– Сходи, – кивнул отец, – принеси… Там много такого, чего здесь нет. Ягоды бодрости… Мне Старик показывал, ещё там, в Саду, что куда упало, когда он первый раз сеял.
Сын поправил пояс штанов из кустарно выделанной овчины. На нём висел кисет с огнивом и трутом, ещё один – с солью, кремнёвый нож в кожаных ножнах. Мешок с припасами и бурдюк с водой надо было взять у матери.
Подошёл к матери сзади, обнял длинными сильными руками. Ощутил, даже сквозь штаны, мягкие полушария. А руками – другие, спереди. Она сразу высвободилась из объятий. Не первый раз. Обнимает так – значит, созрел для самостоятельной, семейной жизни. Пора парню проветриться. Она, да он, да папаша, да брат. И всё. На всю известную округу. Сестёр нет. То есть надо искать ещё кого-то. Она уже знала: Старик многое скрывает. Выставил их с Адамом сюда за то, что попробовали яблок. И за то, что без него сообразила: Адаму лучше ходить в штанах, а ей – в тунике. Почему не предположить, что где-нибудь, хоть бы и в Абиссинии, есть ещё такие, как они…
Помогла вскинуть на плечо связанные вместе бурдюк с водой и мешок с самым нужным – кроме провизии, запас верёвок, охотничьих дротиков, кремнёвый топор, скребок, костяное шило. Сын помахал свободной рукой – и в путь.
Путь был долог. Много раз вставало и садилось солнце. Каждый раз всё ниже и ниже. И погода делалась всё прохладнее. Это было хорошо. Летнее солнце может высушить любого зверя за три дня так, что ни шакалу, ни леопарду будет не по зубам. Человека тоже. А зимнее – нет. Путник прошёл пески, россыпи щебня, морской берег, предгорья, ничем не отличавшиеся от родных голых холмов с сохлой на корню мелкой травой. И вступил в горы, где росли другие, чем на родине, деревья, где рычали леопарды и визжали обезьяны. Он точно знал, что обезьяны – ведь отец и дал им это имя. И рассказал, как они выглядят.
Тем не менее фигура, сидевшая на берегу ручья и мездрившая шкуру скребком, не могла быть обезьяной. Хотя подходила под описание почти точно. Руки, ноги, голова как у него самого, но вся в чёрной шерсти. Отличий от отцова описания было два. Обезьяна не работает, как человек. И у неё есть хвост. А тут хвоста не было. И работала она не менее ловко, чем его собственная мать.
Он подошёл ближе и сказал:
– Шалом!
Фигура полуобернулась. Женщина! Грудь, как у матери. Хотя не совсем. У матери – мясистые полушария, а тут упругие конусы. Спереди на теле шерсти нет. Кожа. Вся чёрная. Аж лиловая, как спелая фига. Лицо красивое, несмотря на черноту: правильных удлинённых очертаний, высокий лоб, гладкие, отблёскивающие на солнце щёки, тонкие брови, быстрые глаза с синими белками, небольшой подбородок и губы, которые так и зовут отведать. Молодая, не то что мать. У той в волосах седина, подбородок квадратный, потому что в углах рта и на щеках морщины, глаза всегда прищурены – видят не так хорошо, как у него самого. Вот добыча! А ягоды бодрости можно отложить на потом.
Сбросил на землю мешок и бурдюк, спустил с плеча шкуру леопарда, добытую в пути. Швырнул к ногам незнакомки:
– Хочешь?
Схватила. Хочет! Два быстрых шага – и его рука держит её руку выше локтя. Попробовала вырваться, да куда там!
– Каин, – потыкал пальцем в свою грудь. – А ты? – потыкал в её конусы, пощекотал, стараясь понежнее.
Засмеялась. О, а от неё ещё и пахнет не просто потным телом, а чем-то… как от сосны… или – нет, не от сосны. Какая-то смола, которой он не знает. Что-то сказала, да он не разобрал. Поцеловал в губы крепко, обнял изо всех сил, чувствуя, что штаны могут и лопнуть под напором его страсти. Оторвался с сожалением.
– Мы пойдём? – поперебирал пальцами, показывая ходьбу. – Вместе? – показал на неё и на себя.
