Жуткий верх

– Ладно, батя, жлоб это противно. Плохо. Расскажи лучше про войну. А то Витюшке скоро в армию.

– Расскажи.

– Ну ладно.

– Наливай по нашей фронтовой. По капочке. А то тяжело, хоть и давно, до войны это было…

– Ох, и было. Уух!

– Ежовщина звали такое.

– Чёрный воронок. Подкатил, бегут к нашим деревенским. Хватают, кого не попадя, не разбирая, молча…

– Немого ударили револьвером по голове, он качнулся и обмяк. Сунули в чёрного воронка.

– Пока они с ним якшались мой сродник, Извеков Иван Порфильевич, кузнец, хватился за матню, двумя ручишшами, ды побёг в кусты.

– Ой, мужики, уссуся, уссуся.

– Хитрющий был, сображалистый.

– Ды как шарахнить в кусты, они, ети, живоглоты, садисты, они поняли, что убёг, и давай палить, из наганов, фьюить, присвистнул дед, ушёл мой сродник, ушёл по оврагу. По оврагу, а там и лесочек. Нету, Ивана Порфильевича, и поныне два дня. Молодец. Ушёл. А что потом? Что потом. Приезжали ещё, а что толку, убёг ды убёг. Дак приезжали прямо в кузню. Домой. Нетути.

– Нас и спасал Липовый верх. Его потом прозвали мужики – Жуткий верх.

– Там – то, там было – овраги, овражки, кусты, да лесок, туды мужики и убегали, когда воронок, как чёрный ворон, прилетал. Кто успевал усмотреть, углядеть. А кто не смог…

– Мужиков то осталось маненько. Вот и проворонили.

– А он, гад, прилетел, приполз, гадюка, снова, ворон этот, воронок чёрный.

– Был у нас тогда зав складом, дурак, круглый дурак, орёть, мужики, мужики, бягите, бягитя! Еедуть!!

– А сам?

– Мяне не возьмуть. Я при должности. Я зав складом.

– Не тронуть.

– Неее…

– Тронули.

– Ага.

– Подбегли.

– А все разбежались. Они к яму, а он.

– У меня ключи, я ответственное лицо. У меня столько добра народного, на складе…

– Фьюить, и, и, и по ныне два дня.

Андреич присвистнул, и, добавил,

– И, поныне два дня.

– А они яго, уступком под задницу, уступком, по голове шарахнули…– Ключи вырвали, ды в кусты закинули. А его боле никто и не видел ни сразу, ни опосля.

– А другого, шёл по полю, дык ето… затолкали в машину, и на вокзале, ну ето, станция, в вагон стали его толкать, а он крутанул плечишшам и, сбил одного, дык, ето застрелили и бросили. Все боялись, никто не забирал яго. Два дня лежал. Мухи зялёныи по нём лазили, лазиють, птицы клюють. На кладбище не донести, ды и страшно. Бабы голосють, закидайте хош дярном, да землицы принесли бы.

– Попадья вышла, ето, из хаты.

– Братья мутные, придайте земле христианина.

– Закидали. Просто закидали и усё. Ну, ето придали земле.

– Ой, што ты. Ловили усех. Где не попадя.

– Уборочная. Дык, ето, суки, на поле приезжали. Люди зярно стерегуть, молотють, а их хап и, и нетути. А ты говоришь…

– На току, да где зярно, ето было святая святых. Мужуки, там даже не пили.

– Да што ты, ето же хлеб. А им усё по барабану. У них, говорили, даже план был, количество. Чтоб другим неповадно было…

– И, говорить об ентом даже запрещали. А то усю семью заберуть, и детей малых. Во, зверюги, а ты говоришь…

– Наливай. Дюже, дюже муторно. Душу давить. Сил моих нет.

– Ты вот просишь, расскажи да расскажи. А ты знаешь как тяжело. Ты это не видел. А мне уже за восемьдесят…

– Войну отвоевал, а тут горит… Всё внутри горить…

– Наливай!

– Да ты чаво, ослеп, краёв не видишь? Пилицилину ветинар больше уколить, в задницу, а ты жмёсси. Суббота нынче…

– Вооот, это по – мужицки, как у нас в курской области. Да ни набивай пузо. Вон, огурцом загрызи и хорош.

– Всплывёть. Что ты похватываешь? Ай дома не ел?!

… – Дедушка наш, крякнул, вытерся ладонями, будто умылся и попросил.

