Девственница

Дед сидел за праздничным столом, и, казалось, вздремнул. Но какой тут сон, когда опять гремит музыка и такой шум, – не до дрёмы.

Зал для торжеств, где и свадьбы часто устраивают, да и проводы в мир иной тоже здесь, в этом зале. И дед вспоминал, как провожал своего драгоценного тестя, а потом и самую родную тёщу – мачеху. А вот теперь он здесь, в этом зале, – день пожилого человека.

Во дворце культуры был дан концерт. Речи, грохот музыки, и непонятно отдохнули старпёрчики, или отработали смену на табаке.

В огромном зале, торжественно восседали, заслуженные колхозники и прочая заседающая и восседающая братия. Самодеятельность была хорошая, по крайней мере, для села, но были и чудеса.

Выступил бывший баянист колхозного Д. К. Теперь он играет в нашей северной столице, да так играет, что частенько у слушателей, от переполняющих чувств,… сама, непрошенная слеза, катится из глубоких недр, уставших от давящих годов и воспоминаний трудных и трудовых, иногда жёстких дней и лет. А тут такое, – святая радость в самое сердечко, да и дед утирал незаметными движениями рук, чтоб никто не видел его слезинки.

А баянист на пятирядном, заказном баяне, с целым рядом регистров, настроенным на французское звучание, вместе с аккордионистом, смастерили – сотворили попурри на тему, под небом Парижа.

Аккордеонист тоже – высший класс. Инструмент! Звук! Сказка!

Незаржавевшие фибры души, деда, подобное слышали редко. Да и сам владел кнопочками русской гармоники не плохо.

А, здесь…

Публика, казалось, проснулась, от утомительных возгласов, многие лета. Хлопали, сотни ладоней, кричали, бис, просили играть ещё. Ребята вышли и исполнили, ещё что – то типа, полёт шмеля, и, двадцать четвёртый каприз Паганини. Зал снова взорвался, и долго аплодировали, вот тебе старички и старушки. А как понимают настоящее, большое, если точнее сказать – великое.

Дед сидел. Он прокручивал этот прошедший концерт, тем более, что и ему сейчас, играть этой публике, которая поднималась в этот зал по ступенькам крутым, поддерживая друг друга, и, почти шли, топали, иноходью размахивая руками в обе стороны.

А теперь они сидели за накрытыми столами, косо поглядывали на запечатанные бутылки вина и, теперь уже немногие, вспоминали фронтовые сто граммов.

Дед будто проснулся. Его драгоценная половина – почти два, его боевого веса, классического борца, за свободу мыслить, и воплощать свои мысли в дело, и зная её чуткое внимание, за его поведением – посмотрела, и приготовилась к тосту. Прозвучало приветственное слово…

–Ты, это, смотри. Видишь сколько народа.

Это означало, строгое табу. Не пить и, даже не нюхать. Хотя дед этим и не страдал. Перебора у него никогда не случалось.

Тех, кто не мог ходить от Д. К. до стадиона, к залу с накрытыми столами, привезли, на иномарках и автобусах. Её, деда гармошку и аккордеон, тоже привезли. А, они пешочком, своим ходом притопали с женой, пришли сами.

Руководитель общества молодёжи, пятидесятых годов, просили деда поиграть бабушкам, дедушкам и попеть с ними песенки, которые они вместе пели по большим праздникам, там, в своём клубе старичков. А ведь играл дед, и все говорили лучше, чем те, которые играли всегда до него, но ушли, ушли теперь уже далеко, далеко, где не кочуют туманы и не колышется рожь…

Но это там, в своём клубе, среди своих, каких – нибудь тридцать человек, а тут сотня и больше. Да ещё и новый голова, и всякое видимое и невидимое никогда, и, никем начальство.

Уже первые стопки были в ходу. Уже громче слышались голоса.

А дед снова слушал и, не слышал, музыкальное вступление – речитативы своей драгоценной бабули…

– Ты, это, смотри, видишь, приползли, прискакали сколько! Вон и голова новый, уже сидит. У них там коньячёк, а тут смотри, пузыри пластмассовые уже многие, открытые, а чаво там?

– Тебе играть сегодня. Я смотрела, и Володьки, баяниста питерского нет, нет, и другого не вижу, с аккордеоном. Тебе отдуваться сегодня. Смотри мне…

И, дед смотрел. Он уже успел пропустить в свою душу, сугрев, для настрою, и сидел без всякого напряжения, слегка расслабившись. Ему можно было уже и значёк, воодружить на грудь – Г.Т.О. Почти медаль тех времён – Готов к труду и обороне, родной Страны.

