Наша красавица, – Маша, но её все называли, – Маша нерастеряша. Так её величали и правда, не зря, – стахановка, во все дырки затычкой была, и, что бы не затеяла, всё у неё ладилось. Но ещё она, онаа, аах. Оой, – красиивая, умная, её и боялись ребята. Боялись её высоты и, красоты. … И, воот.

Она устроила себе гамак, спала отдельно, далеко от лагеря. Ребята смеялись, что с ними одна возжелала общаться, – с этими Йети. На красоту таакууую клюнут ещё и не такие обезьяны, без штанов и ветрил в голове, которые бывают, здесь, живут и, конечно встречаются чаще, даже когда их и не ждут.

Но она, таки, потом выяснилось, говорила, что, никакая макака, и, даже гость из Борнео, красавец с носом, как баклажан, и большой любитель женской красоты, независимо от породы, не пойдёт на контакт с такой громкой, шумной компанией!

И вот, тот случай.

… Ночью закувыркалась во сне и свалилась со своего гамака. Зацепилась, конечно, случайно. Правой, красивой, аппетитной, своей ягодичной мышцей, за обломанный сук. И, как шашлык повисла на этом шампуре деревянном. Каак она оттуда, на каких крыльях Ангелов – Хранителей коснулась матушки земли, второй половинкой, большой ягодичной мышцы – не поняли потом наши эксперты, которые исполняли роль спасателей М.Ч. С., но приземлилась она, точно. Доложили, потому что ягодичная мышца была синяя, как у моего соседа нос после получки, премиальных, о которых жена даже не ведала. А второй ягодичной мышцы, неет. Как корова языком слизала…

Спасать её было нечем. Все Н. З. спирта ушли, на другие, более земные, неотложные нужды.

И.

Вот.

Она

Неземная красота,

Маша, но уже, теперь, не наша, – красавица, доживала свои, наверное, последние деньки, в страшных конвульсиях великомученицы.

В лагерь её не стали переносить. Кричала – вопила громко, истошно.

Рации не было. Скорую не вызовешь. Да и никто не знает, что они здесь и что вообще, им нужно.

– Приходим к ней на второй день, она и рассказала, что приходил к ней снежный человек… Ребята посочувствовали, показали пальцем на висок. С такой царапиной, на прекрасной попе, и не такое увидишь.

… Беседа закончилась быстро и резко. Она снова застонала и пошла крошить всех, кто её сюда притащил. Вспомнила даже маму, и, других, кто её на свет Божий выпустил, – такие муки.

А, наш юморист, который пальчиком вертел у виска, показывая на нашу красу, но теперь уже бывшую. Ну, какая она теперь краса? С такой царапиной и синевой на прекрасном, совсем ещё недавно, теле. И, вообще, выживет ли.

Потом юморист отстал и стал изучать растительный мир вокруг исследователя – одиночки. Конечно следов никаких – не нашли, визитку им никакую никто не оставил, а потому на нет и суда нет.

… Сутки прошли в тоске и тревоге.

Собрался совсем ненаучный Совет и, задумались. А что теперь?

Юморист запел, как всегда, невпопад.

– Домоой, домооой, над бухтой чайка вьётсяаа…

Но другой юморист рассудил так. Если даже им сняться с якоря, построиться, и, пойти, как корабли в море, – в кильватер… – не доберёмся до дому до хаты. Много дней нашего плавания она, бывшая краса, не успокоится, но скорее упокоится. А как её на трудовых ручках и плечах, нести по непроходимой тайге?! Груз всё – таки весьма деликатный. Да ещё и её, далеко не мажорные, плач – завывания почти египетских плакальщиц, которые сопровождают своего любимого фараона, в царство вечного блаженства.

Таак, под аккомпонимент, радужных египетских мелодий, – беседах, прошли день и ночь.

По прогнозам оптимистов… она, не вынесла муки и, с радостью поскакала вприпрыжку, за процессией фараона. А поскакала потому, что нога у неё одна. Та, где, когда то была ягодичная мышца – не работала, портняжные мускулы – тяги, которые должны переставлять её ножку, тоже были перемещены в другую сторону, и, совсем не выполняли того, что требовалось.

Как ни странно, и не страшно нужно идти и убедиться, что ей уже рядом с фараоном не больно и, и, даже весело, уж лучше быть такой красе, рядом с фараоном, чем таам, на грешной земле умирать в такими муках, в объятиях этого жуткого существа, – интеллигента в… пятом поколении, в семействе обезьян не арийской крови.