– Вы, ето, ребята, боле не надо.

– Не просите.

– Не могу.

– Дюже чижало.

– Во. Времена были…

Он резко махнул рукой, и, ладонью, как саблей провёл по горлу.

– Вот она где.

– Эта война.

– Ежовщина.

Брат

Ещё пел в её душе прощальный школьный вальс, ещё радостные, с грустиночкой, в ясных глазах, подруги летали в облаках неведомого, радостного завтра. Ребята хороводом порхали около пока ещё своих девчонок… Этот последний день детства был всегда, во все времена таким.

Что – же, так быстро закончилось детство.

Куда ушло?

… Она, красивая Оксана, сидела перед открытым окном, смотрела на цепи гор, скал и плакала…

… Что будет с братом? Почему он так рано вернулся, демобилизовался?

… Уходил он в амию красавцем. – Чуб копной, русый, светлый, пшеничный, развевался на ветру… Рост – радость для любой баскетбольной команды… Спорт был для него самым лучшим другом и товарищем…

… Письма писал редко. Пришёл неожиданно, и на удивление родителей раньше на пол года…

На радостях и не заметили, не увидели, что он очень исхудал, но решили, что дома его откормят, отогреют, вернёт былое.

Позже поняли, что он болен. Но не хотели и не могли согласиться.

Болезнь.

Страшная.

Она понимала любая болезнь, не радуга.

Но.

Никак не вмещалось в голове, что он приговорён.

В военкомате ничего толком не объяснили, даже и не пытались успокоить или обнадёжить…

Они, теперь уже знали, его комиссовали.

И поняли.

Домой привезли умирать…

Сам брат это понял не сразу…

Не хотел. Не верил. Надеялся.

Засел за книги. Медицинские…

Ходил по знакомым собирал самиздаты по Йоге. Нашёл деревенского гуру, Франко Филиппович, который зимой ходил в босоножках, без носков, даже, когда в Крыму лежал снег.

Старательно выполнял все предписания, рекомендации, советы, его, как он думал спасителя. Научился безукоризненно выполнять асаны. И в мыслях улетал в Шамбалу, где нет старости и болезней.

Серьёзно занялся фито терапией.

Выполнял и исполнял все и всё в комплексе…

… Магнитные силовые линии, биоэнергетика, искал…

Хотел найти. Ах, как он хотел найти средство… Путь.

Но нашёл, увидел, что его молодое тело, куда – то уходит. Испаряется, без боли и страданий…

Понял, средства нет!

Снова засел за книги.

В посёлке библиотека была большая и он рад, что есть, ну должна же быть, хоть надежда – он теперь ищет её, Надежду… Там. В книгах.

Неужели нет?

Вечерами он уходил в горы и смотрел на небо. Знал и видел пролетающие светящиеся звёздочки – спутники, следил взглядом, провожая их полёт – они летели…

Двигались с восхода на запад. Потом ему рассказали, что видели летящие, огромные загадочные, шары, в вечернем небе…

Очень близко, и какие то подробности не газетные, рассказывали соседи и знакомые.

Снова затеплилась надежда. Казалось, вот она, но пришельцы не появлялись…

Был в Обсерватории – высоко в горах, и его приняли в своё сообщество.

Удивились, что у него такие глубокие, обширные в разных областях, познания… И, снова засел за книги. Бывают ведь чудеса? Бывают, отвечал он сам себе.

Но с ним чудо так и не случилось…

На его письменном столе копились чертежи задуманных машин – паутины линий по начертательной геометрии, где можно было понять – эта паутина линий скорее головоломка, без всякого смысла, и теперь он, сам, этот смысл запредельный… Не нашего ума, очень уж далеко, а может быть ему всё таки что то открылось, но…

Выписки из мудрых книг уже лежали стопками.

Прошёл год. Исхудал ещё. Понял, что не успевает.

Теперь он уже читал философов Христианской религии. Что такое рай и что такое ад.

– А как в Индии. Они понимают, верят в инкарнацию. Реинкарнацию. Где эта девочка, совсем маленькая, которую отвезли к ней, домой, как она очень просила, и узнала своих прежних родителей. Родственников, показала, место, где росло её любимое дерево, шелковица, которое спилили.

Как в это сладко верить. … Хочется, что бы это было так. По вере и тебе воздастся, – это он уже уяснил. Осталось только – Это.

Что такое параллельные миры?

