Самый старший из них подошёл, взял из рук жены папку открыл её и начал прямо стоя читать бумаги. По мере прочтения он передавал бумаги второму. Минут пять, был слышен только шелест документов, и тяжёлое дыхание одуревших от тяжкой новости родственников. Наконец старший произнёс:

– Безупречно! Работали специалисты высочайшего класса! Примите мои поздравления! – и он поклонился в сторону Марины. – А что касается Ваших родственников, то они являются только вашими наёмными работниками, и не более того. Если, конечно, Вы не пожелаете что-то изменить в их статусе.

И он положил папку на столик, которую я сразу же забрал себе. Мало ли что кому в голову взбредёт. Оба адвоката попрощались и пошлёпали на выход. Всё!

Жить мы остались в этом старом доме, где Марине всё напоминало о бабушке. Мне сначала показалось это неразумным, но потом я подумал и решил, что жена знает, что делает, и не с моей толстокожестью вникать в столь тонкую материю памяти. Это был не дом, это была сказка! Старинный, ещё дореволюционной постройки, из вечного кирпича, который со временем не крошился. С правой стороны от крыльца располагалась большая терраса, огороженная каменными перилами. В дом вели большие двойные двери, из которых попадаешь в большую прихожую, из которой справа и слева были выходы в большую гостиную. Справа, от которой находилась большая кухня, вдоль двух стен которой тянулся современный кухонный гарнитур со всевозможными встроенными «примочками». Посредине кухни стоял большой стол, накрытый бежевой холщовой скатертью, вокруг которого стояли четыре тяжёлых стула. И совершеннейшим архаизмом смотрелся люк в подвал, размером примерно метр на метр, который закрывался не крышкой, а досками.

Подвал был большой метра четыре в глубину и площадью, наверное, метров двадцать! Вдоль стен он был заставлен мощными полками, на которых хранились банки с солониной и прочими прелестями загородной жизни. Слева от гостиной, находилась гостевая комната, рядом с которой была лестница, ведущая на второй этаж. На втором этаже прямо с лестницы начинался широкий коридор, в котором были всего три двери, ведущие в три комнаты, две спальни, и между ними кабинет.

* * *

Прошёл уже месяц, как мы жили в бабкином доме, уже стали сглаживаться из памяти незабываемые впечатления от истерики, которую закатили Маринкины родственники. Она слушала их визг и изредка морщилась от особенно громких завываний. Это продолжалось минут двадцать, потом она молча встала, зашла в дом и закрыла за собой дверь изнутри. Родственники ещё минут пять завывали, но я так понимаю, что это было рассчитано уже только на меня. Но, как я уже говорил, я существо толстокожее, поэтому сидел в кресле, и даже не пытался делать вид, что сочувствую им. Однако, чтобы не выглядеть совсем уж законченным циником, периодически тяжело вздыхал, и сокрушённо качал головой. Им, в конце концов, надоело смотреть на мои ужимки, и они как-то разом, тесной кучкой покинули меня.

Несмотря на то что мне безумно нравился этот дом, у меня не получалось за ним следить, он буквально на глазах, стал разваливаться. Не в прямом смысле, конечно, но, дом стал рассыпаться по мелочам, начали скрипеть двери, они перестали нормально открываться, как, впрочем, и окна. Как грибы после дождя стали появляться гвозди и всевозможные шурупы. Начала отваливаться краска, рассохлись и заскрипели полы. Я держал под рукой, молоток и плоскогубцы, и занимался только тем, что ходил по всему дому, и ликвидировал этот кошмар.

Так прошёл ещё месяц, у меня уже заканчивалось терпение, но, вопрос решила Маринка, когда она увидела, как я ползаю по кухне с молотком, и подбиваю вылезшие гвозди. А когда я, распустив слюни, горестно пожаловался ей на бяку дом, который меня уже задолбал. Маринка шлёпнула себя по лбу, и с возгласом:

– Вот же я дура а! Про хозяина-то я и забыла! – вытащила из стенки тарелочку, налила в неё молока и поставила в угол кухни, потом постелила салфетку и положила на неё кусок хлеба и несколько конфет.

Я, вытаращив глаза, смотрел на эти её приготовления, и когда она закончила портить продукты, сказал:

– Знаешь, я, пожалуй, склонен согласиться с тем утверждением, которое ты сама связала со своей головой. Марина ничего не ответила, она села на стул и уставилась в угол, а потом, вдруг начала улыбаться.

– Я просто забыла про это! – наконец сказала она. – Бабулина смерть меня вышибла из колеи, и я забыла про него. Но, сейчас всё наладится. Он просто напоминал нам о себе.

Я ещё больше выпучил глаза на жену и, заикаясь, просипел:

– Прости милая. Я не совсем понял. Ты это о ком сейчас говорила?