А публика, уже оживала и слегка шумела, когда к их столу подошли двое.

Один стул, место за нашим столом, был свободен, туда пытались усадить ещё одну, ну, совсем, совсем ещё шуструю.

– Садись, ну, садись сюда, глянь какие красавцы сидят и парень, смотри, такой же юный, как и ты! Я его знаю. Ему всего 81 годик и семь месяцев. Он ещё многое может. Смотри и на тебя вылупился. Понравилась. По сердцу ты ему пришлась.

– Ты, это, не соблазняй, жена у него, моложавая, и губки накрасила бантиком, симпатяга, ревнивая. Он играет на гармошке. Класс. Кнопочки. Видишь и гармонь, вот она. Честь какая тебе посидеть рядом с таким.

– Опять тебе не так. Не то. Кого же тебе?

– Девица красная – семьдесят годков уже позади, а ты,– я, девица, я, я!

– Садись, девица – девственница заскорузлая…

Сидели, закусывали, дед взял гармошку, и, и пошлоо!

Играл, как всегда, в молодости бывало, на новосельях, свадьбах, и, просто на праздниках. Но те слова, девица – девственница, рубанули по сердечку – серпом железным и ржавым.

История очень грустная… скорее исповедь.

*

… Девственницу, которую расстреляли, засыпали землёй – матушкой, как целительным, священным одеялом. А она…

Она – Земля, оказалась живительной, как водица из святого источника.

Беженцы

… Всё началось с того, что дед прочёл объявление, благодарность, за помощь жителей посёлка беженцам, которые разместились в свободных комнатах – палатах их больницы.

Посидел. Подумал. Собрал свою гуманитарную помощь, и, пошёл туда, к беженцам, со своими подарками.

Всю свою жизнь периодически, конечно, преподавал в художественных школах и вообще – художник.

Пять международных выставок уже пережил, работал и в Финляндии. Приглашали в Америку. Нет. Дома лучше. Да и родился и жили до войны здесь, в Крыму…

Были у него в запасе и краски – акварель, и пачки альбомной белой ватманской бумаги, кисточки, карандаши, всё это, нёс и, думал, как малыши, цветом, и картинками своими, обрадуют и себя и своих воспитателей, новых мам – волонтёров.

Пришёл.

… Показали ему дверь, где разместились дети.

Но, с каким – то странным волнением – открыл её.

… Тапочки, ботиночки, комнатные, большие, маленькие, и, совсем маленькие, рядочками, стояли у вешалки.

И тишина.

Утро. Они ещё спят. Он прижал свои коробочки с этим гуманитарным грузом, который ему, вдруг, оказался таким тяжёлым. Сердце, как – то заплясало, отстукивая ритм, с перекурами. Нет.

Э, дорогой. Это не для тебя.

… Эдак, от твоих древних, покрытых десятилетиями, событий, воспоминаний, тем более не в мажоре, явится подруга с косой и пригласит, отдохнуть, рядышком с хорошими ребятами.

… Тутанхамон, его жёны и наложницы, встретят весело. Правда, амфоры с вином, – *изабеллы* у них нет, так что смотри…

Не разевай свою варежку.

Вспомнил он своё старое, пережитое, как и сам.

… Появилась картина, которую так и не написал. Хотел что – то такое, в духе художника Коржева, думающего, грозного и душевного.

А он дед хотел изобразить, написать, в своей картине – два мальчика, стоят и плачут, а на втором плане, – мать, уходящая. Подальше, тёмное здание и вывеска, Молочанский детский дом, а ещё дальше видны развалины дома, красного кирпича, чёрного от огня, дом разбитый, горевший, грозой прошедшей войны…

Так, тогда в сорок седьмом они очутились в детдоме. Ушла, а они стоят и, не знают, что им теперь делать? Мама ушла, рядом стоит воспитатель. Их уведут. Мамы теперь нет, отец погиб. А они с братом, здесь.

И, вспомнилось… Школу ещё не все ходили в этом доме. Но их, гоняли, на колхозные поля, на прополку свеклы сахарной. А осот молодой, но колючий. Прополка, голыми руками. Без перчаток. Рвали.

Но зато кормили три раза в день, и, даже доходягам, давали перед обедом, по ложке рыбьего жира, всем, а малышам по две ложки.