Какая связь с теми кто уже та-ам. Как с ними происходит контакт. Как связаться с ушедшими?

Обмолвиться хотя бы, одним словом.

Да или нет?

Есть ли там солнце?…

*

Последние дни ему было зябко. Жарко. Потом стал замерзать. В Крыму. Летом. И, он садился на солнышке и рассуждал…

Говорил сам с собой. Не хотел видеть ни кого.

Общаться, смотреть, как тебя, пока ещё живого оплакивают, – не хотел.

На тумбочке, у его кровати лежала раскрытая книга Р. Моуди – Жизнь земная и последующая. Строчка. Ох, эта строка… была подчёркнута, где было ясно, – ТО, чего он так боялся… – есть.

ВЫХОД СОЗНАНИЯ НА БОЛЕЕ ВЫСОКИЙ УРОВЕНЬ БЫТИЯ.

… Потом ещё творение, книга на столе.

– Т. Эндрюс. Как узнать, кем вы были в прошлой жизни. И, рядышком, как то особо видно ещё творение ума Человека… Артур Форд, – ЧЕЛОВЕК, не может умереть… И первая страница,– Откровения самого известного в мире медиума о жизни после смерти.

… На его письменном столе осталась молитва, которую читают при расставании Души с телом. В книгу вложил закладку… Чистый альбомный ватманский лист. Нарисованы тушью, пером песочные часы.

Верхняя часть колбы – пуста… Песок весь был внизу, в колбе…

Время.

Его время остановилось…

Остановилось ли?

*

У отца, врача, психолога, только хватило сил сказать на кладбище:

– Мой сын отдал свою жизнь за науку…

За нас…

Молодая красивая Оксана, стояла и смотрела пустыми сухими глазами, на этот земляной холмик.

… Она читала его записи в книгах с отметинами…

Читала, и не понимала, где он теперь, там, под землёй. Может рядом…

А мы плачем.

Но слёз уже не было.

*

Дни шли за днями. Шли. Летели. Улетели. Ушли.

Один их знакомый, друг, а может просто прохожий. Остановился, постоял, посмотрел на красивую Оксану и погладил её своим старческим, тёплым, ласковым взглядом. Подошёл поближе, и, почти в ухо сказал.

… Ты послушай. Посмотри. Подумай. Недавно умер мой тесть – Дед Андреич. Да ты его знала. Всякое было. Прошло три дня, как его похоронили на красивой горе, на кладбище, он сам указал это место раньше. Видно далеко, даже обсерваторию. И вот, приснился, да не приснился, явился во сне как живой, потом сказал…

– Вот жил я, там, на горе, ступеньки, даже ходить во времянку на кухню, пятнадцать ступенек, уже не мог.

– Пообедать там и то нет сил. Да зачем, и нужна мне такая жизнь. И вино и кушать было чего. А на что эта жизнь. Такая.

… Утром все родственники услышали это сообщение, оттуда, с той как говорят преисподней.

– Не надо мне на могилку приносить вино.

Я теперь не хочу.

Не нужно это.

Здесь хорошо.

И ничего не болит.

Плащ-палатка

Ты знаешь, я уже привык и не обижаюсь, когда у меня спрашивают об этом… Да мне уже и не шестнадцать, а я тащу эту плащ-палатку старую, не модную, с балкончиками и накомарниками, цветную, красивую, праздничную, если хочешь точнее. Я хожу в походы вот с этой военной, видавшей виды плащ-палаткой. Особенно незаменима она в дождь. Горожане не любят непогоду, ругают её, но дождь – это молодость, травка-муравка, хлебные колоски, огороду польза. Вспомни, как после дождя весело, как после грозы – праздник у всего живого…

И все-таки я люблю дождь. Вот уже и косточки иногда ломит на непогоду, но ничего не могу с собой поделать. Мальчишки бегают, радуются дождю, понимают – благо это.

У каждого человека случается такое, что запоминается на всю жизнь. Вот и у меня такое было. Хотя и давно.

… В 1943 году отец мой пришел с фронта. Мы плакали от радости, что пришел, что живой. Кончились слезы, когда отец сказал, что у него отпуск на трое суток – фронт был недалеко…

Трое суток.

– Три дня и три ночи.

Самое счастливое утро в моей жизни: отец усадил меня на плечи, и мы пошли в лес. Шли долго, делали короткие пробежки, снова он просил держать его за уши. Как сейчас помню эти холодные уши, а я держал и боялся, чтоб ему не было больно. И сейчас все помню, как будто это происходило вчера.