Злой юморист замолк. Ему, правда чуть помогли, и он обещал, больше никогда не высказывать свои нелепые оптимистические прогнозы. Просили, согласиться выпить успокоительный чай, приготовленный на хвосте бурундука. Говорят, он успокаивает юмор, который попахивает садистским сарказмом.

Так в радости и надежде они приблизились к не спящей царевне – красавице, хоть и бывшей теперь.

Стоны, всхлипывания их обрадовали. Значит она ещё с ними, а не с фараоном.

Утешили. Спросили. Дали ей чай – настойку под названием бурундувай.

Так его назвал автор. Беглый каторжанин, дореволюционный, конечно. Обещал, что эта панацея от пожара, злых духов и от всех болезней. Ну почему заканчивается тремя буквами… ВАЙ?

А это просто, боль таккааая, как от пираньи, которая заскочила не быку, который купался в речке, а к тебе, в мочеиспускательный прибор, который ещё не выпустил на свет ни одного жителя планеты земля, и, вот она, эта кроха – рыбка, маленькая совсем, не больше твоего большого пальца на ноге, буянит в твоей утробе, и, пытается любым способом выбраться на свет Божий. Ей всё равно, через какие каналы.

Может и напрямую, а может и через прямую кишку. А если повезёт, то напрямки, напростец, как говорят на Украине, быстрее пронырнёт через прямую мышцу живота, тихонечко, не зацепив, ненароком другие органы и члены. А ты в это время ей ааккомпонируешь, на высоких нотах, крещендо и фортиссимо вай – вай, вай вай, что бы ты, зараза издохла…

Непонятно, до чего дотрепался бы наш юморист, – не спящая красавица двинула в его лицо, всю свою силу, – собранную в один кулак. Все пелёнки, от которых, этих памперсов, несло во все ноздри… таакоое, – скунсово, возмездие!!!

Потом ещё гонорар, за юмор, – фингал, между его лобных бугорков. И, он затих, слава Богу, не навсегда.

Она, повеселевшая – перестала дышать и, и, выпалила,

– Приходил. Я слышала. Видела его. Очень большой.

Юморист раскрыл было рот.

Но острая боль снова погладила те же, его лобные бугры, и, снова погрузился в анус, – глубин Бермудского треугольника, в немедицинскую, неискусственную – … кому, натурального, свойского импровизированного производства.

… Прошло всего пол – часа, когда ребята, посуетившись и, по системе, далеко не йогов мудрых … привели их обоих в нормальное сознательное состояние. И, она… рассказала.

.. .– Он, очень большой.

… – Принёс ей подарок…

… Немая сцена, была долгой.

– Психиатра в отряде не было.

Она продолжала говорить так же свободно как, как обычно беседовала, до, того.

– Принёс мне лекарство, оставил его воон, таам, на большом листе, как у нас, дома – лопух.

… – Мне уже легче, боль ушла, он так и сказал, что всё пройдёт. Ты встанешь на обе ноги, и всё будет хорошо.

– Потом немного постоял и сказал.

– Я применил лекарство ваших бабушек, хотя есть и другое, быстрее уходит такое, как у тебя, но ваши братья не поймут, как это, перенестись в прошлое и стереть то, что должно было потом случиться. Погрузить себя в состояние альфа уровень, и, визуализировать желаемое выздоровление, увидеть его. Это вам сейчас не понять, в этом воплощении.

Ребята засыпали вопросами. На каком языке и как он с тобой объяснялся так не по – колхозному…. Он чукча, или славянин, как ты его понимала и на каком наречии ты ему отвечала.

Вопросы. Вопросы без ответов. И, когда она сказала, что это было скорее общение – телепатически, точнее – телепортация мыслей, воли и предметов. И, это наука нам пока не по коробочке.

Волосы на их макушках встали, поднялись вертикально, как у макаки, которая встретилась, нос к носу с, с, леопардом, и, это было последнее мгновение, которое говорят, герой не Отелло, на сцене. Здесь проще. Жить, или, не жить! Кто сегодня будет обедать. И кем. Как его зовут.

Все, и юморист, как военные, отдали честь, подняв руки к голове, но долго крутили указательными пальчиками у своих височков, на голове, конечно, вертел каждый у своих, ушей, которые теперь вдруг повисли как крымские лопухи в полдень знойный…

В милых беседах, творческих дискуссиях, спорах, да и институтах, где они набирались ума без разума, таких тем не поднимали, а если кто и слишком умничал, серьёзно им вдалбливали, – это профанация. И, потому как она произносила эти непонятности, решили, – она тооогооо…

Потом, как следователь Мура, наш юморист, пошёл, попрыгал по бурелому тайги, обследовать ландшафт, вокруг да около её гамака, после посещения такого гостя, может и, правда, подарок, лежит – валяется, гостей дожидается… Он, был уверен, это попахивает хорошей профессионального уровня – дуркой.