*

… Пошёл дед в сквер, где сидела на лавке женщина и маленькая девочка. Девочка, дошкольница, держала в кулачке конфетку, в золотой бумажке. А, видимо воспитатель, держала двумя ладонями, большую керамическую кружку. Дышала паром, горячего кофе.

Она посмотрела на деда. Потом на малышку. Глянула ещё раз на деда и его кулёчки, коробочки с акварельными красками.

… И, такая грусть, потаённая, спрятанная глубоко, в недрах души, была в её глазах.

… Посмотрела, и, казалось, нет, не казалось, он, дед, видел – гладила своим взглядом, эту светлую, с косичками, и завитушками, светлых волос, головку.

Дед положил весь свой, груз – кулёчки, коробочки, пачку – свёрток бумаги, положил на лавку между девочкой и её воспитательницей.

… Он уже не смог, ни говорить, ни объяснять ровным счётом ничего.

*

Было уже не раннее утро. Солнышко пригревало и сосны давали тот аромат, который слышно было, как дыхание морской волны, которые ощущались, слышны были, эти целительные запахи далеко – далеко, до самых, казалось, горных хребтов Крыма. До самой яйлы.

Она уже поняла. Дедуля что – то принёс, но дипломат из него не получается.

Посмотрела на сосны, вздохнула, глянула на лес вокруг больницы, где в одном правом крыле разместили беженцев Донбасса.

Девочка унесла коробочки и, наверное, досматривает свои сны. Но не те, которые виделись раньше, сквозь сон, голос мамы и счастливые сказки.

…Тишина длилась бесконечно. Никто не нарушал её воспоминания, которые никак не дают ей покоя. Свободу голове…

Думы.

Губы шептали слова песни… думы мои, думы мои…

Да, конечно, это Шевченко. И, дальше, трудно же мне с вами. Ох, и молчат они в душе. Ах, и гремят же они в сердце.

И, вот из кромешной тьмы – тишины, пошла речь, которую и речью нельзя было назвать.

…Я вижу, теперь. Я это вижу, в тени этот ареол духа лесного, аромат земли и солнечных лучей. Вот они. Земляника. Яблоки. Эхо леса. И, жизнь. Радость. Лес. Горы. Крым.

А там, у них, на Украине, где был их дом. Там носится, гонимые ветром взрывов, удушье гнилых мозгов, этих рыломордых – намордников, чёрных рабов племени … Баран а Бомба Ржа.

Она по всему миру носится, но уже идёт, летит другой ветер. Вот он. Здесь. Не только я это вижу. Скоро. Скоро увидят все.

Прозреют и вернут обратно тем, кто его породил. И, будет это чёрное пламя сотни лет, со своими потомками – вырожденцами, выкидышами, нести эти вериги огня и зла, нести на себе и в себе сотни лет, проклинать своих предков, которых не простит ни люди не Время… А и появились они, не из чрева любящей матери, а из под хвоста барана – динозавра, рассыпались шарики скоробеев, по Земле, на голые скалы, и, не дают всходов. Дразнят его, пастуха этого племени – стада. А, эти три буквы, – РЖА, суть, на украинском наречии, по нашему – ржавчина, их всех, племён воинствующих дикарей, – звание, назначение и кончина.

Ох, эти думы…

… Уже остыл кофе в её ладонях, а она всё грела, грелась, дышала глубоко, и, кажется, к ней вернулось, то ощущение пережитого.

Она молчала.

… И, тогда дедуля, пришёл в себя, будто проснулся.

Она не воспринимала никакие звуки и обращения к ней.

Да. Трудно. Понятно. А каково ей, сейчас.

… Теперь уже и деду нужна была помощь, что бы попытаться, вернуть восприятие мира. Мира без страха войны. Понимания безысходности.

Говорить, да и молчать не было сил.

Он повернулся чуть поближе и начал так, будто она сидела напротив, слушала и смотрела на него.

*

Галка о галке.

… – Ты знаешь, тогда, эх, даавно же это было. Последний курс университета, работал уже в художественной школе. Ребятня, конечно, тонкие, понимающие. Занятия по композиции. Им надо было объяснять интересно, толково, или никак.

– Летом, я много путешествовал, и записывал всё, что было интересного, а тут вдруг, моя однокурсница, рассказала эту историю. Сначала, показалась мне забавной. Но прошли годы, и теперь вижу другое. Ребятишки тогда просто смеялись, но слушали.