Он прятался от меня, а я боялся потеряться, но, сколько радости было, когда он аукал и звал: "Сынооок, я здесь"… Мне даже сейчас от этих воспоминаний тепло на сердце.

В лесу как-то вдруг стало темно. Посмотрел со страхом на отца. Налетел ветер, шквальный, заскрипели деревья, и полил дождь. Настоящая буря, с громом и молнией. Пещеру в горах мы не нашли. Но отец быстро построил домик. Настоящий, брезентовый, плащпалаточный домик. Где он его взял, я не видел, как из воздуха материализовался.

Мой коллега-преподаватель надолго замолчал. Достал военную фляжку, налил в алюминиевую кружку и по фронтовой, по сто граммов, осушили.

Дождь. Ветер. Гроза. Эхо в горах. Но у нас тепло и уютно.

Прошло трое суток. Три дня и три ночи. Отец ушел на фронт. Плакать было нельзя. Он ушёл. Не вернулся. Не верилось, что пришла похоронка.

Я очень скучал за отцом и ждал. В День Победы все встречали воинские эшелоны. Отца не было.

… Прошли годы.

– Ты знаешь, какая была потом жизнь? Трудно. Голодно. И вот, когда было совсем невыносимо, и нужен был совет, я брал палатку, вот эту, отцовскую и шёл в лес. Дождя, конечно, не было, но я строил отцовский дом. Лежал там, сидел, думал. Дышал этим плащпалаточным воздухом… Сказать, что я люблю этот запах – значит, ничего не сказать. И ты знаешь, я не представлял его себе и не воображал, знал, что он здесь, рядом, чувствовал его, здесь, со мной… Больше не думал о проблемах. Просто был с отцом.

И, правда, проблемы решались. Или уходили. Я-то знал – отец мне помогал. А уж если начинался дождь, хватал плащ-палатку и в лес. И уж, конечно, не один, а как тогда в сорок третьем, с отцом…

Мне, как и тебе, за пятьдесят, но вот когда идет дождь, а я в автобусе или на уроке – все равно смотрю на дождь, как на сказку с красивым счастливым концом и чувствую, как неведомая сила вливается во все клеточки моего тела, от макушки до самых ступней. Знаешь, какая-то энергия радости.

Был дома, глянул как-то в зеркало – удивился: помолодел в одночасье, радость в глазах, то ли еще что-то, но, чувствую, помолодел. Где-то читал, что оттуда, из параллельных миров, они могут материализовать желаемое и, даже обновление организма… Но, сам знаешь, наше общество неверующих, поделишься, а тебя – в дурку: ещё, учитель, скажут, а в бабушкины сказки веришь…

Особое состояние

Я потом с этим настроением хожу долго, и даже ученики говорили, что замечали это моё состояние радости, которое ты передаешь другим, не замечая этого сам. Но пацаны, святые души, это чувствуют. Они ещё не совсем отравлены черствой жизнью, ржавчиной телевидения… Это потом долго не проходит, да я и не стараюсь избавляться от Такого. Отец оттуда мне помогает.

Я сначала думал, что это ностальгия, по детству тоскую. Нет у меня хороших воспоминаний. Ты знаешь, какое было у нас, то детство, послевоенное. Мурашки по коже, вспоминать не хочется. Какая уж там ностальгия.

Да ты как-то мне сам рассказал о себе. Я помню. Были мы тогда в походе, в землянках партизанских ночевали в брянских лесах. Зима. Снег. Сугробы. Помнишь? Дым, кровати-брёвна…

– Да, на Украине была тогда "веселая" пора – страшный голод, об этом тогда вслух и говорить нельзя было. От голода вымирали деревни. Я видел, как ночью растащили тушу павшей от истощения лошади. Так её за одну ночь разобрали так, что остались только копыта, грива и хвост. Я видел позже, в Ростовской области, волки зимой загрызли лошадь, так хоть кости остались, а после людей – ничего…

Детдомовские

– Да, а в детдом мы с братом попали, было дело. Отец остался в Крыму, партизанские отряды и истребительные батальоны организовывать. Так и пропал, получили бумагу, "Пропал без вести". А мы с матерью были в эвакуации. Мама работала на ферме. И вот немцев погнали, а нам приказ – реэвакуация. Пошли обозы и стада домашнего скота на Украину, а у мамы трудодни. Не получили, но взяли справку в колхозе. В 1947-м написали туда письмо в колхоз и получили ответ: приезжайте, получите положенное. Собралась мать с отчимом, а денег на билеты не хватает. Вот нас с братом и взяли в детдом, как сирот, а мама уехала. Но в колхозе ничего не дали. Сказали, что нужно вступить в колхоз, поработать, посторонним хлеб на трудодни не дают. Вот они там и задержались.