По причине своего устройства и характера, он запел, но так, что бы опять не получить гонорар, который хуже гонореи.

– И куда не поедууу, и куда не пойдуууу, ни сегодня и не завтра нихрена не найдууу.

И, и…тут его, уже не телепатически, пристукнула опять по лобным бугорочкам, которые ещё излучали вибрации, ох и ах не от поцелуев, щедро дарила Маша, но теперь и жаль, – Маша, да не наша – почти теперь инопланетянка.

… Не очень далеко, от изголовья их, не уснувшей навеки, красавицы, лежал большой лопух… с, с, с каким то фаршем… из корешков… и, сухой травы и всё это напоминало, химический состав такого сусла, которое можно увидеть у алкашей, после пропойной ночи и щедрой закуски, которую он так смело и, без сожаления, возвратил из своего чрева на травку муравку, утром после того…

Прошли тяжёлые минуты, и он, юморист, изрёк, но уже во всёуслышание.

– Хорош снежный обезьян, – бикфут, юморииист, такое отмочиить… Наши алкаши такой юмор и то не позволяют себе. Морды будут биты за такой кулинарный, не вкусный садизм.

Все, пришедшие стояли рядом, как почётный караул у тела усопшего досрочно от приступа бутылимана – сорокаградусного напитка.

От визуального обследования, от вида этой панацеи, два будущих медицинских светила, пока студенты, дипломники, поскакали в кусты, подальше, подаальше, с душевными мелодиями – стонами,

–… А аа, ах, грррр …гроб об…ммаать…

Совещание псевдонаучного совета, шло неровно, переходя, перепрыгивая тишину леса и все регламенты.

Приближалась ночь, все пошли иноходью в лагерь, а юморист пропел,

– Хлябать такоя мумиё, енто дело не моё, ешьте сами, с волосами.

А, она, окрылённая надеждой, пропела, ясно, с воодушевлением, так как читали в детском садике стихи про Ленина. Она ясно пропела, как по шпаргалке, на зачётах институтских.

…– Лучше я побегу рысцой, к прабабушке, в сырую землю лягу, и … у неё, пошли спазмы и не прошеные позывы.

…Пришлось одному, нашему, после долгих колебаний, он был в горячих точках до института, этой панацеей ублажать её, не так давно прекрасное, но бывшее тело, правда без такой важной недостающей детали, которая валялась теперь без дела, в кустах, почти Патагонии. А может муравьи кормили ею свою маму.

Прошло три дня.

*

Шли удручённые, но с чувством комсомольцев, первопроходцев. Может, наладим с ними двустороннюю связь, они нас научат лечить все болезни. И, даже душевные, но не такие, как у неё, бывшей красавицы. Страданий, то нет, как корова языком слизала. Ан. Не корова, и не языком. Вот тебе и телепатия. Вот тебе и обезьяна. Кто, кого ищет? Кто кого изучает?! И кто, кому и как помогает.

Трое суток, какой результат

– А наш перезревший юморист, с фингалами, спел, потом, под гитару:

– И трое суток мы не спали из – за того, что он уснул.

Уснула… это уже был речитатив, и, пальчиком покрутил у своего виска.

Мы приходили, каждое утро. Слушали её дыхание, ровное. Рооовное. Решили, она, ещё не у фараона, и не у прабабушки.

С нами!!!

Юморист подходил поближе, хотел пощупать пульс. Протянул было руку к её запястью, но его предупредили, – телепатически, – не тяни руки, протянешь ноги! У меня рост и кулак – три твоих, дохлый интеллигент.

Не зря он читал книгу, *внутренняя речь и мышление*, – вот это речь, вот это мышление!

*

На четвёртые сутки, у ствола огромного кедра – реанимационный филиал академика Бикфута. С трудом добрались, это был, не институт Склифасовского, где могут пришить что угодно, куда угодно, но только не такую деликатную красоту, – вторая половинка большой, красивой, но бывшей ягодичной мышцы.