Не переставая улыбаться, Марина ответила:

– О домовом, о ком же ещё! Я бочком подобрался к жене, перекрестил её молотком и, потрогав лоб, спросил:

– Ты как себя чувствуешь?

Маринка внимательно посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

– А я ведь помню, как играла с ним. Я сидела вот на этом самом месте, отвернувшись от его угла, и когда краем глаза замечала какое-то движение, резко поворачивалась, но, так ни разу увидеть его и не смогла! – Маринка тяжело вздохнула. – Несколько раз только видела, как тень мелькает. Он знал, что я с ним играю, поэтому и позволял мне его тень увидеть.

И действительно – дом пришёл в норму! И как бы я ни пытался себе это объяснить, правдоподобного объяснения не находил. Я много думал об этом, думал, думал, пока, мне самому этот идиотизм не надоел. И тогда, я в один прекрасный момент, дождавшись, когда жена уйдёт на работу, взял заботливо поставленную в угол тарелочку, вылил из неё молоко, помыл, и поставил на место, подобрал хлеб. И громко заявил:

– Я не верю! Бред! Домовых не бывает!

Но, я ошибался, они бывают, и ещё как бывают. Домовой объявил мне войну.

Дома у меня не получалось ничего! За что бы я ни брался, всё выходило через одно известное всем место! Я даже гвоздь забить спокойно не мог, не согнув его раза три. Мне под ноги попадалась вся мебель, которая у нас была в доме. Я умудрился прищемить себе пальцы всеми дверями, окнами и дверцами, какие смог только найти. Я падал, спотыкаясь о ковёр, или об обувь неизвестно как оказавшуюся посреди дома. Я падал, наступая на кожуру бананов, которые очень любил, и которая оказывались разбросанной в самых неподходящих местах. Продержавшись, месяц, я сдался, и опять побрёл жаловаться и пускать обиженные пузыри перед любимой женщиной. Я знал: она меня пожалеет и поможет мне. «Мачо» из меня вышел так себе. Никакой, в общем…

Так и получилось, когда Марина, закончив меня утешать, выбралась из постели, она позвала меня с собой, и, заведя на кухню, сказала:

– Молоко, хлеб, конфеты! Он любит сладкое! Конфеты только шоколадные! Что и куда ставить ты видел. Потом садишься где-нибудь и начинаешь вслух говорить, каким ты был балбесом, что усомнился в нём. Всё ясно? – уставилась на меня Маринка.

– Всё… – пробурчал я. – Иди уже!.. Сам справлюсь.

Жена засмеялась и вышла из кухни. А я, чувствуя себя полным идиотом, налил в тарелку молока, поставил в угол, и точно так же, как это делала Марина, положил на тряпицу, кусок хлеба, и три конфеты. Потом сел рядом, опёрся спиной на тумбу гарнитура, и, чертыхаясь мысленно, начал говорить сам с собой, вслух. Нёс всякую чушь, в основном о том, какой я дурачок, что не поверил в домового. Когда запас нелицеприятных эпитетов иссяк, я посмотрел в угол и сразу же рванулся прочь из кухни, но, в дверях споткнулся за собственные ноги, упал, и, не поднимаясь, на карачках выполз из кухни в холл. Жена сидела на диване, поджав ноги, и читала, увидев меня в таком интересном положении, она хмыкнула, отложила книгу, и с неподдельным интересом спросила:

– Что на этот раз? Я, сидя на полу, привалился спиной к дивану и, ткнув пальцем в сторону кухни, прошептал:

– Конфеты и хлеб пропали! Я их положил туда!.. А они взяли и пропали. Марина улыбнулась и погладила мою бедную голову.

– Тебе повезло! Он принял твои извинения.

Я судорожно со всхлипом вздохнул. Теперь я верил. Сам, можно сказать, видел.

* * *

Время шло, жизнь вошла в норму и текла так, как ей и положено, с радостями и огорчениями, с визитами к нам в гости бабушки и дедушки нашего сына. Во время которых, Марина с непроницаемым лицом выслушивала жалобы мамы на вечную нехватку денег, и сочувственно ей поддакивала.

На мою свободу жена не посягала, она с самого начала предложила мне работать вместе с ней, либо найти на её фирме то, что мне подойдёт. Я отказался от всего, я опер, и мне это нравится. На работе, я гораздо легче, чем другие, переносил судорожные «заскоки» руководства. Так как за моей спиной, как скала стояла тонкая фигурка моей жены, с нехилыми банковскими счетами.

Особенно мне нравилось, когда я на работе получал какие-нибудь травмы! Я далёк от мазохизма, но когда Маринка обнаруживала на моём теле какие-то повреждения, ссадины или синяки. Она поднимала визг и начинала жалеть меня – долго и нежно! И я иногда даже подумывал о том, чтобы периодически самому себя избивать – уж больно мне нравилась Маринкина жалость ко мне.

