочка, сказав:
– В церковь в них будете ходить.
И сейчас Инна отложила для мамы более красивый, идеально подходящий по цвету; а бледно-жёлтый, с синей каймой, она оставила для себя. Инна и не думала, что подбор последнего наряда может стать таким увлекательным занятием.
А ещё она подумала: вот придёт распростанитель в мамину контору, и снова спросит: "Где моя любимая женщина?" И услышит: "А она умерла…"
Ну а последний штрих – страшные старушечьи чулки кофейного цвета, в резиночку, последняя пара из бабушкиного наследства. Сейчас таких уже не выпускают.
Приехала Надежда Васильевна, и Инна отдала ей весь «ансамбль».
– Это здесь случилось? – кивнула она на постель, где всё было, как после ядерного взрыва. – Хочешь, поедем со мною в загс? – но Инна отказалась.
Она не знала, что занимающийся погребением имеет право на имущество умершего.
Город красиво засахарило снегом, светило уже настоящее зимнее, а не то чахоточное, как в ту страшную пятницу, солнце. Инна подумала, что сегодня она не сможет этому радоваться. А может быть, уже никогда в жизни.
Инна позвонила в видеодомофон, и её без проблем пропустили. Из провинившихся сюда пускали не всех. Заведующей редакцией, Виты Стерлядкиной, дочери главного редактора, на месте не было, вместо неё – Татьяна Булкина, первый заместитель.
О проекте
О подписке