Тут она поняла. Показала на него и на себя, потом в лес, потом на шкуры – подаренную и ту, что мездрила.
И был шалаш в лесу, и были похожие на неё – чернолицые, в шерсти со спины, большинство – сутулые и с тяжёлыми челюстями, старуха, дети и подростки. Один юнец чуть не продырявил его деревянным копьём, но отстал, увидев, что он оставляет старухе шкуру леопарда, недоделанную шкуру козы, нож и три дротика. Его напоили козьим молоком, а ягод бодрости сушёных насыпали целый мешок. Дали также свёрточек смолы, которой пахло от девушки. А потом девушка стала женщиной. Его женой. И всё. В обратный путь.
За время обратного пути он узнал наконец, что ягоды бодрости называются «каффа», что жену и смолу зовут одним словом «мирра», и много чего ещё. А напоследок, приближаясь к дому – что станет отцом.
Во дворе дома выстроили флигель. В свой срок родился сын Енох. Ещё через год – Мафусаил. Потом пошли девчонки: Двойра, Шера, ещё кто-то, ещё какие-то пацаны… Видел их Каин всё реже, так как приходилось уходить из дому всё чаще и всё дальше. И на охоту, и пахать. Ведь поле требовалось всё больше. Свои отец и мать, папаша Адам и матушка Ева, помогали, но разраставшаяся семья сжирала все силы. Брат-пастух пропадал месяцами. И затурканный заботами молодой отец всё чаще путал детишек и всё меньше хотел Мирру.
Саваоф Яхве принимал утренний рапорт. Первый докладчик – Михаил. Остатков люциферовских настроений не обнаружено. Дальше – херувим-ключарь, сторож Сада. О борьбе со змеями. Реинтродуцировано с Земли, с Индостана, десять голов мангуст, с побережья Балтики – двадцать голов ежей. Хорошо. Херувим – регент хора: как идёт разучивание новой программы. Деятели искусства всегда многословны, Саваоф даже задремал, но очнулся вовремя, отослал кивком головы: молодец, дуй дальше. Последний – дежурный серафим, пункт «разное»… Да ну? На усадьбе отселённых на Землю объектов эксперимента – такое прибавление семейства? Как, Люцифер разрази, когда генная модификация должна была обеспечить рождение потомства только мужского пола плюс практическое бессмертие – профилактика перенаселения?
Снимки были неопровержимы. Новая постройка из камня – жилой флигель. Новые глинобитные сараи. Видимо, хлева. Поля. Вон сколько запахано – квадратики, квадратики… И последний снимок. Сделан, видимо, в сумерках, все фигуры кажутся чёрными. Больше десятка. Обоих полов. Подопытная женщина оказалась умна прямо-таки по его образу и подобию, введение в быт гендерно различной одежды – почти гениально, таким могучим умам нечего делать на дармовых хлебах в кондиционированном климате Сада, пора осваивать пригодные к тому космические тела. А мужчина-то! Какого сына воспитал. Социальное наследование – это ароморфоз…
– Кто снимал?
– Ангел-доброволец. Скаут. Постоянное место – третье слева сопрано в хоре.
– Подать сюда. Выслушаю лично.
– В данный момент вне связи. Выйдет на связь – вызовем.
– Задействуйте срочный вызов!
– Разрешите исполнять?
Привычно величественным жестом отпустил серафима, тот вылетел из чертога стрижом, только крылья – фррр.
Всё тело у Каина гудело. Ноги, руки, спина, рёбра. И голова – от солнца. Целый день мотыжить. Тут и каиново терпение не впрок, сдохнешь. Он почти ничего не видел – пот застилал глаза. И когда чьи-то мягкие руки отёрли его лоб и поднесли воды в глиняной чашке – только тогда увидел своего благодетеля. Благодетельницу. Прекрасное белое лицо, нежный румянец, синие глаза, глядящие из-под русых сросшихся бровей, как васильки из пшеницы. И ангельский золотой нимб над замечательным, выпуклым лбом. Россыпь золотых густых волос, облаком стоящих вокруг гордой головы, стройной шеи, покатых плеч. Сидел и смотрел. Больше ни на что не было сил. И слов. И мыслей.
– Илона… Шалом… – наконец смог произнести.
– Как ты сказал?
