Ужели бы гончар им сделанный сосуд
Мог в раздражении разбить, презрев свой труд?
А сколько стройных ног, голов и крыльев,
Любовно сделанных, в сердцах разбито тут!
Омар Хайам
Однажды, еще юношей, довелось мне встретиться с одним старым человеком. Сама встреча была удивительной, как и удивительным был этот человек: седой, с гордой осанкой и наполовину выцветшими от времени голубыми глазами старик. А приключилось это так…
Заканчивался август. В природе появлялись первые признаки осени. Воздух по утрам, с каждым днем становился все свежее и прозрачнее. На полях уже стояли стога соломы – крестьянские символы убранных хлебов. Закаты становились более яркими, и уже желтели на деревьях первые листья.
Август – время охоты на птицу. Именно к этому сроку вырастают в молодую сильную поросль птенцы дикой утки и гуся. Обычно с первой или второй недели месяца главный охотничий комитет страны разрешает охоту. Так было и на этот раз.
Я сидел с тулкой2 в стогу соломы на берегу небольшого полевого озера. Это удобное место я занял заранее, прихватил с собой немного еды, оделся теплее, чтобы не замерзнуть и не проголодаться во время ожидания птицы. Следуя правилам охотничьего искусства, я сохранял полную неподвижность, а мой взор был обращен в сторону пылающего заката. Именно со стороны заката я должен ждать птицу, потому что когда наступают сумерки, летящую или плавающую в воде утку можно хорошо увидеть и «поймать в прицел» только на фоне светлой полоски вечерней зари или ее отсветах на воде. В это время птица, не боясь, летит к воде, взлетает и садится на нее, жируя на мелкой рыбешке.
…Откуда появился этот старик, для меня до сих пор остается загадкой. То ли я настолько увлекся созерцанием воды и ожиданием заката, что не заметил его появления, то ли он сумел незаметно подойти ко мне со стороны полевой дороги, к которой я сидел спиной, – не знаю. О себе он известил сухим покашливанием.
– А что, сынок, за этим шляхом3 не Озеры ли будут? – Обратился он ко мне, опираясь на высокий посох и указывая рукой на далекую лесополосу, за которой находилась старая, еще царских времен, дорога Москва —Варшава.
– Да, там и будут.– Отвечал я ему, удивленный его таинственным появлением.
– Мил человек, не обессудь старого за язык, – продолжал он далее,– если я присяду подле тебя, передохну малость, не помешаю?
– Нет, нет, что вы… – Выпалил я скороговоркой.
– Ну, тогда благодарствую. – Тяжело опускаясь и покряхтывая, он присел с правой стороны от меня в солому. Видимо, старые больные суставы давали о себе знать.
– Птицу-то давно бьешь, али балуешься?
– Давно, – с нескрываемой гордостью ответил я.
– Ну и как, убивал?
– Конечно. Давеча вообще двух подстрелил, только жаль собаки нет, отыскать, одна так и осталась в камышах не найденной лежать.
После этого моего хвастливого ответа старик немного помолчал, а потом снова заговорил:
–Ты вот, говоришь, стреляешь метко, а они ведь живые твари, утки и гуси. Скажем, подстрелил ты двух чирок4 позавчера, а сегодня уже снова на охоте «сидишь». Разве у тебя дома есть нечего?
– Нет,– обескураженный таким поворотом беседы возразил я ему, – не голодный, и кушать у нас дома всегда и для себя и для гостей найдется.
– Вот видишь, сам говоришь, кушать есть чего, а птицу бьешь.
– Так все же бьют, дед, это спорт такой мужской,– стал пояснять я старику.
– Что ж это за спорт такой, живых тварей жизни лишать, они же не для развлечений человеческих созданы. Настрелялись уже людишки, набаловались так, что скоро вся природа супротив них восстанет. Вот посмотри, где человек пройдет, после него лишь смерть да пустынь остаются. Когда-то, очень давно, в этих местах, где мы сейчас с тобой сидим, были богатые птицей и рыбой небольшие озерца и болота, а по берегам тянулись огромные луга, на которых паслись тучные стада. Много было здесь воды, как сейчас говорят, свой микроклимат, который позволял снимать высокие урожаи на полях. Но затем появились люди городские, ученые и стали осушать естественные озера и болота, обещая высокие урожаи и обильные пастбища для животных. И вот результат, сынок, – там, где было десять озер, осталось одно, болота вообще исчезли, а по каналам, которые накопали, едва-едва течет тоненькой струйкой ручеек. Вода ушла, урожаи стали меньше и хуже, пастбищ мало, потому что трава сохнет, птицы и рыбы не стало,– разве ж это не смерть?!
Он говорил, а у меня на душе начинали скрести кошки. Прав он был, этот незнакомый старик, и я понимал разумную философию его речей.
– Жизнь не что иное, как тростинка, качающаяся на ветру, соломинка, обломал, и нет ее, – продолжал старик. – Лишив жизни, обратно не вернешь ни человека, ни тварь живую. Я сам по молодости горячий, отчаянный был и часто не придавал значения, что могу кому-то навредить, сделать больно, ну а про животных, птиц там всяких, и говорить нечего… Как говорится, жизнь ни свою, ни чужую в грош ни ставил. Пока не случилось в моей судьбе две похожих одна на другую истории. С тех пор я стал понимать, что жизнь – наивысшее благо, дарованное человеку и всякому живому существу. Две войны я прошел, сынок, и жив остался.