*

Радость, правда, мы уже не могли выражать, от такого увиденного, – невиданного… эмоции приутихли – запасы продовольствия иссякли, а грибы с белыми червячками, могли есть не все…

Реанимационный пакет с панацеей, лежал в сторонке, на её перине, видимо запасной, а другой, который с ней, при ней, раскрывать боялись… А, тот, наш, профессор, который бывал, почти в таких же горячих точках, … – снял, резко, быстро, и с тааакими чувствами! …И хочется и колется, но страшно ажжуть… Вдруг… таам, торричеллева пустота… Нееет, о о о, оказалась, сама какашка – малашка, как будто её только изготовили кудесники.

Не поверили глазам своим. Она, как девчёнка, села на свой гамак, который был рядом, на её реанимационном столе, бывшей кроватки, гамака, села и, болтала своими красивыми ножками.

…Она улыбалась, таак таинственно, потом, а потом, потом как гимнасточка, кувыркнулась лицом в низ, в пуховую подушку из травы. И, блеснула тем местом, которое так поспешно, не думая и не гадая, тогда оставила таам, на корявом суку древнего кедрача, потом, правда пошёл в дело, птицы, почти орланы, сшибли, старались и, он, этот подарок для пташек поменьше, пошёл в дело.

…Эта, ягодка – ягодичная мышца, была явно новая, свежая, как у младенца… и, и без подгузника, ой, лопуха. Не было ни шрамов от иголки и дратвы, которыми зашивают, а иногда и не пришивается, не заживляется, как у меня было в Выборге, аппендикс, перитонит, одолели. Зашили. Нитку, дратву, наверное забыли, в цыганскую, кривую иголку вдеть…

…А у меня три месяца заживление, без хер рургического сожаления и вмешательства, почти заросло, правда, смеялись, но не все, что перепутали – кроили, зашивали как внематочную. Тьфу тыы, ну ты – мозги загнуты, как у вепря клыки. Ошибочка, получилась. Правда, этому, было потом оправдание, …случилось, оно, это действо, после встречи досрочно нового года. Ведь уже тридцать первое… декабря… двенадцать ноль ноль, – пополудни, ..А таам… А здесь… у нашей реанимированной красоте, не вода в решете, – Быыль! И никакого нового года…

…За операцию, без инструментов и средневековой пытки, за которую пришлось бы отдать в Москве – пятёрку, со многими нулями, профессору, за топорную работу – даа, и такой запчасти вряд ли у них, в Москве не достать, даже по блату…

А она, проснувшаяся царевна, пропела.

– Не боюсь я ничего, кроме Бога одного.

Юморист этого не слышал.

И.

И… тогда решили совсем открыть лопушок, – тот, запасной, с панацеей, и, как, только, рука, спасателя М.Ч.С., прикоснулась и открыла реанимационный пакет, подарок её друга и собеседника, … наш юморист запел, как то странно, громко, как солист большого театра, таак, протяжно. И, ии, почти театральная икота, как на сцене греческого амфитеатра. Потом, быстро, как волк – ну погоди, рванул за столетний кедр и были слышны оттуда, его йоговские а, но это были не асаны. Он, юморист, скоропостижно, с этими звуками оставил весь свой аскетический завтрак, натравке муравке, который как биолог, он назвал меню этого завтрака на исходе пребывания научной экспедиции. – Меню – аш два о, плюс пшено – каша, четыре ложки. Это были останки, их продовольственной программы, последних дней выживания. ..Но, то, что произошло, было и ушло, было выше его сил, удерживать в себе, так близко к сердцу, такое, после,– такого.

…Настоящий оптимист, комсомолец, припас на всякий, вот такой неадекватный случай, как разведчик, припас ампулу, почти доза с цианистым калием, – маленький пузырёчек от пенициллина, н. з. – хранил на самый крайний случай. Научное название его винус – спиртус – денатуратис.

Хряпнул, проглотил, своей панацеи. Помогло. Почувствовал, насколько он ещё живой, хотя эту гремучую смесь, можно было сравнить по химическому составу, с панацеей – бурундувай,

Что же это было, а это уже терпимый коктейль, по сравнению с подарком, в лопухе.

А, её половинка, этой мышцы, теперь покоилась в желудках лесных пташек, зверюшек и муравьёв.

Он вывел её эдентичность и, и завершающий букет явно ощутимый, даже у тех, кого давно обоняние ушло, покинуло хозяина – …аромат – оружие скунса, во время газовой атаки, поражающий своих врагов, на почтительном расстоянии.

Вот он юморист. Его жалят теперь оводы, жрут слепни, мошка играет в щекотку, и прочие таёжные радости. Он и не чует. Счастливый. Ох, счастливый.

