На высоте семи миль стал невидим, сориентировался по местным предметам и пошёл на бреющем, проницая рентгеновским взором стены жалких построек. Низкая, длинная – внутри одни четвероногие. Нет, вот человек. Женщина. Человек? Со спины покрыта шерстью и черна, как люциферово порождение. Возраст – юный. Мужчину пока не знала. Ещё такая же. Третья… Одеты в плетёную из растительных волокон материю, намотанную на талию. Их же не должно быть столько, эксперимент прекращён на первой паре, женщина может быть только одна. А их пруд пруди. Собирают молоко четвероногих в сосуды из жжёного грунта. Серафим дал ещё круг. Каменные постройки – для обитания человека. Вот эта используется дольше прочих, крыша более серая от метеовоздействий. Внутри четыре человека. Одна женщина зрелых лет, знала мужчину, родила и выкормила более одного потомка. Две ещё растущие особи женского пола. Чёрная, шерсть на спине, и белокожая, светловолосая. И одна особь мужского пола, тоже белокожая, но глаза и волосы чёрные. Ещё не умеет передвигаться на двух конечностях. Лежит в долблёном деревянном лотке, устланном шкурами таких же животных, что живут в низкой постройке. Серафим ничего не понимал. Если это дети зрелой женщины, то почему одна особь чёрная? Меланизм? А те, с сосудами – тоже? Не согласуется с исходными данными эксперимента. Может быть, потому он и прекращён…

Серафим заглянул сквозь стены второй жилой постройки, более новой. Там находилась ещё одна женщина, белокожая и светловолосая, скручивавшая шерсть животных в нить. И на её спине чётко просматривался под одеждой след апоптоза крыльев! Серафим был её собратом. Он спикировал, в диффузном состоянии, методом «золотого дождя» пробил крышу и предстал перед ней.

– Если не ошибаюсь, третье слева сопрано ангельского хора?

– Было. Теперь у меня есть имя. Илона, – ответила она, слегка порозовев.

– Тебя ждёт твой долг. Во-первых, доклад Самому, во-вторых, возвращение в хор.

– Мой долг здесь. Я замужем. Если ты давно в земном облике – наверно, проголодался? – она пододвинула серафиму чашку с молоком и сдобную лепёшку.

– Ты воспитываешь чёрное люциферово отродье! – поперхнулся серафим от возмущения. И никак ему было не унять кашель. Он так раскашлялся, что взлетел и реактивной силой, спиной и всеми шестью крыльями вперёд, был вброшен в небесную канцелярию.

Донесение произвело взрыв. Ангел, отказавшийся от сверхчеловеческого среднего рода в пользу женского! Не Люцифер, жаждавший прав начальника проекта. А жена заурядного самца-гоминида, к тому же имеющего ещё одну жену, из этих, на «питек». В крайнем случае из неандертальцев. Не прошедшую ни эпиляции, ни геномодификации, ни гипнообучения. Ещё более опасный прецедент. Прекратить. Срочно. Но как?

Небесная канцелярия тоже живёт и мыслит в категориях вечности. Пока шла переписка между её подотделами и службами, Земля неутомимо наматывала обороты вокруг своей звезды, которую Адам назвал Шемеш – Солнце. А в семье его прибавилось ещё пяток внуков, и общее их число превысило два десятка. Наконец там, наверху, было принято решение. И однажды Глас Небес спросил Каина, где его брат Авель.

Брат был со стадом на пастбище. Каин так и ответил – мол, я своему брату не сторож.

Стадо пришло без пастуха. И не в полном числе. Потому и поняли: беда. Авеля искали три дня и нашли мёртвым, больше всего было похоже, что боднул баран – и очень уж неудачно. А потом началась жуть. И Адам, и Ева, и Мирра, и старшие дети – те, кому уже исполнилось тринадцать – видели пыльные смерчи и слышали голоса, вещающие из них. Про то, как братья решили принести жертвы богу. И когда Авель бросил в огонь кусок бараньего жира, пламя весело затрещало и рвануло ввысь, а когда Каин бросил горсть зерна – присело, порскнуло в стороны. После чего Каин вбил себе в голову, что, дескать, богу пришлась по душе жертва убоиной, но не зерном. Раззавидовался и убил брата.