Как сейчас помню, в первую мировую попали мы в окружение в польских болотах. Только-только ожесточенный бой закончился – пошел неприятель по окопам живых выискивать. В такой ситуации выжившим в бою остается только на судьбу уповать, если обнаружат: или на месте убьют или в плен уведут. Лежу я в окопе, прикинулся мертвым. Подходят несколько немецких солдат, и давай проверять штыками, кто живой, а кто мертвый. Я лежу на боку и краем глаза подсматриваю, что происходит. Наконец, дошли они до меня. Один из них зацепил штыком меня за одежду и перевернул на спину. Я конечно испугался, онемел, глаза вытаращил и смотрю на солдата, который штыком в мою грудь уперся. Встретились мы взглядами. Он ни слова, и я молчу, от страха дар речи потерял. Немец понял мое состояние, палец к губам приложил на секунду, чтоб другие не видели, дескать, молчи. Затем другого убитого солдата, из нашей роты, также штыком поддел за гимнастерку и ко мне и прислонил. Вот так, спрятавшись под мертвецом, дождался я ночи, а затем под покровом темноты стал пробираться к своим.
Во время второй мировой сошлись мы в рукопашную под Кенигсбергом. Уж дело до штыков дошло. Свалил я своего супротивника, замахнулся колоть и увидел глаза поверженного. Вспомнил я тогда ту историю на болотах. В глазах моего противника, совсем юнца, был полный испуг, какой тогда испытывал я, зрачки его расширились, и, показалось мне, как будто это мой сын лежит передо мной, распластанный, униженный и беспомощный. А в глазах и ужас и мольба о помощи. Хоть и длилось все это лишь мгновение, но увидел я в его полном страха взоре надежду. Тогда ударил я штыком рядом с ним, в землю, и побежал дальше с ротой в атаку.
Ночью, после боя, приснился мне сон. Как будто я у себя дома. На улице весна, все вокруг в цвету, и вдруг является ко мне гость. «Папа, папа, к тебе пришли», – кричат бегающие во дворе детишки. Я открываю дверь и вижу, стоит возле порога мой солдат-спаситель. «Спасибо тебе, – говорит, – за сына, Александр, что сохранил ты ему жизнь», – и исчез. Проснулся я от такого сна, да так больше до утра и не заснул. Все думал о том, что может быть, и мой отец вот также явился во сне тому немецкому солдату, который, пожалел меня, а фактически спас от смерти. Понял я после этого, что жизнь дается человеку Богом и никто кроме него, не имеет право отнимать ее ни у людей, ни у животных.
…Во время нашего разговора вдруг послышалось хлопанье крыльев и с правой стороны от деда на воду стали садиться утки. По всему видно было, что это молодой выводок. Впереди плыла мать и за ней трое молодых чирков. Они ныряли, ловили рыбешку, играли между собой, гонялись друг за дружкой по воде. Мать все время находилась в стороне, наблюдая за ними, чтобы увидев опасность во время подать сигнал тревожным кряканьем.
Мы сидели молча, не шевелясь. Мною овладела какая- то доселе неизвестная мне задумчивость. Я видел, как старик стал вставать, опираясь на посох. Вот он выпрямился, и со словами: «Ну, прощевай, сынок», – медленно пошел в сторону шляха. Что удивительно, утки не испугались его и не взлетели, не стали прятаться в камыши, они также, как и прежде, резвились на воде наслаждаясь жизнью.
«Смерть, – думал я, – странная штука. Стоит только нажать на курок, и все это исчезнет навсегда. Лишь кровь на какой-то миг окрасит воду и растворится в ней в следующее мгновение». Щемящее чувство тоски сжало мне в сердце.
Уже давно погасла заря, и на ночном небе появился молодой месяц. Из задумчивости меня вывел крик коростеля. То ли его кто-то вспугнул, то ли по какой-то еще причине была потревожена эта птица, – не знаю. Я встал, стряхнул с себя солому и, закинув ружье за спину, медленно побрёл в сторону поселка.
Ружье я оставил в родительском доме, и с тех пор оно там хранится только лишь как память об отце.
… Насъ, вотъ, положим,
теперь 20 человек офицеровъ идеть;
кому-нибудь да убитымъ или
раненым быть, уж это верно: нынче
мне, завтра ему, а послезавтра
третьему, – такъ чему же радоваться?
Л.Н. Толстой Набег
разсказъ волонтера (1852)
Уже третий день они не могли встать в полный рост. Невзирая на разбросанные вокруг битые стекла, куски бетона, кирпича, остатки разрушенной мебели, офицеры специального подразделения СОБР передвигались только ползком. Запах гари и бетонной пыли смешивался с запахом пота. Пыль въедалась в поры и заполняла легкие. Жарко! На Кавказе лето. Знойное, горячее солнце Грозного раскаляет за день бетонное здание. Тело под бронежилетом как в бане; одежда мокрая от бесконечных потоотделений и избытка тепла. Душно. Хочется встать, но только попробуй – и ты уже в гостях у Всевышнего. Снайперы с соседних домов отслеживают любые попадающие в их поле зрения движущиеся объекты и бьют наверняка, точно в голову. Прохлада и свежесть речной воды могут только сниться. Наяву не до мытья. Воду необходимо беречь. Неизвестно, когда будет подкрепление, да и придёт ли оно вообще. Для себя офицеры решили: еще один день держать оборону, а затем, разбившись на несколько групп, прорывать кольцо окружения и уходить к своим.
62
О проекте
О подписке