Она, Галка, сокурсница, просто шла к себе, на дачу, и думала. Ах, и хорошо, что лето приходит. Зачёты, экзамены, это дурная начерталка. Откуда и зачем появилась она. И, на кой леший её дают?! Только мозги сушит.

И, вдруг, до её тонкого музыкального слуха донеслись трели, но не соловья, или журавлика в небе, а, ворона каркнула, во всё воронье… но откуда у вороны глотка? А звук был громовой. Только саксофон в ресторане, по пьянке такой.

Она ругнула её, как могла, словесно, конечно, с перепугу, что бы её, галку, не ворону, унесло подальше. Но ни черти, ни громкие, совсем не дипломатичные приветствия, не подействовали. Тогда она остановилась и присмотрелась, недалеко от тропинки, по которой шла, сидела галка.

Нет, это была не ворона. Точно знала, и по форме головы и всего её оперения, это, да, это была галка. Ну, галка, так галка. К ним, этим птахам, она, Галина, относилась с уважением.

У неё были знакомые, которые учили и успешно, такую птичку невеличку разговаривать.

– Подошла совсем близко, но птаха и не собиралась улетать. Странно. Откуда у неё, к ней, Галине Георгиевне, такая любовь, с первого взгляда? И, нет, не улетает!?

– Ты, это, подруга, чего поёшь тут? В степи под Херсоном, бурьян?! А она, не мычит и не телится, молчит как канарейка, на корабле, перед бурей.

– Ну, подошла, присела, около тёзки, и, увидела, что галка – палка, запуталась лапкой в проволоке, которая здесь валялась, в степи, под курганом. Нагнулась, а она, галка ещё и клюнула её, но промахнулась и дуэтом, обе посмеялись. Тогда Галина стала объяснять, что хочет, по крайней мере, есть пока, желание помочь ей, галке, освободиться из этого плена – почти электрический стульчик. Ты знаешь, мне казалось, что эта Божья тварь, пернатого происхождения слушает, и, даже слышит, понимает меня. Она присела на свои лапки. Проволока согнулась, и потихонечку я начала её распутывать. Ей старалась говорить хорошее. Что она, бедная, влипла, как студент на зачётах, и знает материал, а сказать не может. Галина взяла её в руки, когда уже освободила и подняла её повыше над головой, и сказала: лети с приветом, вернись с ответом. Так в детстве пацаны, писали записки, девочкам и, с нетерпением ждали ответа – или тыква и насмешки девчонок, и пацанов. И ты знаешь, она, галка полетела, у неё всё было в порядке. Крылья целые. Лапки тоже. И, не поверишь, она вернулась ко мне, пролетела очень близко. Я подумала, что потеряла ориентир. Слабак, моя голова. Она делала круг почёта, вокруг моей персоны – помахала ей рукой. И, как товарищу сказала, до встречи, подруга.

– Иду себе, иду, к своей дачке, и смотрю опять она, моя галка, и ещё стая летит. Ко мне. Ну, молодец, ну зверь – птица умная. А что было дальше? – Сказка. Стая сделала три круга вокруг меня и моей дачи. Очень громко говорили, на своём, конечно языке. Я так поняла, спорили. Дескать, ничего эти, люди не понимают. У них, видимо тоже невежды водятся. Их, как и у людей, можно было слышать. Они громче кричали. Ну как наши мужики, когда ужрутся и, доказывают свои аксиомы, доходящие в краснобайстве до рукопашной. Манипуляции с применением кулаков, что бы понятнее было.

Потом взлетели, дали три круга, над моею головой… я, даже не успела, спеть – вы не вейтеся русые кудри, наад моею больной головооой…

– Ну что может быть. Может. Даже того, чего не может быть. Может быть…

– Ой … Ступа в воде. Нет! Вода в ступе. И я её там толку, подумал дед.

… Ан, нет, Галина посмотрела на меня, сказал дед себе и, возрадовался.

Оживает.

Оживаает.

Она начала реагировать, на его, как он сам подумал, танцы в ступе с водой…

Он, дед уже и не заметил, как стал обращаться, как однокурснице, Галине.

И, тогда, после долгого летаргического сна, она взглянула на него, спросила…

– Вы знали моё имя?

И дед понял, что он так увлёкся, реанимацией этой души, что не заметил, как после двух ворон – галок вошёл в её потусторонний мир, в который она никого не пускала, и никому не доверяла.