Само собой, ни Адам, ни Ева в это не поверили. Во-первых, они никогда не приносили никому никаких жертв. Кому – Старику? Бок о бок прожили много лет. И за что? За то, что выгнал из Сада? И дети тоже – никогда и никому. Во-вторых, все знают, что если бросить в огонь жир, то будет лучше гореть. Скорее всего, Авель и хотел разжечь пламя посильнее. В-третьих, опять-таки все знают: хорошо горит только сухое. И конечно, Каину надо было узнать – готово ли зерно к уборке. Горсточку и поджёг: как будет гореть? А в-четвёртых, Илону видения не донимают. Значит, хитрая небесно-канцелярская братия знает: своего не проведёшь. И нечего на бобах разводить. Тем более что сам Каин твёрдо говорил: не было ничего. Ни обеда вдвоём в поле, ни жертвы, ни знака с небес, ни зависти, ни убийства.

Дежурный серафим, понукаемый принципалом первого ранга, рассылал стратисов – из хора отвлекать было больше нельзя, оставались только михайловы ребята:

– Во-первых, точную картину! Единственный ли прецедент. Или были ещё брачные связи между питеками и объектами эксперимента. Между объектами и нашими. Лётом марш!

Улетали с осиным жужжанием. Маховик принятого решения раскручивался.

Через пару-тройку дней, когда у Адама на усадьбе уже устали от смерчей, от голосов, от похоронных хлопот и разговоров, в ворота вошёл осёл, погоняемый женщиной. Женщина шла рядом и была закутана в плащ с головы до ног. А у осла по бокам были приторочены две корзины, и в них сидели два ребёнка. Такие маленькие, что ещё не умели говорить.

Её провели к огню, дали лепёшек и похлёбки. Малышам тоже. И она сказала:

– Я Белевира, жена Авеля. А это наши дети Ниссон и Шифра. Где мой муж?

– Случилось несчастье…

– Как будет с наследством? – и это было первое, что спросила Белевира после того, как главное и самое тяжёлое было рассказано.

Илона внимательно посмотрела ей в лицо. А потом, так же внимательно, на ребят. А потом попросила Еву помочь ей принести в дом воды.

– На неё дети не похожи. И всё время молчат. Да и есть не стали, – сказала она, когда они с Евой остались вдвоём. – А на Авеля?

– Нет, – помедлив, сказала Ева.

– Ты поняла, мам? Ей не нужно ни стадо, ни земля. Ей нужно наше горе. Это не человек, это посланница… из моих собратьев. Они, – и кивнула на небо, – хотят наказать нас всех за то, что мой муж живёт со мной и с Миррой, что у нас большая семья и все дружат.

Ева нахмурилась, а глаза блеснули так, как будто сейчас ударит молния. Но не успела ничего сказать. Илона продолжала:

– Если она сделает вам с папой что-нибудь плохое, я уйду.

– Ты с ума сошла? А как же Каин? На него и так клевещут – так теперь ещё и это на бедную голову!

– Мы уйдём вместе.

И лицо у Илоны стало такое, что Ева поняла: спорить бесполезно. Ангелов на своём веку навидалась во всех видах, и уж точно знала: если у ангела делается лицо, как блеск Луны или Солнца – разве что от дохлого осла уши получишь.

– Половина стада в любом случае ваша. Если что, если я к тебе приду такая же нищая, как сюда пришла из Сада…

– …то наш с Каином дом – ваш дом! – закончила Илона, и сверкали её глаза, как Луна в самую ясную ночь полнолуния.

И они ушли. Собрались в один день – Каин, Мирра, Илона, два с лишним десятка душ детворы, из которых четверо-пятеро были уже вполне помощники, навьючили семь ослов из полутора десятков имевшихся, и, гоня перед собой половину Адамовых овец и коз, затерялись в лиловатой шалфейной дали. Куда и когда исчезла Белевира с отпрысками – никто так и не заметил. Усадьба опустела.

В следующем году у Адама и Евы родился ещё один сын, его назвали Сиф. И Ева перестала бояться, что ещё раз навлекла проклятие на семью.

А спустя много-много лет, когда Земля обежала Шемеш-Солнце ещё не менее чем триста раз – так говорят древние, а скептики говорят: тридцать, но ведь и это много! – в ворота усадьбы постучал молодой, очень смуглый, чернобородый человек, одетый во всё кожаное, и кожа скрипела. Адам и Ева не умели так выделывать кожу. И тележка, с которой соскочил гость, странно позвякивала – ничто в адамовом хозяйстве не издавало таких звуков.

– Я внук Каина, – сказал гость. (Древние поправили бы: он сказал – праправнук, но не будем повторять небылиц.) – Вот вам подарки, – и стал выгружать из тележки топоры, вилы, мотыги, ножи, шилья, лемеха, подковы, всё из настоящего железа, даже настоящей стали. – Я кузнец, дедушка Адам.