Прошёл уже целый год, сыну исполнилось четыре, и я практически не думал о том, что кроме нас в доме ещё кто-то живёт. Самым естественным образом, два раза в неделю, на кухне, в углу, мы оставляли угощение домовому, даже не думая о нём. Привычка выработалась. Но, в один далеко не прекрасный момент, он сам о себе напомнил.

Я играл с сыном в прятки. Он должен был спрятаться, пока я сижу на диване, закрыв рукой глаза, и считаю до десяти. Я закрыл глаза и начал считать, сын, заверещав, помчался в сторону кухни, топая ножками по полу как маленький слон! Не определить, куда он побежал, было невозможно! Маринка, которая сидела в кресле и смотрела телевизор, засмеялась, услышав возню в кухне, а потом, я услышал, как там брякнула доска. Уже поняв, что произошло, я рванул в кухню, и с разбегу прыгнул в сторону открытого подвала!..

Я не успел! Мелькнули ножки сына, и он ухнул в подвал!.. Я в ужасе заглянул в люк и не поверил своим глазам! Сын висел в воздухе вниз головой, зацепившись за какую-то торчащую из темноты, похожую на толстую проволоку штуковину, ножкой. Я буквально свалился вниз, подхватил ребёнка, и, пытаясь отцепить сына от этой проволоки, схватился за неё рукой. Сначала я ничего не понял, потряс её, подёргал, а потом, вдруг почувствовал, как она начала шевелится. И только тогда я обратил внимание на то, что это что-то покрыто тёмной шерстью, я чувствовал эту шерсть под своей ладонью. Я замер, ещё не совсем понимая, что это такое, и вдруг увидел, как разжимаются пальцы, удерживающие моего сына за ножку! Это были корявые, густо заросшие шерстью пальцы, с бугристыми чёрными ногтями.

Перехватив сына вверх головой и прижав его к груди, я медленно повернулся спиной к тому месту, куда спряталась рука, стараясь своим телом отгородить ребёнка от этого. Потом я медленно повернул в ту сторону голову, и увидел, как на меня смотрят два больших круглых, мерцающих в темноте глаза. Я отвернулся и замер, через тельце ребёнка, чувствуя, как бешено, колотится моё сердце.

Сверху спустилась Маринка; увидев, что с ребёнком всё в порядке, запричитала и, опять забравшись на лестницу, приняла у меня ребёнка и выбралась наверх. Я вылетел из подвала в один прыжок и тут же отскочил от люка подальше. Видимо, увидев мои глаза, Марина спросила:

– Что? Что там было?

Я показал пальцем в сторону подвала и прошипел:

– Там… Это… Чёрная рука… Сына… За ножку поймала… Не дала ему упасть…

Маринка, несколько секунд смотрела мне в глаза, потом сунула сына мне в руки.

– Держи, я сейчас!

И начала судорожно искать по шкафам конфеты и ссыпать их в пакет.

– Ты чего делаешь? – забеспокоился я, наблюдая за мечущейся по кухне женой.

– Его надо отблагодарить, – выдохнула Маринка, – и чем быстрее, тем лучше. Он поймёт, что мы оценили его поступок.

– Так это что, я домового, что ли, видел? – наконец-то дошло до меня.

– Да!.. Так достань масло!

Приготовив гигантский бутерброд из половины батона, жена залезла в подвал со всем этим добром. Я держал сына на руках и со страхом смотрел, на люк, из которого доносился приглушённый Маринкин голос. Сам я, наверное, никогда в жизни больше не залезу в этот подвал! И только я это подумал, как вдруг понял, что мне не страшно. И там, в подвале тоже не было страшно! Вернее, мне было страшно за ребёнка, страшно потому, что он мог разбиться! А сердце у меня колотилось от неожиданности, и от неизвестности того, с чем я столкнулся. Марина вылезла из подвала, положила на место доски, и, встав, сказала:

– Всё нормально, принял. Он доволен!

Потом мы вышли в холл уселись на диван, и несколько минут молчали. Я не выдержал и заговорил первым:

– Я сейчас поеду в хозяйственный, куплю шарниры и замок. Сделаю из этих же досок крышку, и будем её замыкать! Не хочу, чтобы ребёнок ещё раз в эту яму завалился!..

– Да, это правильно, – согласилась Марина, – тем более что через семь месяцев, появится ещё один! И мне не хотелось бы лишний раз их няньку напрягать.

– В смысле: «их няньку напрягать»? – начал тупить я.

Маринка улыбнулась, перебралась ко мне на колени, и, уткнувшись мне в шею, прошептала:

– В том смысле, что рожать теперь можно сколько угодно! Что я собственно и собираюсь в очередной раз сделать. Дети отныне будут под присмотром!

Потом она отстранилась от меня, внимательно осмотрела и, усмехнувшись, добавила:

– Ну и ты тоже!