*

Так закончилась, хорошо, что не скончалась, вся история вместе с красавицей … – Машей, теперь уже не нашей и не вашей, участниками похода в гости к снежному человеку. Все живы, здравствуют и готовы защищать теперь свою страну, диплом институтский и, конечно, сердечное его, письмо, послание… Гиппократа.

…А, настоящий, живой, и мудрый Йети?

…Да не нужны ему теперь ни те лесные, и ни эти, – городские, загримированные, под красавиц.

…А настоящая, красота, – юная, хоть и городская, согревает его одинокое лесное, но живое сердце, воспоминанием тепла, дружеского общения…

…Галя!

Ожившая Галя.

Вот тебе реанимация.

– СЛОВО.

И,

Он,

–Снежный.

– Примороженный,

– Но живой.

…Запах, нет – аромат хвои, и ласковые лучи солнца.

Солнышка.

Задышала, жизнь.

Отошла, ожила, от анабиоза и теперь уже наша Галя.

Сироты

Крымское солнышко – осеннее, но пригревало так, что душа и тело потеплели. Галя, будто проснулась и, непонятная тень погладила её лицо. Дед испугался быстрой перемене, такой регенерации. Она совсем другая. Это же не первые минуты их встречи. Сосны, оставляли на зелёной траве солнечные зайчики. А другие зайчики ходили и бегали уже по скверу, но не по – детски бегали, как – то с оглядкой и, тревогой в их святых глазках. Неужели не забыли? И ещё гремят самолёты. Но это самолёты Крыма. Защита. Тренировки, горы, виражи. А то вдруг вертолёты, стрекотали, неся свою службу охраны, сказочного почти острова. Нет, ребятки, нет тревогам.

… Страх.

Влез он, ворвался в их души, тот испуг. Тот страх… Взрывы… и, мама, мааама, которой уже нет. Нет, ребятки, нет, мамы ваши живы и скоро приедут. Все надеялись. Верили. Каждый ждал. А их мамы уже потом были сожжены, а других, раненых, но ещё живых закапывали, как и Галину, которую потом с риском для своей жизни, старушки, выдернули из наскоро засыпанной уже теперь могильной земли.

Мама

… Совсем, маленькие, звали её мамой. А у этой мамы, в глазах сверкали изумрудом на крымском солнышке, слёзы. Она и не пыталась их прятать. Это были слёзы очищения. Слёзы жизни, теперь уже не такой, как была. Она теперь, даст этим сиротам тепло.

А, тогда, она, девушка, до последнего вздоха, перед расстрелом, уже не могла и думать ни о чём, после такого испытания и мучений, которые перенесла.

… К ней бежали эти намордники, орали, били, терзали бешено, издевались, потом стреляли.

Их стащили в яму от взрыва и, еле засыпали землёй, спешили.

…….. Рассказали выжившие соседи…

Её, Галину, им удалось утащить и спрятать. Пули, пощадили её. Почти все прошли мимо.

А погреб, где они раньше прятались, взорвали. Зачем?!

– Чтоб скорее вы подохли!

– Там было немного запаса, на зиму, что не успели разграбить.

– Уничтожили всё.

*

За время пребывания здесь, в Крыму, здоровье её, медленно приходило в ту условную норму, которая ей казалось, после того страшного и туманного пребывания между явью и небытия, ощущения всего окружающего. И, вот, снова состояние, когда явь уходит в сон. Это были скорее, мысли в – слух.

Да. Высветилось. Скорее так.

… Она была в лесу.

Ей как то, рассказывали, местные врачи, которые им помогали.

Крымское лето в этом году, один дождь за всё тёплое, жаркое, горячее лето. Птицы ушли – улетели – перебрались в Большой каньон. Поближе к Серебряным струям, такой водопад, есть в нашей долине. И, даже в такой сказочной ванне молодости, журчали, теперь, тоненькие прозрачные, но звонкие струйки целительной горной водицы.

Трава и пышные соцветия татарника, большие, как тополя, цветы коровяка, превратились в ржавые столбики колючей проволоки.

И, вот, наконец, прогремел, прошумел дождь, и этот стебель, столб коровяка, дал, подарил соцветия – букетик своих жёлтых солнышек, даже этот, засохший, казалось навсегда, сухой и ржавый… в этом сезоне летом в жару – ожил.

Какая – то одна трубочка, живой капилярчик – вена. Живая, она то и провела целебную капельку, дремавшей живой почке.