Адам и Ева качали головами, пробовали остроту заточки.

– Там, где я живу, поговаривают: кузнецы все колдуны. Так вот, один из наших прочёл в пламени: кто работает с металлом и огнём, у того лишнее выгорит, а настоящее откуётся в адамант несокрушимый.

– Учёный у меня правнук, – сказал Адам. – А-да-мант… Там что, тоже люди по-своему болбочут, как моя старшая сноха?

– И руки, и ноги у них в шерсти, почти как у бабушки Мирры, – кивнул кузнец. – Бабушка Илона говорит, что они из питеков. Моя жена тоже местная.

– Кстати, Мирре с Илоной привет и всего лучшего, – сказала Ева.

– Да-да. И от Ниссона вам тоже привет. Помните, который вам внук, а мне двоюродный дядя. Ещё тот парень прочёл в пламени, – добавил кузнец и кивнул на небо, – что когда-нибудь нам оттуда спустят грамоту. Вбивать время и дела в бумагу, как я – в железо. И найдётся бродяга, который напишет, что мой дед кого-то там убил.

– А-а. Невидаль. Каждый день по козе или овну, – кивнула Ева, – на такую-то семью.

Саваоф Яхве топал ногами. По Тихому океану шли цунами, извергались одновременно Фудзияма, Плоский Толбачик и Оаху. Это даже не люциферовщина, это хуже. Михаил годен только внешний периметр стеречь, а Гавриил докладывает: даже операция «Клин клином» ничему не помогла, хотя удалась блестяще. Сын выбранной и оплодотворённой им самим девушки не только родился, не только прославился и стал в конце концов основоположником новой религии, не только свернул миссию запланированным образом, используя технику самоотключения, развитую на Индостане йогами, но и обеспечил наибольшую распространённость своего учения среди потомков этого проклятого эксперимента. Потомков объектов эксперимента! Заговариваюсь, старый уже, отметил про себя Саваоф Яхве и запустил левой туфлёй в дежурного ангела. Тот мызнул вон. Над побережьем Австралии – ффуть! – пролетел последний тайфун, и всё стихло. Вдвоём. Он и Гавриил.

– Говоришь, нигде больше нет девяти ступеней иерархии и двадцати одной комиссии по изучению праведности, чтоб по образу и подобию моего правления?

– Все так называемые государства, где удавалось это внедрить, либо разрушены, либо преобразуются. В Риме таким образом управляется территория тысяч в пять шагов по периметру. Византия захвачена бывшими пастухами, они даже не знают полного вашего титула, называют вас на своём жаргоне «аллах». Очень хорошо поначалу было в Китае, хотя там население тоже из питеков – но сейчас и там, как они это называют, социализм и интернационализм. То есть можно валять что хочешь и жениться на ком взбредёт. Женщины стругают железо и правят в советах старейших. Все читают так называемые книги – о своём происхождении из глины через плесень и питеков. Обосновывая численными расчётами на основании пифагорейских гармоний вашего хора. И спутники запускают. Несколько их уже уничтожены стратисами внешнего периметра.

– Вытеснят, выпрут и отсюда, люциферово отродье. Не наказанье ли – только расконсервируешь протоплазму, она разовьётся во что-нибудь такое непотребное, и опять ищи новую планету, – мотал большой седой головой Саваоф Яхве.

– Вы же сами всегда хотели – по образу и подобию… – начал было Гавриил.

– Да! Тыщу раз да! – яростно выкрикнул Саваоф Яхве, и в Андах отозвался грохот обвала. – Стройность пирамиды! Вечность расчётных параметров устройства! А им подай то эволюцию, то революцию! Вот он, истинный грех! Не яблока жалко! Как, ну вот как в голову могло прийти? Когда это ясно, ясно, ясно? Не сказано – можно яблоко, значит, нельзя! И сыниша взял от родителей, заметь, только самое дурное: женился на неровне, причём дважды, и даже моё третье слева сопрано соблазнил, опыты с огнём делал, внуков этим опытам научил – и завелась вся эта экологически гадкая промышленность с наукой в придачу, объявили его преступником – хоть плюй в глаза, всё моя роса! Не мой образ! Люциферов!

Придуманного и созданного этим взбалмошным стариком Люцифера, вздохнул про себя Гавриил, кланяясь, чтобы не летели в лицо брызги возмущения.

На Земле, в гидрометцентрах стран Европы, рассылали предупреждение об идущем с запада циклоне с ожидаемой скоростью ветра около тридцати метров в секунду, а в городах и на судах крепили всё по-штормовому.