Тогда понял, пережила, такое, что об этом не говорить, и, даже думать, вспоминать – Табу. А у него, пожилого, был всё – таки камертон не брюзжащего старичка.

И, он, чуть оживший, рассказал ей, уже этой Галине. Рассказал, как заначку, которую никому никогда не говорил…

… Жил тогда в областном большом городе. Преподавал во дворце пионеров.

И, когда его приглашали к телефону, всегда пытались прослушивать, по параллельным, он говорил так, что душа раскрывалась… юмор, интересно, живо, по делу – вёл любые разговоры, даже деловые. Это ему так, потом, прошло время, говорили его коллеги. А в школу художественную, потом там преподавал, родители приходили посмотреть. Кто их деток так гипнотизирует. Так они говорили ему и директору.

… А сейчас дед, встряхнул остатками некогда богатой шевелюры, пошевелил шариками, – подумал, о том, что ещё спрятано, до поры в его голове. Как же, как отогреть лёд её души.

Что можно было сказать, сейчас, этой, замкнутой в оболочку, от мира сего – женщине? Можно ли?

Рассказать то, над чем, или скорее, чему смеялись тогда его ученики – чижики – кузнечики, весёлые человечики, как он их звал – величал.

Сказал он, сам себе, но как хотелось, что бы это услышали все и малыши и взрослые недоумки.

– Господи, научи, вразуми нас, землян, понимать себя и себе подобных, как эти галки, – видеть и понимать всё живое и живущее, на этой Земле.

Он побоялся растревожить ещё не реанимированную Душу, этого человека, который сидит и, даже говорить не в силах.

Не может.

И тогда дед решил идти в атаку. Но опыт, интуиция учителя, непростой школы жизни, погрозили пальчиком: смотри, не навреди.

И он начал.

Осторожно, после того, как она посмотрела, посмотрела взглядом, еле уловимым. Она и губы не размыкала, а так тихо тихо, еле уловимым беззвучным, скорее это был шёпот, шорох, шелест опавших листьев, – тихая речь, утомлённого сердца.

– Грозная таможня души открывала шлагбаум к её замороженному сердцу.

Ой.

Ах.

Эти Йети…

… Уже было видно, что Галина, и смотреть начала на него, как на собеседника, а не зануду, или пустую стену. Решил ещё попробовать – согреть её заморозку своим рассказом, которая осталась в памяти, от газетной информации пятидесятилетней давности, интерпретируя её на свой лад и, согласно аудитории, которая его уже не только слушает, а и слышит, начал, как учили в комсомоле.

А, он, в художественном училище, в Абрамцевском, ещё и секретарь комсомольской организации был учился сам и своих однокашников, угощать подросшее поколение оптимизмом.

Йети

… Весёлые ребята, после большой комсомольской стройки, отправились в дальнюю дорогу. Искать и найти эти, Йэти. И доказать, что всё это ерунда западной пропаганды для всех, кто слушал передачи врагов человечества американцев – фашистов! Голос Америки был, конечно, запрещён, а им, настоящим патриотам, любящим свою Родину хотелось разложить их на лопатки. Статьи. Заметки в газетах, всегда сообщения – информушки, относились к этим очевидцам, с усмешкой и издёвкой, по самую завязку. Но ребятам хотелось доказать, – что то есть, не бывает дыма без огня.

И. Вот она – тайга. И вот они, дебри. Они, небольшая группа, включили транзисторы, тогда это великое чудо уже было изобретено. Сидят ребята у костра, поют комсомольские песни, гремит, скрипит это чудо, а этих Йэти – и не, ту – тии. Не ходят и не бегают, ни те, ни эти… Йэти… Отсутствуют и сопровождающие их лица… Не бегают, и не просят, в обмен на шкуру мамонта, у них, огненной воды, как чукчи, раньше, было, меняли.

Сидят день. Сидят два. Неделю. Нету. Нет, с белым флагом этих дикарей, и не идут к костру, послушать их комсомольские, патриотические и страдальческие, сердешные, песни про любовь.

Так ушло, пролетело время. И огненная вода закончилась и, продовольственная программа пришла к своему логическому завершению. А он, стервец, или обезьяна, или бобыль одичавший в таёжном лесу – не слухом и не духом, ни кажет свои ясные, или озверевшие очи, от одиночества скуки и безделия…

Но дилемму помог решить случай. А скорее это и была закономерность, которую дают нам – Свыше.