Голос тоже был ангельский. Как пение моря далеко за холмами. Как мелодия ветра в траве. Как птичий гимн на рассвете. Нет. Даже отдалённо – нет. Ангельский голос. Вся музыка мира. Но он снова набрался духу и повторил:
– Илона…
Почему-то ему показалось, что её зовут так. Осенило.
– Нет, меня никак не зовут. Я третье слева сопрано в хоре.
– Ты не третье. Не среднего рода. Дева, Луна, золотая, как она… Ты не третья, ты единственная. Как можно никак тебя не звать? У тебя есть единственное на свете, только твоё имя, Илона… Моя единственная… – он сам не знал, откуда пришли все эти слова: то ли оттого, что часто говорил ласковые речи Мирре, то ли с голоса девы-ангелицы.
До вечера они лежали в объятиях друг друга, в шалаше, который он построил в поле, чтобы начинать мотыжить с первыми лучами зари. А в сумерках она светила ему своим золотым нимбом. За ночь он закончил обработку поля и утром вернулся домой. Покоритель природы, победитель – в победном сиянии Солнца и кудрей второй своей жены, Илоны.
Дома дети по очереди гладили её крылья. Белейшие и мягчайшие, как пух хлопка. А старшая дочка Каина, Двойра, сшила ей юбку и передник – выше пояса любая одежда стесняла бы вольный крылатый размах.
Конечно, Мирру не очень радовало появление Илоны. Но работать при свете её кудрей, не в дневную жару – это было здорово. Каин меньше уставал, и Мирре тоже перепадали его ласки. А однажды дети увидели на полу несколько больших белых перьев.
– Ой, крылышки линяют! – пискнул кто-то из детишек.
Илона вся зарделась, но сказала:
– Наверно, это потому, что у меня будет ребёнок.
И посмотрела на Мирру, довольная.
Перья теперь осыпались каждый день, как листва у садовых деревьев по осени. Потом пожухли и отпали сами крылья. Обозначился животик. Посмуглело лицо. Илона тосковала – красота потеряна, не уйдёт ли с красотой и любовь Каина? Однако нет. Волосы её и голос оставались прекрасны, Каин окружал её такой заботой, какой только мог, и в положенный срок родился младенец. Девочка. Вылитая мама – белокожая, синеглазая и златокудрая уже от рождения. А на следующий год ещё одна такая же. И ещё. Илона совсем перестала бояться. Пропала и ревность Мирры.
И только Саваоф Яхве, несмотря на то, что жил и рассуждал в категориях вечности, никуда, следовательно, не спешил – иногда всё же недовольствовал. Так, слегка. Ну, где-то несильное землетрясение, где-то шторм баллов на шесть, на семь. В пределах обыденного. Почему никак не выходит на связь третье слева сопрано хора. Ни по обычному каналу связи, ни по срочному. Потребовал в чертоги херувима-регента:
– Что у нас сегодня в программе?
– «Слава в вышних богу» на двенадцать хроматических ладов.
– На сколько бы ни было. Недорабатываете! Нет у вас, маэстро, равновесия сопрано и теноров. Тенора перевешивают, как гири. Что отнюдь не ласкает слух. Мой слух! Будто одного сопрано не хватает.
– А таки не хватает, ваше вышество! Третье слева-то на задании. Доброволец-скаут.
– И что ж, вечность на выполнение нужна?
– Никак нет, вечность – ваша прерогатива, ваше вышество.
– Так доставьте её сюда, Люцифер разрази! Мой слух истосковался по равновесию!
Топнул домашней туфлёй – на Кавказе и в Альпах сошло несколько лавин – и выгнал маэстро жестом посоха. Херувимские закрылки раскрылись сами. Соприкоснулся с опорой прямо у караулки дежурного серафима:
– Сам на грани гнева, знаешь ли. Срочно нужно… скаута нужно обратно в хор.
– Что, не подобрать никого на замену?
– Ты, что ли, петь сопраном будешь?
Херувим-регент раскалился до поросяче-розового, и дежурный серафим понял, что дальше испытывать терпение собрата опасно. Оставалось одно. Личный розыск. Слава в вышних, район известен. Серафим раскрыл все шесть крыл и оттолкнулся.
О проекте
О подписке