«Сотни рыцарей Храма покрыли славой и себя, и орден в многочисленных битвах. Подсчитано, что за время крестовых походов, двадцать тысяч рыцарей-тамплиеров пало на полях сражений. Храмовники блестяще выполняли и другую важную военную миссию – защиту крепостей…
В 1146 году, на белом плаще тамплиеров появляется красный крест с раздвоенными «лапчатыми» концами. Во втором крестовом походе рыцари Храма участвуют именно под этим знаменитым и прославленным знаком. Крест из алой материи, расположенный слева, над сердцем, станет для них «щитом, дабы не обратились они в бегство перед неверными». Впрочем, рыцари никогда не бежали и всегда показывали себя достойными своей репутации; гордыми до спеси, храбрыми до безумства, удивительно дисциплинированными, не находящими себе равных среди всех армий мира. Тамплиеру разрешалось отступать лишь в том случае, если число нападающих становилось трёхкратным. Попав в плен, тамплиер не должен был просить ни пощады, ни выкупа.
Боевым знаменем рыцарей Храма был прославленный Босеан – чёрно-белое полотнище с вышитым на нём девизом «Не нам, не нам, но имени Твоему». Происхождение этого тамплиерского символа, до конца не ясно. Скорее всего, по первоначальному замыслу данные цвета отражали боевое построение тамплиеров при конной атаке на врага: первую атакующую линию составляли тяжеловооруженные рыцари с белыми плащами поверх доспехов, во второй линии наступали оруженосцы в чёрном одеянии. Однако очень скоро в Босеане стали видеть другую символику – Света и Тьмы, находящиеся в непрерывной борьбе. Подобное религиозное учение уходит далеко вглубь веков. Мы не знаем, были ли тамплиеры сторонниками этого дуалистического мировоззрения, но впоследствии, именно это двухцветное знамя позволит противникам ордена Храма обвинить Христовых братьев в манихейской ереси…
Манихейство – сложная дуалистическая религия, взявшая многое от зороастризма. В основе вероучения лежит непрерывная борьба сил Света против сил Тьмы. Материальный мир – порождение Тьмы, и лишь человеческая душа – осколок Света. Отсюда стремление к самосовершенствованию, неприятие других религиозных систем и светской власти…»
То было вовсе не пробуждение. Выход из состояния сна, был сравним с постепенным и тягостным возвращением сознания в окружавшую меня жуткую реальность. Каждое, даже самое лёгкое движение, причиняло мне адскую боль, и я вновь погружался в беспамятство. Плохо соображая, я даже не мог дать себе отчёта в том, как долго прибываю в этом пограничном, между реальностью и глубоким бредом состоянии. Мне, вообще, было трудно понять, где в данный момент я находился и, уж тем более, каким образом сюда попал. Каждый раз, пытаясь открыть глаза или, превозмогая боль приподняться и осмотреться, наступало некое помутнение, и я тотчас проваливался в небытие, с бесконечно скомканной лентой из эпизодических и сумбурных всплесков: то ли своих, то ли чужих воспоминаний.
– Где я?.. Меня кто-нибудь слышит?.. – простонал я, обращаясь в никуда.
– Ты, мил человек, у ворот Царствия Небесного… – ответил мне кто-то. – …Ну, а я Святой Пётр. В руках моих ключи от рая. Правда, я вовсе не знаю, стоит ли мне открывать тебе ту заветную дверцу… Быть может ты, раб Божий, хочешь в чем-то покаяться?.. В чем-то напоследок исповедаться. А может, ты желаешь передать кому-то из друзей или близких некую весточку?.. Так ты не стесняйся… Последняя воля покойного, в натуре, исполняется… То есть, в обязательном порядке будет выполнена.
Быстро сообразив, что я вовсе не одинок, мне пришлось изыскания в себе некие резервы сил, чтобы приподнять-таки пудовые веки и пристально вглядеться в окружавшую меня темноту. Помещение, в котором я ныне находился, было похоже на вагонное купе. По крайней мере, выглядело оно таким же маленьким и тесным, с двухъярусными расположенными друг напротив друга: ни то полками, ни то кроватями, а быть может и тюремными нарами.
В ночном свете, едва пробивавшемся через узкое зарешеченное оконце, на противоположной от себя полке-лавке я различил чей-то сгорбленный и худосочный силуэт. По очертаниям он весьма напомнил мне чёрта.
– Какой же ты, мля, «святой»?.. – с трудом усмехнувшись, я почувствовал нарастающую и ноющую боль в челюстно-лицевых костях. – …Ты, скорее бес…
– Вот тут, ты абсолютно прав. Как говориться: попал в самую точку. Меня, действительно бесом кличут. А находишься ты сейчас в следственном изоляторе. И судя по тому, как отделали тебя эти грёбаные «мусора», выйдешь ты, мил человек, на свободу, ох, как не скоро…
Уголовник Бес (в миру Лобов Герман Степанович) большую часть своей пятидесятилетней жизни провел в лагерях и тюрьмах. Повидал он на своем веку всякое. Бывало, что конвоиры до смерти забивали особо борзых зарвавшихся зеков. Были случаи когда пьяные вертухаи, сапогами и всем, что подвернется под руку, безжалостно молотили случайно-попавшего на глаза арестанта. Били так, от нечего делать, остальным для острастки… Но, чтобы менты не просто избивали, а с особым цинизмом калечили подследственного, применяя к тому наиболее изуверские истязания – с подобным Бес столкнулся, пожалуй, впервые. На бедолагу, принесенного в камеру ещё позавчерашним вечером и как мешок картошки бесцеремонно брошенного на нары, ему было страшно смотреть…
Кстати, о том, что в течение двух последних суток я находился в полной отключке, я узнаю уже позже. Все это время Бес непрерывно слышал мои стоны и бессвязные бормотания. И лишь изредка, на очень короткое время, я полностью замолкал. В эти минуты мой сокамерник чувствовал некоторое облегчение. Ему казалось, что я, наконец-то отмучившись, умер и никогда более не подам признаков жизни. На то у Лобова был свой резон. Однако через пару мгновений, я вновь начинал тяжело дышать и постанывать.
Самым интересным было то, что Бес не мог (даже приблизительно) определить мой возраст. С одинаковой долей вероятности, Герман мог дать мне и двадцать, и сорок, и даже шестьдесят лет… Настолько мое лицо был изуродовано и обезображено припухлостями и многочисленными кровоподтёками. И только мой голос, мои впервые за двое суток произнесённые слова, подсказали Лобову, что его сокамерник достаточно молод.
– За что ж тебя так? – поинтересовался Бес.
– Послал всех на хер… – кое-как сумел выдавить из себя я.
– Смело… Смело, но глупо. С ментами нужно поласковей. Покажи им, что ты простак; что уважаешь их власть, и боишься её… А посему, готов для них на все… Изобрази глупое лицо, отвечай отвлеченно или аккуратно переведи разговор на иную тему. Играй с ними. Однако делай вид, будто бы, это они… То есть, менты играют с тобой. Понимаю, что сложно и с первого раза может и не получиться, однако без этих хитростей тут никак… Как величать-то тебя, мил человек?
– Олег.
– И все же, Олег… За что попал сюда?
– Да, ни за что…
– Ну, этак все именно так и попадают. А что тебе «клеят»?
– Убийство.
– Извини, что я не видел твоего нормального лица. Меж тем, сдается мне, что на «мокрушника» ты вовсе не тянешь. Уж этого брата, на своем веку я повидал в достатке. Глаза у них какие-то тёмные и мутные. Базар чуть тормозной, забыченный…
– По-видимому, те менты, что меня допрашивали, в глаза подследственных не особо смотрят… Похоже, они действуют по какой-то иной, своей методе… – иронично предположил я.
– Да, какая там, к едрени-фени «метода»?.. Тут сплошняком топорные подставы. Нахватают людей, да побольше… Повышибают из них все возможное и невозможное. Глядишь, и попадется им тот, кто нужен… Но это редко срабатывает. В основном, на этом этапе ломаются откровенные слабаки и прочее ссыкло. А далее, вся надежда у ментов на ссученных. Кто-то, где-то опрометчиво брякнул своим боталом… Другой, это услышал. Полученную информацию переварил своими куриными мозгами, вычислил для себя мизерную выгоду и помчался шепнуть на ухо тому, кто в данных сведениях заинтересован… Так наш брат и погорает.
Ну, а язык распускается, как правило, по пьяной лавочке или с бабой. Они самые: водка и бляди всему виной… Если ж ты грамотный и с малолетства учёный фраер… Если не прищучили тебя по горячим следам… Если следишь ты за своим языком; знаешься с правильными людьми; живешь по понятиям… Уж будь уверен в том, что ты спокойно сможешь загорать и дышать приморским тёплым воздухом. Вместо тебя в зону пойдет какой-нибудь Ваня-лох, на которого легавые и спишут всех собак.
– Похоже, что этим самым Ваней, именно меня нынче и назначили… – отметил я с явным прискорбием.
– Коли так… Тебе, фраерок, вовсе не позавидуешь. В конце концов, они своего добьются. Тебя сломают или просто-напросто сгноят в камере. Так что, Олег, готовься к самому худшему. А, впрочем, шибко не отчаивайся. Полстраны сидит в лагерях и ничего, привыкают…
Эх, кореш-кореш… Что ж ты позволил им, так над собой поизмываться? Взял бы, да и подписал, чего мусорки требовали. Потому как, никогда не поздно отказаться от своих же показаний. Мол, извините, граждане судьи, оговорил себя, под оказанным на меня давлением. А здоровье… Так его, брат, беречь сейчас нужно. Оно тебе обязательно понадобиться и на этапе, и на зоне. Тебе, мил человек, только предстоит утверждаться в новом, совсем ином мире, живущем по волчьим законам. Тебе имя своё придется отстаивать, чтоб всю свою жизнь, не быть тебе таким как я, Бесом… То есть, голью перекатной, без роду, без племени; принеси-подай…
Именно сейчас, Герман был, как никогда честен. Ему было искренне жаль сокамерника. И не только потому, что попал тот под молох российской следственно-дознавательной машины, не знающей ни жалости, ни сострадания…
Глядя сейчас на молодого сокамерника, Бес невольно вспоминал себя, двадцати-тридцати летнего, отчаянного и авантюрного юношу. С ностальгией он вспоминал свои молодые годы. Когда все казалось возможным. Когда все тебе по плечу. Когда мелкие ссадины и синяки, просто не замечаются; а крупные рваные раны заживают сами по себе, как на кошке.
О проекте
О подписке