А мы с братом все ходили, выглядывали, кто это приехал, кого заберут домой? Завидовали "домашнякам". А что им было завидовать, детдомовские все выжили, никто с голоду не умер. А они часто умирали…

Безотцовщина была в покатку, как тогда говорили. А отцы, которые вернулись, были или калеки или контуженные. Мой отчим тоже был контужен, самостоятельно даже побриться не мог: голова да, руки тряслись… И работать почти не мог. Но со временем отошло.

Так что всем жизнь не малина была.

Да и потом, сколько пацанов становились инвалидами, погибали – снарядов вокруг, патронов всяких – валом. Трактористы взрывались от мин и другого страшного добра, после войны осталось в земле.

А в детдоме, сам знаешь, какая жизнь была… Малышей все пинали, хлеб порой забирали. Это тебе не пионерлагерь…

Но самое страшное – это "темная". Это было жестоко, но действенно. Накрывали одеялом и били… Не все выживали. Потом говорили: сбежал… А куда их девали потом, никто никогда не видел. Даже если видели, то молчали. Все списывалось на побег. Но "темную" надо было "заработать". Воровством или подлостью, сиксотством…

– Давай по стопочке, вон кружка.

– Да, в лесу все-таки хорошо. Правда?

– На, малосольненьким загрызи. Вот и хорошо.

– Нам давали х/б одежду, а старшим полагалось парадное – суконные чёрные штаны и пиджак типа кителя полувоенного, с блестящими пуговками.

И вот у пацана из старшей группы пропали эти самые суконные штаны. Не мелочь. Устроили большой шмон, обыскивали всё. Ничего не нашли. Но "шестерки" не спят, выследили: пошёл пацан в развалку – дом, разбитый при бомбежке. Замаскировал "трофей" хорошо: завернул во что-то, закопал, справил нужду сверху на "хованку".

Поймали. Сначала били. Он признался, что хотел поменять на кукурузу у "домашняков", да не дотянул. Попался, дурило.

Вот ему и устроили вечером "темную". Он-то знал, что ему грозит, хотел сбежать, да куда там! Потом затолкали в тумбочку, и тумбочку забили гвоздями, а он уже и тогда не кричал. И кинули со второго этажа.

Утром посмотрели – нет ничего. Ни следов, ни тумбочки – сбежал…

Знаешь, и я чуть не нарвался на "темную", ангел-хранитель спас…

В большой комнате, где мы спали, и старшие, и младшие, (школьного возраста), был старшой. Так вот, ему мы отдавали довески хлеба, знаешь что это? И вот у него на печке была заначка-сухарики, он сам их жрал со своими шакалами-шестёрками. А хлеба положено было утром и вечером по 150 граммов, в обед 200. Но это конечно в идеале, а так и разновес был и что-то ещё. Короче, хлеб был на вес золота. Не ели, а сосали его, что бы подольше хватило. Воспитатели следили, что бы все ели только в столовой. Но пацаны ухитрялись вынести, а потом ходили и смаковали, как конфетку.

И вот у старшого стянули целую пайку. Моя вина была неопровержимой – кровать стояла около самой печки и нашли крошки, но крошки в ногах. Около печки. Начали допрос с пристрастием. Это уже большое ЧП.

Сначала уговаривали сознаться, отдашь потом 10 паек – и всё. Затем сделали "цыгана ". Цыган на гору едет на телеге – зажимают голову между ног, а пальцами и кулаками против шерсти трут, давят по голове – волосы выдираются пучками. Очень больно…

Потом "горячие" бьют ложкой по запястью смоченной слюной – плюют все и чем больше, тем больнее, да еще с оттяжкой…

Орет "пахан", орут-визжат шавки-"шестерки": признавайся, как это через тебя лезли на печку, а ты не видел и не слышал… Признавайся, ничего не будет!

Но сзади уже тащат одеяло… Кружат, заходят сзади, вроде щадят… Шестерки, сексоты, падлы…

Тут мой брат Толик, старше меня на год и три месяца, как заорет: